Пять книг-воспоминаний: письма, записки, мемуары, семейные хроники

Петр Кузнецов: "Порядок слов" – наша постоянная рубрика. И наш постоянный литературный критик Николай Александров. Здравствуйте! Рады видеть вас.

Николай Александров: Добрый день.

Ольга Арсланова: Здравствуйте.

Николай Александров: Добрый день. Сегодня у нас поле жанровое, хотя, в общем, достаточно сходные жанры сегодня будут представлены. Это переписка, то есть эпистолярное наследие, записки, воспоминания. Причем даже внутри этих жанров могут существовать самые разные книжки. Давайте начнем мы с того, чего нам не хватает.

Дмитрий Сергеевич Лихачев, "Письма о добром и прекрасном" – так называется эта книжка, которая вышла в издательстве "Альпина Паблишер". Ну, Дмитрий Сергеевич Лихачев, как вы помните, был таким символом российской интеллигенции в конце XX столетия. Действительно, замечательный филолог, специалист по древнерусской литературе. Вот он уже к концу своей жизни выступал с такими публицистическими заявлениями, а на самом деле даже не заявлениями, а скорее с рекомендациями. Потому что это действительно "Письма о добром и прекрасном", где существуют ответы на довольно простые вопросы, начиная с того, должна ли быть цель в человеческой жизни, и кончая такими простыми вещами, как научиться читать, как научиться выступать, какие книжки нужно читать, почему нельзя обманывать, ну и так далее. Производят, между прочим, эти "Письма" сегодня довольно любопытное впечатление.

Но нужно же вспомнить, что несмотря на такой тихий, как будто усталый, даже почти сентиментальный тон в этих выступлениях Дмитрия Сергеевича, этот тихий голос оказывается сегодня, как мне представляется, довольно востребованным. Ну, потому что нужно же напоминать о каких-то очевидных вещах, которые почему-то забываются, да? Что зло – плохо, а добро – хорошо. Что врать нельзя, обманывать нельзя. Что должна существовать справедливость. Ну и так далее.

Но нужно все-таки вспомнить, что Дмитрий Сергеевич – человек нелегкой судьбы. Он сидел в лагере, как известно. Он пережил блокаду. И если сопоставлять эту его книгу с другими его – в частности, даже такими мемуарно-эпистолярными произведениями, например, адресованные семье и сыну в первую очередь "Письма о блокаде", – то становится понятно, что здесь Дмитрий Сергеевич на исходе уже своей жизни попытался сказать, пускай даже очень простым языком, о каких-то очень важных, основополагающих вещах, без которых размывается сама жизненная ткань, перестает существовать человек. И в этом смысле книга, так просто, доходчиво, доступно написанная, становится таким очень важным, пускай даже и тихим словом, которое хотя бы пытается из последних сил поддержать какой-то порядок.

Другая совершенно книга – это уже другие совершенно письма и другой жанр. Борис Пастернак, "Существованья ткань сквозная". Это переписка Бориса Пастернака и его первой жены Евгении Пастернак (в девичестве – Лурье). Десять лет – ну, с 21-го по 31-й год – совместной жизни Пастернака и Евгении Лурье. Евгений Борисович Пастернак – как раз сын от этого брака – он выступил комментатором этой книги и дополнил ее своими собственными воспоминаниями, свидетельствами современников.

На самом деле можно сказать, что это такая своеобразная хроника всего XX столетия, потому что материалы, здесь представленные, они касаются не только 20–30-х годов, но, по существу, охватывают весь период жизни Пастернака и Евгении Пастернак. Это во-первых. Во-вторых, конечно же, эта книга дополняет другие книги о Борисе Пастернаке, в частности эпистолярные книги, которые выходили. Многим, наверное, памятна переписка Бориса Пастернака и Марины Цветаевой с Райнер Мария Рильке или, например, переписка Бориса Пастернака с родителями и сестрами. И помимо писем, читатель здесь найдет довольно много всего.

