Ольга Славникова: В каждый данный момент, год, десятилетие существует некий набор типов письма, с которыми люди рождаются. Это нельзя изменить. Это геном

Николай Александров: "Прыжок в длину" – так называется новый роман Ольги Славниковой, который совсем недавно вышел в свет. Но, разумеется, с Ольгой Славниковой, которая сегодня гость программы "Фигура речи", мы будем говорить не только об этом произведении, а также и о других ее книгах, но главное – об особенностях художественного письма. Что изменилось в ней самой за то время, что она существует в современной литературе? А это, кстати говоря, уже достаточно долго. Ну а кроме того – какие на сегодняшний день существуют художественные практики, как проявляет себя художественный язык? Ведь Ольга Славникова опять-таки достаточно долго возглавляла премию "Дебют", которая награждает молодых писателей, только-только вступающих на путь литературы. Ольга Славникова сегодня у нас в гостях.

Оля, здравствуйте.

Ольга Славникова: Добрый день.

Н.А.: Во-первых, я поздравляю вас с выходом вашего нового романа, "Прыжок в длину" он называется.

О.С.: Спасибо.

Н.А.: Конечно, мы поговорим о романе, но поскольку наша программа носит более общий характер, мы поговорим вообще об особенностях художественного письма, ну и в первую очередь, конечно, вашего художественного письма.

Все-таки, смотрите, достаточно длинная дистанция отделяет "Прыжок в длину" не от первого, но от первого известного вашего романа "Стрекоза, увеличенная до размеров собаки". После этого было довольно много самых разных произведений, и я бы сказал – самых разных художественных практик. Может быть, мы все-таки с этого нового романа и начнем?

Как мне показалось, он совершенно неожиданный прежде всего для вас, потому как ожидания читательские как будто все время обманываются. Я попробую буквально в двух словах передать сюжет, чтобы было понятно, о чем идет речь.

Главный герой Олег Ведерников – человек с талантом прыгуна, человек, в котором есть нечто, что позволяет ему оторваться от земли и лететь дальше, – спасает мальчика, а в результате лишается ног. И этот мальчик становится его проклятием. Более того, в какой-то момент он даже решает его убить. Но в финале оказывается, что он вновь его спасает. Вот такая странная притча.

Откуда, во-первых, взялся этот сюжет? И что это за странное обращение со многими ожиданиями (о которых, я надеюсь, мы поговорим)?

О.С.: Ну, сюжет взялся, как и всякие сюжеты писателей, из моей собственной биографии. То есть когда-то я была кандидатом в мастера спорта, потратила на это детство и юность. Образ жизни спортсмена совсем не тот, что у обычного человека, то есть это тренировки, сборы, пик формы, соревнования, тренировки, сборы и так далее. То есть человек не живет, но тренируется практически. И так все время. А потом случилось так, что некая травма вывела меня абсолютно из этого поля, то есть эта часть жизни оказалась полностью обрушена.

И вот то, что я тогда пережила, вот та эмоция, которая у меня от этого осталась, она сюда выписана, потому что рано или поздно об этом надо было написать, иначе я бы от этого не освободилась. Собственно говоря, неожиданность в чем? Неожиданность в том, наверное, что он более сюжетен, чем…

Н.А.: Нет, почему же? Если мы встречаем такого героя, который, по существу, жертвует собой, лишается дара или лишается возможности свой дар особый осуществить, появляется множество самых разных вариантов, к которым читатель вроде бы уже подготовлен – ну, например, "Повесть о настоящем человеке".

О.С.: Ну да, ну да.

Н.А.: Здесь же оказывается… И вроде бы поначалу роман развивается в эту сторону: баскетбольная команда, в которой главный герой играет. И кажется, что вот роман будет об этом. Но – нет. Оказывается все по-другому.

О.С.: Во-первых, смотрите, вы сказали слова "жертвует собой". На самом деле все было не совсем так.

Н.А.: Он не мог иначе поступить, я понимаю, да.

