Андрей Геласимов: Если бы наши офицеры не успели тогда, после Опиумной войны, то сейчас там, где Хабаровск и Владивосток, были бы британские порты

Гости

Николай Александров: Андрей Геласимов известен как писатель и сценарист. Его произведения "Дом на Озерной", "Жажда", "Степные боги", "Холод" выходили отдельными книгами и воплощались на экранах. И сегодня речь пойдет о новом романе Андрея Геласимова "Роза ветров" и о предыдущем его произведении, которое называется "Холод". Ну и, как всегда, нас будут интересовать не только сюжет и обстоятельства создания художественного произведения, но и выбор, так скажем, способа наррации, художественного языка. Именно об этом мы и поговорим сегодня.

Андрей, здравствуй.

Андрей Геласимов: Привет, Коля.

Н.А.: О языке, текстах и смыслах обычно мы говорим в рамках этой программы, ну и, разумеется, о художественном письме. И я думаю, что все это вместе нас будет с тобой занимать сегодня. На сегодняшний день последний твой роман – "Холод", насколько я понимаю, который вышел два года назад. Но уже готов новый роман "Роза ветров".

А.Г.: Да.

Н.А.: И, ознакомившись с "Холодом" и, кстати, с "Розой ветров", я увидел, как удивительно меняется твое письмо. Такое впечатление, что твой сценарный опыт, опыт написания сценариев, который, кстати, иногда даже в книжках воплощался ("Дом на Озерной" уже существует и в видеоварианте, и в качестве книги), он сказывается на твоем письме.

Ну, поскольку уж книга "Холод" здесь представлена… Я помню, как ты говорил, что в основе замысла лежала метафора холода и, собственно говоря, твой опыт пребывания в тяжелых условиях пониженных температур. Но удивительно, что вот эта метафора замерзающего пространства и совершенно других состояний, в которые впадает человек, она здесь совершенно не главная. А вот драматическая, сценарная часть – она гораздо более важна.

А.Г.: Ну да. Если говорить о "Холоде", собственно говоря, вот этот образ замерзающего города был изначально дан в качестве фона, на котором происходит личная драма героя. Мне, конечно, важнее было, как ведут себя люди в ситуации критической, нежели собственно описание самой критической ситуации, потому что… Ну, это не роман-катастрофа точно. Скажем, это такая личностная фантасмагория, такой личный персональный акт человека, который угодил в холод своей души – не столько в холод города, где рухнула система отопления, а сколько в холод, собственно говоря, который сгенерирован в нем самом. И мне это было важно как метафора. А климатические условия – ну, это просто, не знаю, внешние обстоятельства, на фоне которых происходит его личная персональная драма.

Н.А.: Удивительно, что из твоих собственно рассказов о твоем собственном опыте… Ну, например, удивительная новелла, устное (я, кстати, не знаю, есть ли письменное) воплощение, каким образом ты покупал подарок и вычислял расстояния, чтобы дойти из магазина в магазин, потому что настолько холодно, что человек физически не может даже находиться на открытом воздухе и вынужден просчитывать маршрут, из какой точки в какую прийти. Этого всего нет в этом романе, как ни странно.

А.Г.: В "Холоде"?

Н.А.: Да.

А.Г.: Нет, ну там есть небольшой эпизод, когда герой действительно просчитывает, как ему от подъезда к подъезду перебраться. Там этого немного, но есть все-таки описание, когда он предполагает, сколько метров он продержится при минус 50. И у него еще отсутствует теплая одежда. Вообще любой человек, живший на Севере (а действие этого романа происходит в Якутске), он, в принципе, всегда живет таким образом. Ты как бы думаешь, что надо дойти до университета или до автобусной остановки, а потом в автобусе ты согреешься. Дальше от остановки тебе надо еще куда-то идти. И так или иначе этот алгоритм ты просчитываешь, да-да-да, обязательно.

Н.А.: Но это роман, в котором метафора холода действительно оказывается лишь способом раскрытия скорее главного героя. И удивительно, что один из расхожих сценарных приемов здесь тоже существует. Уж казалось бы, тема амнезии и потери памяти – это же такое общее место и романа, и, кстати говоря, кинематографа тоже.