Ну и нужно учитывать, что действительно центр, основная масса документов связана с 20–30-ми годами – такой очень активный период, с одной стороны, в творческой биографии Пастернака. С другой стороны, этот период насыщен и событиями: закончилась только война, революция, гражданская война, 20-е годы. Ощущение, может быть, вот такого творческого подъема. Пастернаки уезжают в Берлин, затем возвращаются, потому что Евгения Лурье (она была художницей, напомню я) хочет продолжить свое образование. Думает сначала – в Берлине. Антокольский дает рекомендательное письмо – она думает отправиться в Париж. Тем не менее, они возвращаются обратно. И совсем нелегкие 20-е годы.

Понятно, что в письмах огромное количество самых разных людей упоминается, с которыми были знакомы и Пастернак, и Лурье. И тоже это нелегкое чтение, потому что и время нелегкое. Благодаря в частности и комментариям Евгения Борисовича Пастернака, и мемуарам, которые здесь представлены, становится понятно, что многие из тех, кто были близкими знакомыми и Пастернака, и Евгении Лурье (на самом деле это, в общем, довольно большой круг), были репрессированы в 30-х годах, а многие даже и раньше. И вот эта тема, этот лейтмотив арестов и некоторой опасности, несмотря на совершенно удивительное творческое напряжение и, кстати говоря, личные переживания, потому что рождается сын, как раз Евгений Борисович, довольно сложные отношения у Пастернака с женой. И все это тоже отражено в совершенно удивительных по силе лирических письмах Евгении Пастернак. Но вот этот нерв времени и это постепенное ощущение сужения культурного пространства в частности, активное наступления на культурное пространство, и эмоции Пастернака – они также существуют в этом томе.

Иными словами – корпус материалов и такая хроника XX столетия, немножко с другой точки зрения, то есть лично представленная, как мне кажется, имеющая необыкновенную ценность. И я абсолютно убежден, что у многих, наверное, еще остались воспоминания и письма. Одно время даже были проекты, связанные с наступлением XXI века. Я помню, было такое обращение от некоторых источников массовой информации, скажем так, чтобы не называть других. Я помню, какое количество архивных материалов и писем открылось тогда. И эта память о XX и XIX веках оказалась достаточно живой.

Вот собственно мы к воспоминаниям и переходим – Ольга Ладыженская, "Ровесница трудного века. По страницам семейной хроники". Вот это просто семейная хроника. Здесь как раз нет вот такой культурной насыщенности, которая есть в книге Пастернака, но зато это частная история.

При том, что на самом деле Ольга Ладыженская… Ее отец был дворянином, судебным приставом в Можайске. Мать происходила из дворянской семьи Дурново. У нее тоже нелегкая судьба – в 37-м году ее посадили. Двоюродный дед Ольги Ладыженской был расстрелян в 37-м году (он был знаменитым славистом, Николай Дурново), кстати, по "делу о славистах" или "делу славистов", был репрессирован. Мало кто вспоминает, что было именно такое дело. Он был действительно совершенно замечательным специалистом в области русского языка.

И вот Ольга Ладыженская писала эти воспоминания уже в 70-х годах, рассказывала о своей семье, о жизни до революции, о 20-х относительно благополучных годах, о скитаниях семьи, потому что у них был московский дом, небольшое имение под Можайском. Но любопытно здесь, помимо вот этого корпуса воспоминаний, которые скорее связаны с попыткой передать эту атмосферу совершенно иной жизни, до катастрофы, до вот этих потрясений, – любопытно, что воспоминания останавливаются на 1927 годе, относительно благополучном для родственников Ольги Ладыженской. Затем ее уже дети спрашивали, почему она не напишет дальше свои воспоминания. Она говорила, что дальше жизнь оказалась настолько тяжелой и страшной, что писать об этом она не может.

Но так или иначе это скорее тот мир, о котором теперь только можно вспоминать, который остается как раз в письмах, воспоминаниях, мемуарах и частных свидетельствах. Вот кусочек этого мира в этой довольно объемной и замечательно написанной книге представлен.

Классика эпистолярная – Гектор Флейшман, "Жозефина. Наполеон. Письма". Гектор Флейшман – замечательный историк. Во-первых, он написал биографический очерк прекрасной креолки, первой жены императора Наполеона. С этого книга и начинается. А дальше представлены письма Жозефины и Наполеона. И они производят совершенно другое впечатление на человека по вполне понятным причинам.

