Владимир Мусаэльян: Профессия благодарит за самоотверженность, за любовь к делу, которому служишь

http://www.otr-online.ru/project/img/1x1.gifПо традиции, в День российской печати премьер-министр Дмитрий Медведев вручил правительственные премии в области средств массовой информации. Выдвижение кандидатов на получение данной премии производится специальным советом, в который входят общественные организации, представители СМИ и бывшие лауреаты, одна из 10 премий традиционно присуждается  по инициативе главы правительства. 

В этом году по предложению Дмитрия Медведева премия присуждена Владимиру Мусаэльяну, фотокорреспонденту информагентства ТАСС, отображающему историю страны с помощью уникальных фотографий вот уже 55 лет. Ветеран отечественной журналистики был отмечен за персональный вклад в развитие средств массовой информации.

Владимир Мусаэльян: Когда я получил информацию о том, что мне присуждается премия, да еще от премьер-министра лично, я не поверил, думал, разыгрывает меня кто-то, несколько раз проверял. Думал, что это за оказия такая на 76-ом году жизни. Оказывается, действительно, он выбрал. Думаю, наверное, это какое-то подведение итогов моей работы в области фотографии, фоторепортажа.

Владимир Гургенович Мусаэльян – советский и российский фотожурналист, фотохудожник, в 29 лет стал личным фотографом Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева, в 1974 году стал обладателем главного приза – автомашины "Опель" на международной выставке "Человек и Черное море". В 1978 году на всемирной фотовыставке в Гааге получил золотую медаль и приз "Золотой глаз". После смерти Брежнева работал с Андроповым, Черненко, Горбачевым. Ныне Владимир Гургенович – советник руководства агентства "Фото ИТАР-ТАСС" по творческим вопросам.

Владимир Мусаэльян: Для меня, вообще-то, конечно, начиналась фотография как неожиданный вариант. Я никогда не думал, что буду заниматься фотографией. Никогда не мечтал, и во сне мне никогда не снилось, что я буду заниматься фотографией. Отец с фронта привез камеру Zeiss Ikon, и мы с ним в сарае лабораторию сделали и печатали там, он меня пристрастил к этому делу. Я закончил школу в 1956 году. Тогда была очень популярна авиация. И я решил, что пойду в авиационный институт и завалился, конечно, у меня с математикой вообще было плохо в школе. Куда идти? Пошел на авиационный завод, все-таки авиация. Стал работать там. Проработал там 4 года. И в это время я снимал. Не думая ничего, стал посылать эти фотографии в журнал "Советское фото". Там-то меня и углядели. Углядел главный редактор Николай Васильевич Кузовкин. Это был мой первый, так сказать, наставник. А дальше моими учителями были фотографы Сталина личные: Ковригин, Николай Кулешов, которые учили меня уму-разуму. Потом меня уже воспитывали Егоров, Севастьянов, Соболев – это представители поколения, которые снимали Никиту Сергеевича Хрущева. Я от них, так сказать, принимал эстафету.

Когда я начинал работать, пришел впервые к Никите Сергеевичу, то я помню, секретарь Никиты Сергеевича говорит: "Товарищ, Рюмкин, – был такой фотограф, он на фронте был, – вы 33-й и мы вас пустили только потому, что вас знает Никита Сергеевич по фронту". Я думаю: "Господи, куда я попал, какая компания!" А тогда впервые, я был мальчишкой совершенно, мне 22 года было. Вот это да! У них была какая-то конкуренция, причем жесткая конкуренция. Я оказался в таком состоянии, что кое-как нашел лазейку, отверстие. Потом сказал себе, что лучше туда не ходить – очень тяжелый труд. И правда, многие репортеры приходили на политический репортаж, и мало оставалось – они как-то тихо и незаметно уходили с этой стези, потому что труд действительно тяжелый и очень ответственный. 

У нас в ТАССовской редакции была, так называемая, судовая редакция, молодежь объединяли, договорившись с Интуристом, и мы на интуристовские суда садились и с ними плавали. Я с ними 2 раза экватор пересекал, Балтику всю проплыл, в Японии побывал. В общем, где я только не был. По Союзу много ездили. Я ведь побывал во всех географических точках той великой страны: и в Арктике я дрейфовал на льдине, бывал в Кушке [самая южная точка СССР – ред.], при высадке морской пехоты на Балтийском море, любовался красотами Дальнего Востока – много, чего я видел.

Потом космос. Напарник заболел, у нас такой Черединцев Валентин Санович работал прямо с первыми космонавтами, потом заболел и сказал, что ключи от сейфа отдаст только мне, чем я уж приглянулся, не знаю. И я подключился к космосу.

