25 лет рыночных реформ: прорыв или трагедия?

Гости
Федор Шелов-Коведяев
стратегический аналитик, первый заместитель министра иностранных дел России (1991-1992 гг.), народный депутат России (1990-1993 гг.)
Сергей Жаворонков
старший научный сотрудник Института экономической политики имени Е.Т. Гайдара
Сергей Станкевич
политолог
Сергей Журавлев
экономист
Андрей Нечаев
председатель партии «Гражданская инициатива»
Александр Осовцов
адвокат, депутат ГД РФ (1994-96 гг.)

25 лет назад, 15 ноября 1991 года, в России начались радикальные рыночные реформы. Президент РСФСР Борис Ельцин подписывает пакет из десяти указов и правительственных постановлений о переходе России к рыночной экономике.

Сегодня одни вспоминают этот перелом с благоговением, другие - с ужасом и проклятиями. Что ожидало постсоциалистическое общество от проводимых реформ, какие были надежды и иллюзии? Мы разрушили старую советскую систему, но куда пришли, стала ли Россия страной с открытой рыночной экономикой? Почему все чаще говорят о возврате к плановой экономике? Рыночные реформы 90-х – это величайший прорыв или трагедия? 

Андрей Нечаев: После распада СССР, в России не было базовых институтов: границы, таможни нормального Центробанка. Ход реформ

"Нет, видно, есть в божьем мире уголки, где все времена – переходные". Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.

Четверть века назад в стране начались радикальные рыночные реформы. Борис Ельцин подписал ряд указов о переходе России к рыночной экономике. Реформы, которые позже назовут "гайдаровскими", до сих пор во многом определяют российскую экономическую политику.

Дмитрий Лысков: 1990 и 1991 год – это карточки, это очереди, это карточки покупателей, по которым можно было отовариться только тем горожанам, которые проживают в этом населенном пункте. Александр Авраамович, вы в это время были депутатом Моссовета. Расскажите, что происходило в Москве?

Александр Осовцов: Ничего хорошего не происходило. Это при том, что Москва как бы продолжала быть городом, где снабжение было лучше, чем во всем остальном Советском Союзе. Но я очень хорошо помню, как был создан такой орган, как бы совместный, Моссовета и исполкома Моссовета под названием просто-напросто – Антикризисный комитет города Москвы. И я был, не помню уже, членом или заместителем председателя этого комитета, а председателем исполкома был Лужков. И там каждую пятницу разбирались вопросы, типа хлебного кризиса, потому что хлеба нет. "Вот много где уже нет, в магазинах многих, а в остальных всех завтра не будет – и вот что сейчас делать?" Табачный кризис, когда одновременно утром в трех-пяти местах в городе возмущенные курящие граждане перекрыли важные трассы: Ленинский проспект, Университетский, по-моему, и еще какой-то.

Сергей Станкевич: Манежная площадь. Самый большой "табачный бунт" был на Манежной площади.

Федор Шелов-Коведяев: Ну, это один раз было.

Александр Осовцов: Он был большой, но он, если ты, Сережа, помнишь, как бы был некритичный с точки зрения движения тогда.

Сергей Станкевич: Потому что на площади.

Александр Осовцов: Площадь, да. А вот когда сразу три радиальных магистрали – так весь город, кроме всего прочего, еще и встал. Там, я помню, рассматривался, например, вопрос совершенно серьезно о закрытии Московского зоопарка, потому что звери голодали реально. Там ведь не только, скажем…

Сергей Станкевич: Кормить нечем.

Федор Шелов-Коведяев: Или лучше их съесть, чтобы не мучились.

Александр Осовцов: Не только мясо нужно, а кому-то клюква нужна.

Сергей Станкевич: А Юрий Никулин позвонил в Моссовет и сказал: "Если мне не доставят мяса, я вместе с тиграми сейчас приеду в Моссовет". И пришлось.