О.С.: В этот момент, ровно в этот момент так сошлось, что он почувствовал в себе возможность преодолеть ту восьмиметровую отметку, которая не давалась ему на тренировках. То есть именно его дар, который вдруг зазвучал, бросил его под эти колеса, а не желание спасти ребенка. Ребенок послужил своего рода меткой, то есть как бы… то, куда нужно стремиться, то, куда можно прыгнуть. Но целью не было спасение ребенка. Просто если человек талантлив, то талантливого человека всегда, скажем, подстерегает судьба. И вот она подстерегла моего героя. Вот так вот вышло.

А что касается "Повести о настоящем человеке". Да, как бы ожидаешь, что он сейчас начнет… то есть он все равно будет спортсменом, он встанет на протезы, он будет тренироваться. Нет. Но, в конце концов, он так и делает в конце.

Н.А.: И тем не менее появляется вот этот самый Женя Караваев – ребенок, которого он спас. И вновь происходит некоторая неожиданность в читательском восприятии, потому как этот спасенный мальчик оказывается отнюдь не ангелом, а скорее демоном главного героя.

О.С.: Да, да, так и есть. Потому что подвиг, как правило, не вознаграждается, подвиг наказуем. И вот так вот получилось. Да, этот мальчик действительно… А собственно говоря, он и не обязан был, понимаете, он не обязан был становиться прекрасным человеком, иметь смысл жизни, потому что жизнь принадлежит ему. И он считает, что он никому свою жизнь не должен. А главный герой – спортсмен – считает: "Нет, он должен, потому что я его спас. Он сейчас заменяет меня, замещает меня в этой жизни. И он обязан иметь смысл жизни". В этом суть конфликта.

Н.А.: Но там же появляется еще одна удивительная вещь, поскольку это не последнее нарушение читательских ожиданий, которые существуют в этом романе. Ведь этот Женя Караваев – своего рода крошка Цахес.

О.С.: Да-да-да.

Н.А.: Каждый человек, который оказывается рядом с ним, вроде бы ему помогает – и каждый оказывается несчастным рядом с ним.

О.С.: Да, это так.

Н.А.: Это же такое воплощенное несчастье.

О.С.: Да. И каждого он подставляет. И каждый вынужден идти этим же путем, то есть жертвовать собой ради этого Жени. Хотя в нем самом как будто ничего особенно привлекательного нет. Он просто человек. Он просто человеческое существо, которое заслуживает спасения во всех ситуациях, в которых он так или иначе оказывается.

Н.А.: И еще одна вещь, о которой мне хотелось спросить для того, чтобы разобраться хотя бы с главными персонажами и с главными характерами. Ведь Женя Караваев – он не то чтобы совсем неприятен. Более того, он как будто бы и не бесталанен. Другое дело, что у него какой-то хаос в голове. Он – такое воплощение хаоса. И в этом смысле он же как будто бы и не злонамерен.

О.С.: Нет. Более того, он уверен, сам он абсолютно уверен, что он на стороне добра, потому что… Ну, во-первых, он любит дарить подарки. Он всегда помогает тем, кто рядом с ним. Он даже помогает своему однокласснику, который его мучил все школьные годы. А потом, когда одноклассник возвращается очень травмированный из горячей точки, кто ему помогает? Караваев. И действительно он любит чувствовать себя щедрым, он любит чувствовать себя сильным, он любит покровительствовать, он любит… Да, все это он любит и считает, что как раз его оппонент – спаситель – это как раз из тех людей, которым добра не сделаешь, потому что он не воспримет добро, вот такое добро от этого мальчика.

Н.А.: Оля, мы довольно долго говорили уже об этом романе. Что меня собственно в нем удивило? Один из моих любимых ваших романов – это "Стрекоза, увеличенная до размеров собаки", написанная таким довольно сложным языком. И сама эта материя языка, сложные предложения – это затягивает читателя. Роман, в котором сгущается серый сумрак, я бы даже так сказал, – не мрак, но сумрак уж по крайней мере. Роман "Прыжок в длину", несмотря на вроде бы трагические события, которые в нем происходят, или драматические, так скажем, он же весь наполнен иронией. Это же такой карнавал получается, да?

О.С.: Ну, в конце концов, люди меняются с возрастом. И писатели меняются с течением лет. И манера тоже меняется. Тогда было интересно одно, а сейчас интересно другое. "Стрекоза, увеличенная до размеров собаки" – это, по сути, поток сознания двух героинь. И там, если вы заметили, вообще нет диалогов. А действие без диалогов обходиться не может. Здесь больше действия. Да, здесь больше иронии. В общем, другой тип письма и другой тип удовольствия, которое получает автор и которое, надеюсь, получит читатель.