Тогда это все было серьезно очень. Это утверждали в отделе среднего машиностроения в ЦК. Потом представляли Каманину, он был командиром этого отряда и первых космонавтов. Вроде пришелся, работал там. Потом к Леониду Ильичу. Я стал два вот этих блока вести: космос и генерального секретаря.

Если ты едешь колхозников снимать – у тебя одно настроение. Если ты идешь генерального секретаря снимать – тут уже собираешься весь, все, галстучек – так не ходили, как сейчас ходят – тут совсем другое отношение к делу. Но вообще к делу относились и к рабочему классу, и к крестьянству со всей серьезностью. Потому что у нас такая Гольберг была, редактор, когда я пришел, она говорила: "Володя, съемка плохая, но тема хорошая – надо пойти переснять". На завод это еще хорошо, пересняли, а вот если придешь в Кремль – там уже не переснимешь. От того как ты сработаешь, будет и коллектив хороший, и ты хороший, и все кругом будут хвалить и тебя и твою организацию.

Я вообще вам должен сказать,  что ТАСС дал мне такую возможность, и я никогда не изменял ему. У меня было много предложений: и уйти в газеты, и даже в импортные агентства. Но я ТАССу не изменял, оставался ему верен, до сих пор служу и доволен тем, что я здесь нахожусь.

Многие репортеры приходили на политический репортаж, и мало оставалось, потому что труд действительно тяжелый и очень ответственный. 

А к Леониду Ильичу я попал: была командировка в Алма-Ату, Казахскую республику, а СССР награждали тогда орденом, я уж не помню каким, и Леонид Ильич вручал этот орден. И мы с коллегой просто поехали в командировку, чтобы отобразить это событие. Потом все сняв, мне звонит генеральный директор, тогда Леонид Митрофанович Замятин был, говорит, найди начальника личной охраны Леонида Ильича Брежнева, ты с ним летишь в командировку. И вот я тогда полетел 1969 году с ним в командировку. Эта командировка затянулась на 25 дней.

С ним летало  нас всего 10 человек, включая охрану, помощники и фотографа. Вот там я работал, передавал каждый день. Каждый день газеты печатали фотографии – мне, молодому человеку, льстило это. Потому что Минсвязь привозила, а я видел на страницах свои фотографии да еще плюс "фото специального корреспондента ТАСС Владимира Мусаэльяна". Эти наборщики печатали мою фамилию больше, чем Брежнева. А он с удовольствием смотрел – ему нравились эти фотографии. Причем, он понимал в фотографии, он определял политику. Это я уже потом понял, насколько это важно все было для него, а тем более для меня, человека, который исполняет эту работу. Допустим, с Чаушеску у него были такие напряженные отношения, он такой своеобразный дядька был, все не так ему, все не этак. Вот он принимал его в Крыму, обнимал его, а мне показывал, что эту фотографию давать нельзя, а давай хронику жесткую без всяких приукрасок.

В 1971 году перед поездкой в Париж с официальным визитом, он готовился к этому делу. Он меня вызывает и говорит: "Слушай, у тебя есть какие-то фотографии непринужденные.  – Леонид Ильич, да полно таких фотографий. – А где они, почему я не вижу? – Я вам дарил, вам понравилась фотография, там как Ален Делон, а потом есть разные. – Ну, ты привези мне посмотреть". Я поехал в Москву, у нас такой был ящик здесь, назывался НДП – не для печати. Я снимал, мы собирали эти фотографии, а вдруг понадобятся. Вот представился тот случай, когда пригодились. Быстренько напечатали, я привез ему, он отобрал десять фотографий: он в майке, подтяжках, в куртке, на яхте, на охоте, дома, с правнучкой, в общем, все, полный такой спектр был.

Я думаю, Господи, неужели мы это передадим? Передали. Я когда прилетел в Париж, пришел в агентство "Франс-пресс", все стены были заклеены и газеты этими фотографиями. Потому что для них было откровение, чтобы увидеть генерального секретаря ЦК КПСС в таком виде. Он обычно в костюме, при орденах и все прочее. А здесь расхлёстнутый дядька, домашний. Так что им было это интересно. Это еще говорит о той политике, которую он проводил, он понимал это дело. Иногда когда темно было, прилетим, там надо было с блицем снимать аэродром или на вокзале. Он видит, что тяжелая обстановка, вставал и говорил, давайте сделаем так, чтобы Володя не мучился. Встанут, чтобы всех было видно. Тут не до хорошего было, не до картины.