А.Г.: Да. Но у меня ведь герой придумывает эту амнезию, ее на самом деле не существует. Он таким образом отчуждается от мира. Он просто делает вид, что он забыл что-то. Когда ему не хочется говорить с кем-то, он говорит: "Я тебя не помню, дружище". Когда ему не хочется вспоминать неприятные моменты в своей жизни, он говорит: "Я не помню, что это было". И это тоже форма замерзания. То есть он таким образом отчуждается от мира и погружается в свой собственный холод.

Н.А.: И уж кинематографическая тема присутствует непосредственно, потому что главный герой – режиссер. Это вообще важно или нет, что это знаменитость, которая возвращается в другой мир?

А.Г.: Ну, просто я очень хорошо знаю этот мир – я ведь в театральном институте учился и потом работал в театре, а после этого работал достаточно много в кинематографе. Мне просто понятен этот мир, понятны эти люди. И я по образованию режиссер, по одному из своих образований. И мне интересно было не просто воспользоваться своим опытом, но интересно было посмотреть, а как такой человек, который все время занимается игрой и выстраиванием эфемерных пространств, как он отреагирует на реальную ситуацию, когда она не в кулисах, не на съемочной площадке, а она вот реально с ним происходит; и он реально сейчас умрет, он замерзнет до смерти – что, в принципе, в Якутске реально, это абсолютно возможно, если вы оказались в такой ситуации. И мне было интересно, как человек из иллюзорного театрального закулисного пространства оказывается в реальности и, в общем-то, реально умирает.

Н.А.: Андрей, понятно, что в любом случае, когда начинает строиться роман, его можно строить по разным принципам. И эпическое название "Холод" вроде бы ориентирует читателя к таким масштабным описаниям. Тем более что есть где развернуться, да? "Белое безмолвие"… Есть множество самых разных возможностей у человека для того, чтобы это все воплотить. А здесь это оказывается театр, пьеса.

А.Г.: Это да. Но я все-таки как бы для себя… Такая у меня есть гордость: я, думаю, один из немногих российских писателей, кто все-таки описал снег, лед и холод как мыслящее существо даже, что у него есть какие-то замыслы по поводу захвата города и так далее. То есть там есть все равно описание снега как такового, которое, может быть, обыватель не всегда замечает.

Н.А.: Но все равно для тебя важна была именно эта драматическая форма, да?

А.Г.: Думаю – да. Все-таки и снег, и холод – это метафора, которая работает на основную драматургическую составляющую. То есть все равно самое важное – это конфликт героя с миром и с самим собой, и как он реализуется на фоне этого всего замерзающего пространства.

Н.А.: Можно ли сказать, что текст таким образом как-то адаптируется к возможной, потенциальной визуализации или к каким-то другим воплощениям, пускай даже произойдет это или не произойдет, или нет?

А.Г.: Это я не знаю, не знаю. Это как получится.

Н.А.: То есть на самом деле романное задание никоим образом… Это другой механизм у тебя, нежели сценарное письмо?

А.Г.: Это другое. Потому что мы много разговаривали с продюсерами, с различными продюсерами, по поводу экранизации "Холода" – и всякий раз они находили этот роман слишком литературным, как раз им не хватало экшена, не хватало действия. Собственно говоря, все равно же любой продюсер, если речь идет о катастрофе, он хочет видеть катастрофу. В романе это все-таки внутренние события человека – они тяжелые, но они внутренние. И всякий раз продюсеры приходили к тому, чтобы сделать сюжет более внешним: ну, чтобы были опасные ситуации, спасение погибающих людей и так далее, и так далее, чтобы герой как-то проявлял себя именно в героическом плане.

И я написал несколько вариантов синопсиса, и уже начинали писать сериал. Но я остановился, потому что я уходил как бы в телевизионное пространство. И это облегчало, собственно говоря, экзистенциальность драмы, это делало ее более сюжетной – что мне было не очень интересно.

Н.А.: То есть на самом деле то, что в этом романе выглядит, ну, не как доминанта, а как одна из привлекательных черт, при воплощении другом вдруг неожиданно этот текст изменяется?