Дмитрий Лысков: Федор Вадимович, а вы в это время были народным депутатом. Дефицит действительно был настолько тотальным и повсеместным?

Федор Шелов-Коведяев: Я должен вам сказать, что просто поскольку я до этого еще научился быстро передвигаться, то как-то я ухитрялся и в конце 80-х годов снабжать свою семью, потому что я быстро передвигался между разными магазинами. Ну а когда был депутатом, конечно, это было проще. Но зато чаще стала попадать в магазины моя жена. И вот она была в полном кошмаре и меня все время спрашивала: "А как тебе удавалось раньше что-то вообще домой приносить?"

Дмитрий Лысков: Сергей Борисович, а можете припомнить, что вызывало наибольший, если угодно, социальный резонанс? Вот мы упомянули, что хлеба не было. А я помню, что сигаретный кризис, наверное, был пострашнее. Ну, реально же продавали баночки, в которых бычки лежали просто, недокуренные сигареты.

Сергей Станкевич: Реакция курильщиков на сигаретный кризис была самая острая, действительно. Перекрывали реально улицы, в том числе Тверскую. Как раз когда Александр Авраамович разговаривал с демонстрантами и пытался договориться, чтобы они хотя бы "скорые помощи" и пожарные машины пропускали, я как раз с группой депутатов поехал на табачную фабрику. И мы выяснили, что она работает круглосуточно, но товар идет куда-то на склады и на черный рынок. И пришлось действительно загрузить автобус коробками и привезти…

Федор Шелов-Коведяев: Либо на склад на черный рынок.

Сергей Станкевич: Да, на склад на черный рынок. И пришлось автобус загрузить этими коробками с сигаретами, привезти буквально туда, на Тверскую и Манежную площадь, и граждан как-то успокаивать. А хлебозаводы московские пришлось объезжать по ночам, чтобы к утру в 6 часов они по булочным могли развезти хлеб.

Дмитрий Лысков: Они тоже работали круглосуточно точно так же, как и фабрики?

Сергей Станкевич: Нет, там речь шла не о черном рынке, но обязательно чего-нибудь не хватало – муки не хватало, она не того качества, каких-то присадок дополнительных к хлебу не хватало. Чего-то постоянно не хватало, потому что захлебывалось централизованное снабжение. Нового – рыночного – снабжения не существовало в принципе. А вот централизованное советское снабжение…

Дмитрий Лысков: Ну, оно тогда, наверное, еще и не могло существовать.

Сергей Станкевич: И не могло существовать, да. Захлебывалось и останавливалось на каждом шагу. И приходилось это действительно такими комиссарскими, революционными методами преодолевать. Рынка не было, а советская система уже не работала.

Дмитрий Лысков: Сергей Николаевич, означает ли это, как звучит сейчас в оценках и в публицистике, и в исторической литературе, что советская экономика по своему факту прекратила свое существование?

Сергей Журавлев: Понимаете, как экономика развития она прекратила свое существование, наверное, где-то в конце 70-х, а здесь она просто была жутко разбалансирована предыдущими попытками предыдущих реформ, начиная с запрета алкоголя, потом разрешения. То есть правительство перестроечное, грубо говоря, делало что? То, что делала, наверное, Раневская в "Вишневом саде". Оно лишало себя как бы доходов. Грубо говоря, оно просто не брало налоги, потому что предприятия социалистические отдавали все в бюджет, а тут им разрешили что-то такое отдать на зарплату. А расходы не уменьшались, а они, наоборот, увеличились у бюджета. И это все превращалось в налично-денежную эмиссию в конечном счете.

Федор Шелов-Коведяев: И в инфляцию.

Сергей Журавлев: Ну и как следствие – в инфляцию. Она сдерживалась, конечно. Хотя уже как раз за год до того юбилея, который мы отмечаем, 6% потребительских цен уже были как бы освобождены. Хотя собственно Российской Федерации противилась как раз тогда этому, она занимала антирыночную позицию. Но центр ее…

Сергей Журавлев: В 1991 году федеральный бюджет, как мы сейчас называем, а тогда союзный, по факту уже не существовал, потому что туда никто ничего не платил, соответственно, и он финансировался только за счет печатания денег.