Н.А.: Ну, в принципе, вот вы писали такую карнавальную притчу, да? Это ваше ощущение, ваше задание? Ведь чем хорошо художественное письмо? Тем, что образная система позволяет читателю довольно свободно ориентироваться в этом пространстве или, во всяком случае, дает ему множество вариантов для этого ориентирования, множество вариантов для восприятия текста. И я не случайно говорил об этих обманутых читательских ожиданиях, потому что текст как будто бы все время оказывается не равен себе. Получается такой странный кубик, который все время поворачивается в разные стороны.

О.С.: Мне это было очень интересно писать. То есть опять-таки я не злонамеренна по отношению к читателю. Вы понимаете, да? Просто читатель все время ожидает то, что он уже читал. Есть некая модель, которая должна осуществляться. Так работает жанр, да? Понятно, что в сентиментальной литературе, в сентиментальном романе сразу есть два героя, которые в конце обязательно поженятся. Если они не поженятся, то читательские ожидания будут обмануты.

Но здесь не жанр, а здесь, в общем, такая вещь авторская, и действительно неожиданные какие-то вещи. Многое было неожиданным и для меня, понимаете, когда я писала этот роман. На самом деле я планировала, что главный герой убьет этого мальчика. А он не смог. Вот действует сам. И многое там происходило само, понимаете. Но когда оно происходит само, происходят эти повороты – это на самом деле самое лучшее, что может произойти с писателем за письменным столом. Я получила много удовольствия от этого романа. И надеюсь, что читатели тоже получат удовольствие.

Н.А.: Вы специально выбирали такое достаточно нейтральное пространство? Ведь в общем там как будто бы смешаны самые разные времена – от советской эпохи до современности.

О.С.: Вы знаете, я выбирала пространство… Я очень четко выверила по годам. У меня был такой календарик на мониторе: в каком году что происходит. То есть там в этом смысле я не врала. Но время, которое мы проживаем, годы, которые мы проживаем, они для разных людей, естественно, проходят по-разному. И для моего героя они, по сути, прошли внутри этого его небольшого мира инвалидного, когда он настолько был подавлен, что он даже не мог учиться ходить на протезах толком. И вот эта капсула не отразила многое, что происходило в это время.

То есть человек более социально активный, персонаж более социально активный увидел бы больше, но опять-таки он не увидел бы этой глубины трагической потери ног. И при этом, если вы заметили, там не был потерян сам дар левитации. И что происходит в это время с человеком? Да, действительно, с одной стороны, это как бы социально нейтральное место, а с другой стороны, это место глубоких человеческих переживаний.

Н.А.: Любопытно, каким образом после "2017", в частности, – тоже карнавальной, кстати, но антиутопической и остросоциальной картины – вы переходите к совершенно другому измерению, к пространству собственно человека?

О.С.: Ну, к частному, скажем, к частному пространству. Ну, просто потому, что мне было интересно это, а потом мне стало интересно другое. И кроме того, параллельно "Прыжку в длину" я писала роман под рабочим названием "2050". Собственно говоря, снова футурология. В общем, снова антиутопия. И снова я позволю своим читателям проверить меня, скажем так, на… То есть эта футурология проверяемая.

Н.А.: Но на сей раз вы выбрали все-таки чуть более длинную дистанцию – не 2017.

О.С.: Ну да, немножко более длинную. Но там и перемены будут большие в социуме, в частной жизни.

Н.А.: То есть этот призрак антиутопии, который существует в нашей литературе, по крайней мере, если иметь в виду вообще актуальную и современную литературу, уже на протяжении 30 лет, а на самом деле, конечно же, гораздо больше, – он вас не отпускает тоже?

О.С.: И меня не отпускает, и, я думаю, многих коллег не отпускает. Вот сейчас я преподаю молодым авторам в мастерских и веду коучинги с молодыми романистами – и их тоже не отпускает. Потому что заглянуть в будущее, создать себе такую личную машину времени – это страшно интересная задача. Это очень волнует и, соответственно, порождает какие-то любопытные сюжеты, героев и так далее.