А.Г.: Совершенно верно, да, он меняется, и он должен жить уже по другим принципам. Да, это правда.

Н.А.: Любопытно, что и "Роза ветров" – вроде бы, ориентированно такой приключенческий роман. Понятно, что это совершенно другая тема. Это, кстати, тоже любопытно – каким образом ты переходишь уже не просто в другое пространство, а здесь для тебя очень много знакомых, привычных вещей, которые ты хорошо знаешь и которые подтверждены твоим опытом. В этом смысле "Роза ветров" – это такой абсолютно же литературный опыт, причем с таким знаком не просто ретроспекции, а переходом в другую эпоху. Великий князь Константин Николаевич – один из героев. Море, корабли, Дальний Восток, Аляска, Америка…

А.Г.: XIX век.

Н.А.: XIX век. Во-первых, каким образом ты решился в это пространство окунуться? И как родилась эта идея сначала? А потом уже поговорим о том, как роман устроен.

А.Г.: Ты знаешь, всякий раз, когда приходит какой-то новый замысел и новая вселенная, она так или иначе все равно связана с автором. Ну, "Холод" – понятно, да. Я географически много лет прожил в Якутске. Когда "Степные боги" я писал…

Н.А.: Тоже Сибирь все равно, да.

А.Г.: Да, я из Забайкалья. Я казацких кровей, забайкальских, степное пространство мне понятно. Я в детстве жил там у бабушки. Здесь был, собственно говоря, точно такой же манок.

Дело в том, что у меня отец служил на подводной лодке на Тихоокеанском флоте, и служил он в СовГавани. Есть такое местечко на Дальнем Востоке, где база наших подводных лодок находилась в 60-е годы. И как-то для меня было очень важно, что папа подводник. Вот мое детство, подростковый… Я фотографии эти рассматривал. Рассматривал, например, большие фотографии экипажа подлодки, где написана фраза знаменитого командира подлодки Гаджиева: "На подлодке выживают либо все, либо никто". Не бывает, чтобы вернулся один. И эти фотографии для меня как для мальчика, подростка, конечно, они имели героический смысл, ведь это же мой отец на этих фотографиях.

И когда потом прошли годы, отец умер, я как-то все думал и думал написать о флоте. И потом наткнулся на историю Невельского и вдруг выяснил, что он, открывая эти места – Приамурье и так далее, – в частности, его экспедиция открыла именно эту бухту, которая теперь называется СовГавань, где служил мой отец. Они ее тогда назвали Бухтой Константина. Чуть позже она получила название Императорской гавани. И там, собственно говоря, начал строиться русский флот на Тихом океане.

И как-то здесь у меня соединились какие-то пласты. Я подумал: "Вот мой отец служил там, четыре года на подлодке. А вот как это начиналось, вся эта история для Тихоокеанского флота российского". И мне захотелось узнать больше. Я узнал… Ну, просто начал сначала интересоваться, читать, смотреть. Узнал историю мичмана Бошняка, который, собственно говоря, открыл эту гавань и чуть не умер там зимой 1853 года. Когда я понял, что мальчику был 21 год, у него там 15 матросов, несколько еще офицеров, и они все… Им надо зиму прожить, открыв это место, чтобы застолбить, чтобы английские корабли не вошли, потому что курсировали постоянно в этих местах британские суда. За несколько лет до этого они захватили Гонконг, чуть южнее, и смещались севернее – к Сахалину и к нашим южным границам.

И этот мальчик оказывается брошенным в этой бухте, должен выжить всю зиму. Начинают умирать товарищи. Кресты эти они ставят один за другим, потому что цинга. Тогда они не знали, как с ней бороться. Думали даже, что это заразная болезнь. Они не понимали, что это нехватка витамина C. Лимонов у них не было, витаминов не было. Местные нивхи (тогда их называли "гиляки"), они ели оленину – и это их спасало, потому что олень ест ягель, а в нем достаточно витамина C. Вот он их хоронит, этот мальчик, пишет об этом письма.