Так что я находился в этом окружении, уже шел как личный фотограф. Это докладывало какие-то дополнительные на тебя обязанности и соответственно поведение. Он это четко все фиксировал и видел, как человек себя ведет, не" звездит" ли он, не появилась ли звездная болезнь, как это сейчас говорят. У меня, слава Богу, никогда этого не было, и сейчас нет. Я считаю, что повезло тебе что ли, причем здесь твоя звездность – работай.

Вообще фотограф или оператор должен любить своего героя, а если даже не любить, то хотя бы чтобы он ему нравился. Я, допустим, изучил Леонида Ильича вдоль и поперек: я знал артикуляцию его, я знал все повороты. Еще он ставил меня на трибуне, это был вождь, я знал прекрасно с какой стороны встать. И потом, я его действительно любил, потому что он так относился к людям… Я за все время, что работал с ним, ни разу он не унизил ни меня, ни кого-то из рядом стоящих. Я первое время вообще был в шоке от его человечности, от его поведения, вообще занимает такой уровень и вдруг так относится. Мы сидели за столом в "Завидово", егерь, дежурный адъютант, врач личный, медсестра, фотограф сидели.  И приезжали члены Политбюро тоже в "Завидово". И они так же с нами ели кашу эту или суп. Это было необычно для меня, и все время говорили, ешь дикое мясо – там много микроэлементов.

Не успел я доехать до редакции, я был уже уволен. Потому что кто-то позвонил уже в ТАСС и сказал, что генеральный сделал замечание – убирайте его, он снимать не умеет.

С Андроповым было очень тяжело, трудно. В кабинет придешь, он, значит, сядет, я с камерой, а он на тебя смотрит. Ну, как, он смотрит мне в камеру, сидит гость – беседуй, говори. Думаю, что делать? Он спрашивает:  "Ну, ты снял?" Говорю: " Юрий Владимирович, я еще не нажал ни разу. – Вот еще просит".  Я успевал несколько раз нажать и меня выпроваживали из кабинета. Я пока до редакции ехал, нутро болело. Знаете, это стрессовая ситуация ужасная.

Был уже декабрь месяц перед юбилеем, 60-летием образования СССР. Он Живкова встречал, как сейчас помню. Он не стоял на месте. Я ему говорю, Юрий Владимирович, подождите, к вам подойдут сюда, потому что мне надо же снимать. Тот еще в дверь входил, а он прямо в дверь туда уходил встречать. Я за ним, потому что надо рукопожатие снять. Широкоугольник, вот операторы знают, широкоугольный объектив если под таким ракурсом, то, конечно, деформация происходит. Я когда приехал в редакцию, главному редактору говорю, что у меня сомнения с этой фотографией, не давай на телевидение. Вроде, думаю, договорились. Смотрю на экран, а там эта фотография. Я где-то интуитивно чувствую: прошло бы только.

На следующий день идет торжественное заседание в Большом Кремлёвском дворце, там есть комната президиума. В этой комнате президиума он встречал президента Финляндии. Тот опоздал и подъехал только на торжественное заседание. Они тут встречаются. Вот стоят они, а я по другую сторону баррикад. Вдруг он мне говорит: "Я вчера посмотрел телевизор, у меня там такой нос". Тишина. Знаете, у меня даже звон от этой тишины в ушах. Что делать? Я начинаю прокручивать и говорю, что Юрий Владимирович, вы, извините, я учту ваше замечание, и больше такого не повторится.

Не успел я доехать до редакции, я был уже уволен. Потому что кто-то из этих четверых, кто стоял там, позвонил уже в ТАСС и сказали, что генеральный сделал замечание – убирайте его, он снимать не умеет. Думаю, 25 лет умел, а сейчас не умею, что это такое. Что делать? Здесь все в панике, потому что впервые генеральный секретарь в новой должности, Андропов, выезжает на политический консультативный комитет в Прагу – аккредитован я один, никого нет, а меня уволили. Кто полетит туда? Иностранцы так не снимают, как мы снимаем: крупный план, чтобы обязательно лидер был, общий вид, все это было расписано. Короче говоря, я полетел в Прагу, но уже отдельным самолетом.

А потом был Константин Устинович Черненко. Андропов был болен и Леонид Ильич часто интересовался, почему Юра такой худой. А мы знали, что у него эмфизема легких, он тяжело дышит и очень болеет. Мне было с ним легче работать, потому что он был все время при Леониде Ильиче, и мы общались. Мне уже здесь было не очень трудно.

Ельцина я отказался снимать, не мог – он у меня не получался. Он мне не импонировал, я ему не импонировал, общем, не получалось у меня с ним, бывает такое.