Понятно, что фигура Наполеона всем известна. Но в письмах, в этом частном обращении он предстает совершенно иным человеком. Здесь вот это историческое величие, флер исторического величия как бы чуть-чуть вздергивается – и перед нами просто человек, перед нами взаимоотношения мужчины и женщины.

Жозефина была, конечно, необыкновенно прекрасной и привлекательной. Хозяйка салона известного в Париже, которая привлекала внимание очень многих современников наполеоновских. И может быть, именно то, что судьбы и Жозефины, и Наполеона, их происхождение во многом были сходными… Так же, как и Наполеон, Жозефина сама пробивала себе дорогу в парижском свете. Так и Наполеон, оказавшись в Париже, еще говорил с акцентом по-французски, сам пробивал себе карьеру. И вот два этих пассионарных, вне всяких сомнений, человека нашли друг друга. Это с одной стороны.

А с другой стороны, конечно же, это история личных романтических, ну и семейных в дальнейшем взаимоотношений. Собственно, в данном случае письма как раз позволяют посмотреть на таких значительных фигур в истории XVIII – начала XIX столетия с совершенно иной дистанции – с точки зрения их человечности или обычности, если угодно. Потому как общечеловеческие проблемы, несмотря на то положение, какое занимает в обществе человек, несмотря на то, что его может вознести на неимоверные совершенно вершины, если уж говорить о Наполеоне, – несмотря на это как бы его состав человеческий, его суть от этого не меняется. И этим тоже письма замечательны и необыкновенно существенны.

Давайте я еще об одной книжке скажу. И, может быть, нам телезрители скажут, какие письма и мемуары они читают.

Петр Кузнецов: Уже, да.

Николай Александров: Это книга Валерия Генкина, "Записки из "Веселой пиявки". Это еще один жанр воспоминаний и записок. В каком-то смысле такой опыт, ну, если не последней книги, но такого довольно забавного подведения итогов, потому что Валерий Генкин – книжный человек, издатель – в данном случае пишет в довольно вольной форме, в такой полубеллетристической-полухудожественной. И здесь, помимо воспоминаний и помимо таких мемуарных очерков о реалиях 60-х, 70-х, 80-х годов, много довольно забавных вещей.

Вот кто помнит, например, не знаю, знаменитые армянские анекдоты о Карапете? Даже песенки существовали о Карапете. А здесь довольно подробно о них говорится. Или "Большая крокодила", знаменитая песня "По улицам ходила большая крокодила". И много всякого другого любопытного, фольклорного, забавного.

Но помимо собственно мемуарной части сюда же Валерий Генкин включает и записки иного, творческого характера. То есть это обрывки из текстов, которые так и не получили окончательного художественного воплощения. Это то, что можно назвать "записными книжками" того или иного литераторами. Записные книжки многих писателей – увлекательное чтение. Как чеховские, например, записные книжки. И это тоже придает такое своеобразие этой книжке, потому что это воспоминания, в которых история и быт, и вроде бы такие исторические свидетельства, во-первых, носят такой личный характер. Здесь авторская память играет очень активную роль. Это с одной стороны. А с другой стороны, они перемешаны с творческой биографией и чуть-чуть уходят в вымысел. Получается такой совершенно особый угол зрения – с моей точки зрения, весьма любопытный и симпатичный.

Петр Кузнецов: Вот что нам присылают (с краткими комментариями вашими) наши зрители. "Нагибин, "Дневник", – Ростовская область.

Николай Александров: Да, замечательно.

Петр Кузнецов: "Виктор Суворов, "Кузькина мать", – Алтайский край. Кемеровская область, Татьяна: "Под впечатлением от воспоминаний Алексея Брусилова и записок княгини Марии Волконской".

Николай Александров: Да, довольно много исторических документов таких мощных, учитывая роль Брусилова в Первой мировой войне. И конечно же, это удивительная фигура. Ну, я уж не говорю о княгине Волконской.

Петр Кузнецов: Спасибо.

Ольга Арсланова: Спасибо.

Петр Кузнецов: Николай Александров, литературный критик.