Это такая тяжелая история. Ну, дальше он, в общем, практически сходит с ума. Тяжелая история его душевной болезни. И его любовь – он влюбился в жену Невельского, в Екатерину Ивановну Ельчанинову. И я начинаю думать: а зачем Невельской тогда его услал туда, далеко, в эту бухту? Какая-то драма? Какой-то любовный треугольник? И я начал думать об этом – и история начала пульсировать и мерцать для меня. И тогда, собственно говоря, я приступил к письму.

Н.А.: Любопытно, что все равно же в этом романе чувствуется (правда, я не знаю, так или нет), как будто чувствуется подростковый опыт – по крайней мере, я так его воспринял – чтения самых разных книг, которые так или иначе связаны, не знаю, с пиратами, морскими путешествиями. Здесь тебе и "Водители фрегатов", и какая-нибудь "Одиссея капитана Блада", я уж не знаю что. Ведь это действительно оказывается такой приключенческий роман. То, что ты сейчас рассказал, вполне возможно для воплощения в такой классической эпопее такого высокого реалистического стиля прошлого века, советской эпохи. Но у тебя же получаются почти "Пираты Карибского моря". Ну, я утрирую, конечно, но тем не менее.

А.Г.: Ну, там есть приключения в романе, действительно. Там есть опасные ситуации, в которых оказываются герои, есть встречи с каторжниками, которые там находились. Но дело в том, что Невельской…

Смотри. Когда Невельской туда пошел… А до этого там заходила еще небольшая экспедиция Гаврилова. У них у всех – и у Гаврилова, и у Невельского – было предписание: "Когда вы там встретите беглых каторжан, которые бежали с Забайкальских рудников…" Эти беглые каторжники бежали не на запад, не возвращались в Россию, где их осудили, а они уходили дальше не восток, где не было закона. То есть такой Дикий Восток, где нет империи. И там селились и устраивали, я не знаю, свое государство, жили.

Так вот, и у Невельского, и у Гаврилова было предписание негласное: вступив с ними в контакт, обещать им амнистию и воспользоваться их помощью таким образом, обещать им прощение от императора, и чтобы они помогали здесь взаимодействовать. И, конечно, здесь ну неизбежно приключения. Понимаешь, да? Потому что это опасные люди. Это бандиты, которые живут здесь своей жизнью. Они ушли от императора. И вдруг царские офицеры приходят сюда и говорят: "Вы знаете, здесь, возможно, будет Государство Российское, поэтому решайте, как вы будете дальше".

И у меня там есть лидер этих каторжников Гурьев. И с ним в сложные отношения действительно вступает Невельской. Ему грозит смерть. Грозит смерть всему экипажу. Потому что Невельской после того, как летом 1849 года ушел в устье Амура, он потом опоздал к выходу на контрольную точку, и в Аяне, где его ждал генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьев, прошел слух, что транспорт "Байкал" погиб и весь экипаж вырезали – его вырезали гиляки либо каторжники. В общем, никого нет. Остались только осколки этого корабля. Понятно, что эта история содержит в себе приключенческое зерно. Любое героическое деяние связано с приключениями.

Н.А.: Если говорить собственно о письме… В голове, по крайней мере, эти стереотипы, восприятие даже, я так скажу, художественного текста из самого разного читательского опыта – ну, хрестоматийное, наверное, все-таки. Даже если он не существует в реале, все равно представление об этом существует. И, кстати говоря, множество кинематографических воплощений именно восприятия этой морской романтики. Это как-то сказывалось или нет?

А.Г.: Сказывалось обязательно. Я каждое утро у себя в голове поднимал Андреевский флаг на корме. То есть утром вставал, просыпался и говорил: "На флаг и гюйс, стоять смирно!" Конечно, сказывается. Ну как? Как бы я же из семьи флотского человека, поэтому это для меня было важно.

Н.А.: А здесь, кстати, в этом романе возможные воплощения кинематографические тебя волновали или нет? Ну, в "Холоде" это просто как будто чувствуется и почти заявлено – даже на уровне формы, на уровне разбиения не на главы, не на части, а на действия.

А.Г.: На акты. Да, там действия, как в театральной пьесе, это правда. Здесь? Ну, я не знаю. У нас есть кое-какие мысли по поводу экранизации. Возможно, она состоится.