Федор Шелов-Коведяев: Потому что это создавало эти самые перекосы.

Сергей Журавлев: Да, там были определенные перекосы.

Федор Шелов-Коведяев: Потому что нельзя… Либо вы делаете все сразу, либо, если начинаете отрезать хвост по кускам, то в результате все мучаются, а толку никакого.

Дмитрий Лысков: Сергей Владимирович… А, прошу прощения. Я думал, вы закончили мысль.

Сергей Журавлев: А в 1991 году федеральный бюджет, как мы сейчас называем, а тогда союзный, он по факту уже не существовал, потому что туда никто ничего не платил, соответственно, и он финансировался только за счет печатания денег. При этом на самом деле розничный товарооборот…

Сергей Станкевич: Москва снабжалась с союзного уровня, поэтому он первым и остановился.

Сергей Журавлев: Да, там уже все развалилось совершенно, причем необратимо. На самом деле поставки товаров в розницу, в общем-то, как бы даже и росли. Плюс инфляция. Я здесь цифры захватил: товарооборот в 1990 году вырос на 14% с учетом инфляции, еще чего-то. Но доходы населения росли настолько быстро, что это не могло ни в коей мере компенсировать.

Сергей Станкевич: Номинальные.

Сергей Журавлев: Да, номинальные, конечно.

Дмитрий Лысков: Сергей Владимирович, а проводился ли анализ, куда, собственно говоря, делись-то продукты, товары? Вот мы слышали, что фабрики-то работали. Ну хорошо, на черный рынок уходило, но хоть на черном рынке-то они должны были присутствовать.

Сергей Жаворонков: Ну, правильно, только они там присутствовали по ценам в три-четыре раза выше. Приведу некоторые примеры…

Федор Шелов-Коведяев: Что не компенсировалось ростом доходов.

Сергей Жаворонков: Я жил не в Москве, я был ребенком и жил в Ставропольском крае. Скажем, югославские женские сапожки, которые мама где-то, как это называлось, "доставала", они стоили порядка 200 с лишним рублей – то есть аналог месячной зарплаты среднего советского специалиста. Их магазинная цена, грубо говоря, была типа что-то 20–30 рублей…

Федор Шелов-Коведяев: То есть почти в 10 раз.

Сергей Жаворонков: Но в магазине их, разумеется, не было. А по цене в 10 раз выше они, так сказать, с черного хода продавались. Работники советской торговли – это была привилегированная раса, класс, это, можно сказать, были тогдашние олигархи. Просто так в магазин продавцом ты не устроишься.

Федор Шелов-Коведяев: А рубщиком мяса?

Сергей Жаворонков: Рубщиком мяса ты не устроишься. За все надо платить, потому что это огромная сверхприбыль. Если ты получаешь товар и ты в кассу должен положить, условно, 20 рублей, а ты продаешь этот товар за 200, – слушайте, в 10 раз! Согласитесь, что это сверхприбыль.

Дмитрий Лысков: Да, это сверхприбыль.

Сергей Станкевич: А продавец пивного ларька мог разбогатеть быстрее, чем Дональд Трамп.

Дмитрий Лысков: Андрей Алексеевич, была ли альтернатива на тот момент шоковым рыночным реформам? Давайте Андрея Алексеевича все-таки послушаем.

Андрей Нечаев: Два слова. Все-таки проясню немножко ситуацию, потому что, как мне кажется, зрители могут запутаться с предыдущим обсуждением.