Н.А.: То есть антиутопия еще не становится таким общим местом или признаком дурного вкуса, запретной темой, к которой нельзя ни при каких обстоятельствах обращаться? Это еще не настолько ярко выражено в литературе, не настолько затоптана эта тема?

О.С.: Ну а кто может запретить писателю?

Н.А.: Нет, запретить-то нельзя, но иногда же бывает проблема вкуса, да?

О.С.: Ну, бывает. Бывает – надоело.

Н.А.: "Четырехстопный ямб мне надоел", да.

О.С.: Бывает – надоело. Но, вы знаете, когда мы живем в эпоху перемен, это никак не может не надоесть, потому что каждый задает себе вопрос "Что будет?" – и никто не может на этот вопрос ответить. И поэтому писатель, да, может попытаться сделать такую личную машинку времени и скататься в будущее.

Н.А.: А если говорить о самих принципах художественного письма? Ведь действительно из книги в книгу вы пытаетесь эти принципы изменить. Когда вы говорите, что вы преподаете молодым писателям, каких умений вам не хватает, или наоборот – что вы для себя нового открываете в преподавании?

О.С.: Ну, во-первых, всегда в каждый данный момент, в каждый год, в каждое десятилетие существует некий набор типов письма, с которыми людьми рождаются. Собственно, это нельзя изменить, как цвет глаз, как цвет волос. Это геном. И для меня сложность в том, что я преподаю людям, скажем так, с другим писательским геномом: совершенно не мой тип письма, совершенно другая художественная система, совершенно другой тип дарования. Но поскольку я хочу, чтобы он стал писателем, я как бы проникаю в него и работаю с ним с его позиции. Это не так просто, но, вы знаете, это мне тоже интересно по-своему. То есть я как бы проникаю в другого человека.

А чему я учусь? Вы знаете, очень любопытно бывает попытаться понять, как пишут другие. И, может быть, это обогатит мою манеру, скажем так, мои возможности, но очень опосредованно, очень опосредованно.

Н.А.: Вы говорите "другой геном". А его можно как-то определить?

О.С.: Да.

Н.А.: Вот каковы характерные черты этого нового типа писательского сознания?

О.С.: Он не новый, он просто разный, каждый раз разный. Знаете, были такие сборники молодых писателей, так называемые "братские могилы", и там состав мог быть у них разный, но типологически там был реалист, модернист, ироническое письмо, фантаст. Всегда примерно один и тот же набор, скажем так, один и тот же ассортимент.

А как определяю? Очень просто определяется – по тому, что человек любит читать. И на одном из первых занятий я предлагаю своим студентам сделать эскиз в манере их любимых писателей. Скажем, как художник, молодой художник идет в музей и копирует картину мастера – точно так же я предлагаю: "Скопируйте стиль того, кого вы любите, того, автора, который дает вам веру в существование литературы, того, кто вас вдохновляет. И попробуйте с руки, как это получается". То есть мы определяем ближайших "родственников" в литературе – и становится понятно, что человек любит и что человек будет писать.

Н.А.: Интересно, и кого же копируют чаще всего? Есть ли совпадения? Или это всегда совершенно непредсказуемый ряд?

О.С.: Почему? Он вполне предсказуем. Например, копируют Маркеса. Например, копируют Чехова. Например, копируют Кафку. Копируют… Ну, условно говоря, Улицкая, Рубина и так далее. Я предлагаю в качестве модели Улицкую, "Медея и ее дети": "Сделайте нечто подобное, сделайте страницу такую". Самых разных авторов копируют. Иногда даже детских авторов копируют.

Н.А.: Ну, в любом случае это оказываются… Чехов, кстати, неожиданный пример, потому что его манеру довольно трудно уловить.

О.С.: Трудно, да, но тем не менее модель "Человека в футляре" очень многих волнует.

Н.А.: То есть это как раз такой сатирически-социальный Чехов?

О.С.: Да-да-да. И при этом образ футляра – от калош, зонтика, этого пальто до гроба, где в конце концов оказывается герой.

Н.А.: Оля, вы ведь довольно давно и долго благодаря премии "Дебют" работаете с молодыми авторами. Можно ли обрисовать какую-то общую, ну, среднестатистическую картину того, что собственно происходит в глубине литературы, что собственно созревает? Там видны какие-то тенденции или нет?