Н.А.: А выбор языка, Андрей, – ведь это же очень важно, да? Любой человек, который обращается к прошлому, он встает перед этой проблемой: на каком языке говорят эти герои, каким образом адаптировать документы? Пускай даже XIX век, не XVIII, не Петровская эпоха, и уж тем более не эпоха Ивана Грозного – там-то уж, кажется, совсем все плохо. Вот приближенная к нам эпоха, но она совершенно другая. Ты спокойно совершенно из современности в эту эпоху переходил?

А.Г.: Здесь ты прав совершенно. Язык во многом определял даже структуру повествования, то есть язык XIX века. И я, естественно, пока работал над этим романом, я много читал, собственно говоря, современников. Совершенно естественно, я читал очень много Гончарова, "Фрегат "Паллада", потому что…

Ну, я так выяснил, пока работал, что фрегат "Паллада" и сам Гончаров активное участие принимали в этой экспедиции. И Невельской должен был стать командиром фрегата "Паллада", но отказался добровольно и сел на маленький транспорт – на транспорт "Байкал" – и поплыл, пошел вот туда. Но фрегат "Паллада" туда пришел в итоге через два-три года после этого. На борту его был писатель Гончаров. И он описал прямо весь этот путь, что мне очень помогало. И естественно, язык Гончарова не мог не влиять на меня, это точно совершенно. Речь персонажей.

Более того, я даже у Гончарова взял персонажа… вернее, не взял, а такой волей судьбы сложилось, что он был штурманом. Это Александр Антонович Хализов. Он был штурманом на фрегате "Паллада", и у Гончарова он выведен под псевдонимом Дед. Так вот, именно этот человек был штурманом на транспорте "Байкал" за три года до выхода этого фрегата "Паллада". То есть у меня был персонаж, который описан великим писателем. Я его просто оттуда вынул и как бы вставил. У него те же словечки, он говорит ровно так же, как у Гончарова. То есть я это ничего не выдумал. Ну, так судьба сложилась. Поэтому в этом смысле язык определял этих людей, да.

Н.А.: Ну да, восточная тема, как ни странно, вообще достаточно богата, начиная, не знаю, с какого-нибудь Толстого-Американца, который, как известно, сослан был и вернулся алеутом. И вообще это такая действительно же отдельная тема, помимо всего прочего, да? Вот этот странный Восток, который ты, кстати говоря, вот только что и описал, – какая-то совершенно особенная зона распространения. Это же тоже оказывается такое удивительное пространство, в неменьшей степени удивительное, нежели в романе "Холод".

А.Г.: Невероятное. Я же упомянул до этого, что самое важное для меня было, что эти люди, офицеры, люди государевы, которые поднимают государственный флаг, они приходят на территорию, где нет ни законов, ни государства, ни империи, ни полиции, ни администрации – ничего нет, а есть только человеческие взаимоотношения. Но они пришли сюда, чтобы установить административные отношения, в том числе поднять российский флаг и сказать: "Теперь здесь все будет по правилам". То есть до этого правил не было. И вот это пространство, как ты совершенно правильно говоришь, Дальнего Востока, где нет правил, но они теперь устанавливаются – по экономическим причинам, по политическим, по личностным. То есть: "Теперь мы будем отвечать перед Петербургом". А до этого они ни перед кем не отвечали. Понимаешь?

Н.А.: "Мы пришли на север дикий,

А.Г.: И это, конечно, очень волнительно касаться этого пространства, потому что для людей это место крайней свободы. Понимаешь? И ничего ими не управляет. И так далее. И вдруг являются люди и говорят: "Вы знаете, нет, надо как-то определяться, потому что сейчас сюда придут либо китайцы, либо англичане". Потому что только что закончилась так называемая Опиумная война – Англия разгромила Китай и, очевидно, заинтересовалась северными территориями, китайскими, маньчжурскими территориями, а это уже вплотную к нашим южным границам. И если бы не успели наши офицеры тогда, то сейчас там, где находятся Хабаровск, Благовещенск и Владивосток, сейчас бы были британские порты.