Во-первых, в Советском Союзе на протяжении нескольких лет падало производство. Во-вторых, скажем, зерно в пике мы покупали по импорту – 45 миллионов тонн. Поскольку валюта в стране практически закончилась (я был заместителем, а по факту – председателем Валютно-экономической комиссии правительства после распада СССР, но там ситуация поменялась не кардинально), вот в какие-то дни у нас все валютные резервы некогда великой державы составляли 25 миллионов долларов. Миллионов! То есть сейчас это такая средняя компания или небольшой банчок. Поэтому все закупалось в кредит. Это были политически мотивированные кредиты, которые давались Горбачеву. Но после августовского путча 1991 года все кредитные линии были заморожены, поэтому по импорту тоже поставки практически прекратились.

Кстати, кому интересно (были все-таки такие точечные личные впечатления), можно посмотреть книжку Гайдара "Гибель империи" или мою книжку "Россия на переломе", где просто большие фактические материалы приведены, какова была реальная ситуация, особенно в регионах. Конечно, главная проблема… Скажем, маленькие города и деревни всегда жили с рынка, для них мало что поменялось.

Федор Шелов-Коведяев: И сейчас живут.

Сергей Жаворонков: Натуральное хозяйство.

Андрей Нечаев: И натуральное хозяйство. Это был, самое главное, кризис снабжения крупных городов, которые сидели исключительно на централизованных поставках, в которых значительную часть составлял, как я уже сказал, импорт.

Я, собственно, перехожу к альтернативным вариантам. Вот эти "комиссарские наскоки" Сергея – какую-то коробку сигарет они, конечно, могли дать, но кардинально поменять ситуацию они, безусловно, не могли, в том числе потому, что крестьяне категорически отказывались сдавать зерно по фиксированным ценам. Их дважды обманули. Сначала – с чеками "Урожай-90", потом наше правительство это расхлебывало. Потом их обманули, когда кто-то, светлая голова какая-то решила: "Ну, мы же по импорту закупаем за валюту зерно? Давайте своим крестьянам платить валютой". Им это анонсировали. Они сдуру было начали даже это зерно сдавать в централизованные фонды. Только валюты не было. После того как их, простите за современный жаргон, "кинули" еще раз, они сказали: "Все, теперь – спасибо".

Дальше переходим к альтернативам. Тогда альтернатива…

Сергей Станкевич: Очевидная альтернатива – это продотряды.

Андрей Нечаев: Да, альтернатива…

Дмитрий Лысков: Я просто тогда с вашего позволения уточню. Вот Егор Тимурович называл либерализацию цен "единственной мерой, дающей шансы на предотвращение катастрофы". Это действительно так?

Андрей Нечаев: Ровно так оно и было в конце 1991 года. Кстати, это действительно самая болезненная мера с точки зрения удара по уровню жизни населения. Хотя реально те гигантские доходы, которые тогда накапливались, потому что после принятия в 1987 году так называемого "закона о социалистическом предприятии", который к тому же ввел выборность директоров… Дальше директора просто в меру фантазии начисляли зарплату. И те знаменитые "сгоревшие" вклады в Сбербанке – они же не потому, что люди вдруг стали активно сберегать. Они просто не могли эти деньги реализовать, и они откладывались в сберкассы.

Сергей Жаворонков: Но вклады Павлов заморозил в апреле 1991 года.

Андрей Нечаев: Вклады потом в связи с этим Павлом заморозил.

Сергей Жаворонков: Это нужно напоминать, потому что коммунисты врут, что это Гайдар сделал. На самом деле – Павлов в апреле 1991 года.

Андрей Нечаев: Вы абсолютно правы. К сожалению, у людей короткая память. И время было такое спрессованное, что действительно…

Дмитрий Лысков: Одно наложилось на другое.

Андрей Нечаев: Были в окружении Ельцина люди, которые и такой вариант предлагали. Тотальная карточная система, комиссары на заводах, тотальный контроль над распределением – то есть фактически повторение большевистского эксперимента 1918 года. Чем кончился тот эксперимент, мы помним. Гражданской войной.