О.С.: Как раз мы с вами говорили об антиутопии. Да, это действительно интересно, это пытаются писать. Большой пласт, скажем так, литературы, близкой к сентиментальной, то есть вот это самое частное пространство частного человека становится важным.

И абсолютно противоположное этому – это литература… Ну, я бы ее обозначила как "литература горячих точек". То есть это Украина, это Кавказ и, может быть, нечто синтезированное, вымышленное. То есть литература, когда герой попадает в такую экстремальную ситуацию и должен делать выбор под влиянием… Ну, скажем так, он должен выбрать между этим стереотипом или этим стереотипом, между этим способом мыслить и другим способом мыслить, считать это преступлением или считать это борьбой за свободу, считать это оккупацией или считать это законным правом на самоопределение. Ну и так далее, и так далее.

В последний год "Дебюта", когда мы проводили "Дебют" в 2015 году, было довольно много, знаете, этих недобродивших, недоотстоявшихся текстов как раз из Украины – причем как со стороны российской, скажем так, ну, со стороны самопровозглашенных республик, так и со стороны украинской. То есть там тоже есть своя боль, там тоже есть своя драма. И вот эти "горячие" тексты, с пылу с жару, что называется, "недопеченные пирожки" – они, конечно, должны очень еще отстояться в сознании авторов, чтобы стать прозой. Они прозой не становятся. Это крик души. Вот такая, например, литература есть.

Сказочной литературы много. Вы знаете, детские писатели… Вот у меня в мастерских детские писатели были очень интересные, причем такая ироничная сказочность.

Н.А.: Там, наверное, другие примеры для подражания. Вот кто доминирует – Роулинг, Толкиен или Крапивин?

О.С.: Ни то, ни другое и не третье. Вы знаете, Афанасьев. Вот какие-то такие фольклорные вообще забавные вещи. Причем лексика такая правильная, что ли, для этих сказок – очень плавная, красивая, выразительная.

Ну, есть у меня, скажем так, девушка, которая сейчас пишет антиутопию. Есть, условно говоря, то, чем я сейчас занята, чем я горжусь, в общем… Ну, условно я ее называю "вторая Улицкая". И конечно, есть люди, которые абсолютно проектно подходят к своим будущим книгам. То есть они планируют аудиторию, они планируют определенную реакцию. Они понимают, в каком контексте они туда войдут.

В общем, есть большая ориентация, условно, на современную американскую литературу, потому что естественно, что человек, молодой человек пытается ассоциировать себя с актуальной мировой повесткой и с более успешными какими-то сообществами. И действительно кажется, что это здесь будет иметь спрос – ну, естественно, на материале отечественном, на языке отечественном. Вот примерно так.

А на самом деле все очень разнообразно, все в котле. Действительно, деваться некуда. Если человек родился писателем, он не может не писать, иначе у него все будет валиться из рук. И вот пытаются ими стать в той социальной ситуации, в которой мы все сейчас находимся.

Н.А.: Это очень любопытно, Оля. У меня было такое впечатление (и, кстати говоря, оно во многом осталось), что традиция советской социально-психологической прозы и даже узнаваемая наррация, повествование именно советского, кстати говоря, даже не большого классического романа XIX века, продолжает доминировать – это во-первых. И во-вторых: вот эти недостатки сюжетного построения, которые всегда существовали в российской литературе, они никуда не исчезают. В этом смысле ваш роман – исключение, потому что можно хотя бы сюжетную канву довольно быстро пересказать. Вот это меняется или нет? Или сейчас уже по-другому все?

О.С.: Вы знаете, строению сюжета мы пытаемся учиться, потому что на самом деле это важное подспорье, это важный инструмент. Сюжет – это, собственно, опорно-двигательный аппарат романа. Роман, состоящий из каких-то туманных больших объемов, безусловно, может быть сегодня, и он есть сегодня. Но если говорить о сюжете, то сюжет не мешает, а помогает выявить все остальные пласты, скажем, замысла, письма и так далее.

Н.А.: Оля, огромное вам спасибо за беседу. Спасибо.

О.С.: Спасибо.

О современных особенностях художественного письма