Н.А.: Андрей, морская тема, особенно XIX век, парусный флот – ведь это же еще и специальный язык. Вот насколько ты в него погружался? У тебя, кстати говоря, с первых страниц уже там появляются разные грот- и прочие мачты. Я, кстати говоря, не очень хорошо знаю оснастку. А ты разобрался в этом особом морском языке?

А.Г.: Это неизбежно. Ты знаешь, я разобрался, но для себя решил так вопрос. Мне нужно было писать, используя вот эти все термины – шканцы, бизань, ют, – мне надо было писать так, чтобы читатель, не обладая специальными знаниями морскими, он понимал, собственно говоря, о чем идет речь. То есть я брал минимально, чтобы не отпугнуть, особенно девушек, потому что им, конечно, это сложно.

Н.А.: А на девушек рассчитывал все-таки, да?

А.Г.: Ну, у меня же любовная линия есть. Обязательно. Ну, ты же сам сказал, что я в кино работал. А когда ты в кино приходишь, ты приносишь какую-то идею, и продюсер два вопроса тебе задает. Сначала он говорит: "Где любовная линия?" И потом он говорит: "Кто антагонист?" То есть – кто злодей? И я по привычке всегда над этими вещами задумываюсь еще в самом начале работе, что нужна какая-то любовная линия.

Но у меня, слава богу, она довольно сильная, потому что у Невельского была такая очень трогательная история любви с этой Катей Ельчаниновой. Он 19-летнюю выпускницу Смольного института привез в эти места. Причем, когда он ей сделал предложение, сначала она отказалась, понимая, чем это все грозит, но потом поехала. Со второго захода она дала ему согласие, вышла замуж и беременная уже поехала туда, в эти дикие места, где люди ходят в рыбьей одежде. Она говорит по-французски, знает математику, блестяще вышивает. Она дворянка, в конце концов. И вдруг она оказывается в этих местах. У них первый ребенок умирает от голода! Коля, от голода девочка умерла, Катя, которой не было годика! И они рожают второго, третьего ребенка там. То есть люди идут на какие-то фантастические жертвы, поступки.

И самое главное, что это молодые люди, 19–20 лет. Один Невельской из них "старик" – ему 32. Понимаешь? 32. А остальные, весь его экипаж, все эти мичманы – им по 20 лет, по 22 года. И когда они из Петропавловска выходят (у меня довольно большое место этому уделено, и для меня это было важно), никто из них, кроме Невельского, не знал, зачем они пришли. Они думали, что это транспортный поход, что они доставят груз, сдадут его в Петропавловске, доставят в Охотск, часть, и дальше вернутся в Петербург.

И вот в Петропавловске вдруг он им говорит: "Господа офицеры, – собирает их и говорит, – а сейчас я вам расскажу, зачем мы пришли. Мы сдаем весь груз здесь. В Охотск мы не идем. Мы идем на Сахалин и в устье Амура". И они говорят: "А приказ у нас есть на это?" Он говорит: "А приказа нет". Они говорят: "А как?" Он говорит: "А вот так". Они говорят: "А если не найдем?" Он говорит: "Значит, мы нарушили приказ – и нас посадят в тюрьму".

И вот мальчики (я это все написал), мальчики сидят, мичманы, лейтенанты, и им надо сейчас и здесь решить – поддержать командира или нет. И я написал ему такой довольно сильный монолог, где он убеждает их: "Под мою ответственность мы пойдем. На каторгу пойду один я, если что". И они его поддерживают. Я начал думать: а интересно ведь, они же думали о карьерах, о наградах, о чинах, что дальше они получат следующие звезды на эполеты. И вдруг им говорят: "Вы знаете, вы, может, под суд пойдете, ребята".

И вот эта личная ответственность каждого из них, который понимает, что сейчас решается судьба исторического вопроса, в том числе политического вопроса: будет ли Россия развиваться в этом направлении на Дальнем Востоке или не будет? Она зависит от их решения – струсят они сейчас или нет. Понимаешь? В том числе и перед лицом административной ответственности. Для меня это был просто такой мощный драйв. Как это забавно ни звучит, это был административный драйв для меня.

Н.А.: Андрей Геласимов и его роман "Роза ветров", романтика и героизм. Андрей, огромное спасибо за беседу.

А.Г.: Спасибо, Коля.