Андрей Нечаев: Павловскую реформу приписывают Гайдару, хотя правительство появилось через полгода после этой реформы.

Так вот, возвращаюсь к альтернативе. Действительно, такой "военный коммунизм и продразверстка, издание второе". И надо сказать, что были в окружении Ельцина люди, которые и такой вариант предлагали. Они группировались вокруг его советника Юрия Скокова. Тотальная карточная система, комиссары на заводах, тотальный контроль над распределением – то есть фактически повторение большевистского эксперимента 1918 года. Чем кончился тот эксперимент, мы помним. Гражданской войной.

Правда, здесь ситуация была немножко другая, потому что не было армии, которая готова… Ну, слава тебе господи, не было политического деятеля… Ни Горбачев, ни Ельцин не были готовы отдать армии приказ стрелять в собственных крестьян. Но как показал опыт путча августа 1991 года, и не было армии, которая готова была этот приказ выполнить. Поэтому это была ложная альтернатива. Это был, конечно, абсолютно тупиковый путь.

Дмитрий Лысков: Спасибо за то, что обрисовали сейчас действительно альтернативы. Сергей Николаевич, вы тоже считаете, что, в общем-то, мы были либо на грани гражданской войны, либо либерализации цен? Поясню, почему я спрашиваю. Ведь предлагались и иные – программа "500 дней" и так далее и тому подобное. Это были ложные альтернативы?

Андрей Нечаев: Я прошу прощения…

Сергей Журавлев: Да, пожалуйста.

Андрей Нечаев: Просто для меня эта тема очень близка. В свете того, что мы перекидываем мостик с сегодняшним днем… Я сейчас перед выборами в Государственную Думу три месяца вел переговоры с уважаемым Григорием Алексеевичем Явлинским, чтобы мы участвовали в выборах, две партии совместно. И при каждой нашей встрече одним из его упреков был ровно ваш.

Дмитрий Лысков: Я специально не стал сейчас упоминать о Григории Алексеевиче, потому что как-то обсуждать его, не присутствующего в студии, не очень…

Федор Шелов-Коведяев: Нет, упрек на счет "500 дней", что надо было взять его программу.

Дмитрий Лысков: Давайте все-таки обсуждать экономические стратегии.

Андрей Нечаев: Тут никакой тайны нет, он об этом говорит в своих публичных выступлениях: "Вы поторопились с либерализацией цен. Надо было создавать конкурентную среду, развивать рыночные институты". Знаете, в абстрактном академическом дискурсе я бы даже, наверное, с этим согласился. Только мы рыночные институты до сих пор создаем, конкурентная среда у нас скорее уже исчезла, чем развивается.

Сергей Жаворонков: Мелькнула.

Андрей Нечаев: А вот риск того (в свете ситуации, а особенно со снабжением крупных городов, как предрекали и наши, и западные журналисты), что Россия не переживет зиму 1992 года без голода, хаоса и возможного дальнейшего распада России… Потому что в чем был момент распада СССР? Ведь на всех референдумах в республиках за него проголосовали, потому что люди…

Сергей Станкевич: В девяти.

Федор Шелов-Коведяев: Ну, в девяти, которые голосовали.

Андрей Нечаев: Люди наивно полагали (и местная элита, которая рвалась к власти, эти настроения подогревала), что в одиночку будет легче выбраться из этого экономического коллапса. Поверьте мне, ровно те же настроения были и в России, особенно в национальных республиках, которые в декабре месяце стали заявлять (например, первый – Татарстан) о своем выходе из России. Я сам вел с ними переговоры по этому поводу.

Дмитрий Лысков: То есть скажем так: медленное развитие рыночных институтов в данном случае не сработало бы.

Андрей Нечаев: Поэтому, к сожалению, эти поэтапные реформы "а-ля Дэн Сяопин" были возможны во времена Косыгина.

Федор Шелов-Коведяев: Крестьян было 75%. Вот за их счет можно было решить.