Потом Горбачев пришел, я с ним почти год работал. Потом вдруг мне звонок раздается от его начальника охраны:  "Ты  - говорит,  - снимаешься с этажа". Спрашиваю: "А формулировка-то какая?" -  "Перегенералил".  Я думаю, что с такой формулировкой все ЦК надо на пенсию провожать. Подумал, действительно, Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев. Думаю, пять человек – значит, пора.

Надо отдать должное Горбачеву, он сказал, что я знаю нашу систему: "Вы человека оставьте, но пускай ниже этажом". А там ниже этажом - Рыжков, Лигачев, Воротников, Романов, с кем я только не ездил. Мне такая лафа была потом. Ответственности мало, одну картинку передам и все, и было очень даже хорошо. Так что вот так, перегенералил.

20 лет я в Думе снимал всех руководителей. Конечно, я там Путина снимал, Ельцина снимал. Ельцина, например, я отказался снимать, не мог – он у меня не получался. Он мне не импонировал, я ему не импонировал, общем, не получалось у меня с ним, бывает такое.

Молодежь сейчас  быстро все  снимает, все летит, камеры позволяют это делать. Раньше мы с Linhof ходили, там 8 кадров всего.

Вообще, репортер на таких официальных сьемках, особенно на правительственных, когда идет вихрь какой-то событий, особенно во время встречи, где-то еще  – надо, конечно, это знать. Сейчас вот молодежь, я смотрю, быстро все глотают, поверхностно, все снимают, все летит, камеры позволяют это делать. Если раньше мы с Linhof ходили, там 8 кадров всего – это надо было снять рукопожатие, группу и за столом, чтобы глазки у них не закрыты были, чтобы было настоящее рукопожатие, в общем,  все было очень трудно, надо было напрягаться.

Я иногда смотрю фотографии того же царя Николая II. Достойные фотографии и композиционно, и видно внутренний мир человека.

Старшее поколение были очень хорошие постановщики, были такие, что просто диву даешься. Даже снимая на фронте, могли повторить эту ситуацию, наблюдательные были. Мы вот уже пришли поколение помоложе, уже старались снимать репортажно, даже на заводе. Но все равно без этого не обходились. Что-то там подсмотришь какую-то бригаду, где-то какой-то фон найдешь. Помню, на химкомбинате, где там снимать? На крышу залезли, там более-менее светло и комбинат видно, рабочую бригаду – все равно занимались. А вообще больше старались репортажно, по ходу снимать, действовать. Когда прозеваешь, подсмотришь момент, а потом просишь повторить. Ведь фотография – это светопись, надо научиться писать светом. Раньше фотографы были художниками. Я иногда смотрю фотографии того же царя Николая II. Достойные фотографии, просто любо смотреть, композиционно, видно внутренний мир человека, как Картье-Брессон говорил "надо заглянуть под рубашку", внутренний мир увидеть. Поэтому хочу вам прочесть стихи моего друга, поэта, фотографа Сережи Дмитриева из Великого Новгорода.

Фотография – это музыка для глаз,

Лекарство от уныния и скуки.

Она спасала многих и не раз

И брала милостиво на поруки.

У фотографии свои права,

Она приют для ищущего взора.

И каждый раз кружится голова,

Когда звенит мелодия затвора.

Даже не знаю, меня иногда спрашивают, какая твоя фотография любимая? Я говорю, что у меня нет любимой фотографии, они мне все дороги, с них какие-то воспоминания. Потому что я на любую фотографию посмотрю и вспоминаю, как она мне досталась и она мне дорога по-своему. Допустим, я сейчас работаю над архивом своим. Я готовлю для того, чтобы осталось что-то, что-то, конечно, передали из редакции в Красногорский государственный архив. А я свой хочу создать архив и отдать им туда безвозмездно. Я хочу, чтобы сохранилась моя какая-то маленькая толика в истории нашего государства, чтобы она осталась там.

Профессию, которую я нашел, она выбирает нас, я не думал, не гадал, что это будет. Она благодарит тебя за твою самоотверженность, за твою любовь к этой профессии, делу, которому ты служишь. Она в данном случае даже отблагодарила наградой от премьер-министра России. Это такая награда, что только можно на склоне лет порадоваться этому. Когда премию присудили, я читаю, внучки сидят и говорят: "Дед, это круто". Да, я подумал, это действительно круто, премьер выбрал тебя, одного фотографа, и наградил. Потом он говорит: "Я, Владимир Гургенович, в школу ходил, читал, что там подписано, так что мне очень приятно вручить вам эту премию". Мне тоже очень даже приятно, так как оценили твой труд, твою профессию, то, что ты делал. Это очень важно, что не напрасно прожили мы.