Андрей Нечаев: И они бы начались тогда одновременно в СССР и в Китае. Наверное, гипотетически они еще были возможны сразу после прихода Горбачева…

Федор Шелов-Коведяев: Да нет, в городах уже 75% жило.

Андрей Нечаев: …где-то до 1987 года, может быть, когда еще не было такого тотального коллапса потребительского рынка и финансовой системы. Но в конце 1991 года, когда голод просто в крупные города стучался, что называется, в двери, все эти благостные разговоры о том, что "постепенно", "давайте разовьем институты" и так далее – это все такое, простите, как говорят немцы, "бла-бла".

Дмитрий Лысков: Спасибо. Сергей Николаевич, вам слово по этому же вопросу. Я всем предоставлю слово.

Сергей Журавлев: Я бы просто подчеркнул, что отличительной особенностью этой программы была приватизация – использовать избыточные доходы, которые отложены были…

Федор Шелов-Коведяев: Якобы есть.

Сергей Журавлев: Якобы есть, да. Нет, они были в этом самом…

Федор Шелов-Коведяев: На бумаге.

Сергей Журавлев: Нет, они в деньгах-то были. Их использовать для приватизации.

Андрей Нечаев: Денег таких не было. Они были истрачены на финансирование дефицита бюджета.

Федор Шелов-Коведяев: Да, я же и говорю, они были на счетах.

Андрей Нечаев: Это были записи по счетам в ваших сберкнижках, а денег никаких не было.

Федор Шелов-Коведяев: Поэтому я и говорю, что на бумаге они были.

Сергей Журавлев: Запись на счету – это и есть деньги. Так вот, эти деньги предлагалось использовать для приватизации, для того, чтобы население купило, я не знаю, в какой форме, это не конкретизировалось, по-моему. И в результате образовывалась как бы экономика, ну, такая акционерная, что ли. Но это, конечно, план абсолютно такой романтический и мифический, потому что эту приватизацию пришлось бы, во-первых, проводить в условиях, когда людям, грубо говоря, нечего есть. Эти 500 дней надо было как-то им выдержать.

И во-вторых, там основная проблема затушевывалась. Дело было не только в самом денежном запасе накопленном, а в том, что при тех дисбалансах и в бюджете, и в денежной политике, деньги лились как бы потом, продолжали литься. От того, что вы продали бы эти чеки, ваучеры – не распределили, а продали – не изменилось бы ровно ничего, потому что когда в 1991 году счет шел на миллиарды, то к концу 1992 года он уже шел на триллионы. И с этим сделать было ничего нельзя даже в условиях освобожденных цен. А в условиях, когда у вас просто все не сбалансировано, это просто такой романтизм.

Дмитрий Лысков: Александр Авраамович хотел добавить. И Федор Вадимович. Давайте всех выслушаем.

Александр Осовцов: Как-то эта мысль уже прозвучала, но я хотел бы ее выделить и подчеркнуть. Я думаю, что гражданской войны, вероятнее всего, не было бы по той простой причине, что, по сравнению с 1918–1919 годами, отсутствовала одна важнейшая ментально-психологическая деталь. И красные, и белые – по крайней мере, два основных противоборствующих актора той гражданской войны – выступали за единую и неделимую Россию. Одни – за красную, другие – за белую, но и те, и другие хотели всю Россию целиком. В деталях: одни – "от Варшавы до Владивостока", другие – "пожалуй, Варшаву потом, а сначала от Киева".

В 1991 году – наоборот. Все, кто в той или иной мере тем или иным образом противостояли центральному правительству в Москве – хоть союзному (что и произошло), хоть российскому (что могло бы произойти), – они хотели избавиться от этой "сколько-то единой и сколько угодно неделимой".

Андрей Нечаев: Но тем не менее мы знаем югославский вариант, и он был абсолютно реален.

Александр Осовцов: Знаем, да. Об этом я и говорю.

Сергей Жаворонков: Так он и произошел…

Александр Осовцов: Более того, он в некотором смысле сейчас происходит на наших глазах.

Сергей Станкевич: Достаточно было тогда заняться переделом границ – и вот тебе гражданская война.

Дмитрий Лысков: Вторая деталь?

Александр Осовцов: Ведь действительно 2 января 1992 года сбылась мечта десятков (как минимум десятков) миллионов советских людей, потому что я отнюдь не только в Москве слышал: "Невозможно уже жить, когда ничего не купишь! Пусть будут любые цены, но пусть будут товары на прилавках".

Дмитрий Лысков: Справедливости ради вспомним шахтерские демонстрации, когда они стучали касками. Что они требовали? Хозяина. Они требовали хозяина.

Сергей Станкевич: Там было несколько серий, они несколько раз стучали за разное.

Александр Осовцов: Нет, они требовали хлеба.

Дмитрий Лысков: Нет, и требовали хозяина. Давайте дослушаем, а потом я предоставлю слово обязательно.

Александр Осовцов: И я очень хорошо увидел это на собственном опыте во время другой акции премьера Павлова – обмена денег. Помните, в феврале? Я тогда был председателем городской комиссии по обмену. Понятно, что я был назначен по политическому принципу. Я не был ни банкиром, ни финансистом, ни экономистом. Я понимал, что я в этом ничего не понимаю. И я спросил у специалистов в составе этой комиссии: "Чем я конкретно могу вам помочь, кроме как, грубо говоря, осуществить политическое прикрытие?" Они сказали: "Займитесь, пожалуйста, исключениями, когда огромные суммы". В моем представлении "огромные суммы" – это было 20 тысяч рублей, 25 тысяч рублей. Представьте себе мое состояние – человека, который жил в однокомнатной квартире в пятиэтажке в Измайлово тогда, – когда ко мне на прием пришел представитель Объединения кооператоров Казахстана, который ехал…

Федор Шелов-Коведяев: Незнамо откуда.

Александр Осовцов: …в Латвию и попросил меня подписать ему разрешение на обмен какой-то суммы. "Я не понял… Что это вы написали?" – я говорю. И он мне объяснил: у него три железнодорожных вагона денег с собой наличными. И он предлагает мне приехать на любом автомобиле, включая грузовой, нагрузить сколько влезет туда денег.

Федор Шелов-Коведяев: И взять себе?

Александр Осовцов: И взять себе, да. И подписать ему это разрешение. Вот вам и цена денег.

Дмитрий Лысков: Федор Вадимович, а такое могло произойти? В конце концов, на тот момент был еще ОБХСС. Да, кооперативная деятельность могла развиваться, но не вагонами же деньги можно было грузить.

Федор Шелов-Коведяев: Нет, во-первых, вы понимаете, что когда возникают такие квазиреформы на самом деле, горбачевские, когда в каких-то вдруг локальных ситуациях можно что-то делать, а во всех остальных нельзя, то понятно, что вся экономическая активность уходит ровно в эти точки, и там действительно происходит накопление каких-то сумм. Тем более что он мог ведь провезти не только свои деньги.

Александр Осовцов: Нет, это не только его были. Я же говорю, это ассоциация.

Федор Шелов-Коведяев: Нет, погодите, я имею в виду ассоциацию. Не деньги одной ассоциации, а ему могли отдавать "уважаемые люди" в Казахстане, в том числе чиновные или партийные крупные бонзы могли отдать свои личные средства, потому что там же существует клановая система до сих пор. То есть там человек не мог себе, тем более в советское время, просто куда-нибудь эти три вагона увезти вообще налево и сказать: "Ребята, я вас не знаю". Это все очень строго было и в Казахстане, и не только в Казахстане. Эта ситуация как раз вполне понятна.

Мне не вполне понятно, почему мы до сих пор говорим о "шоковой терапии" какой-то. Потому что вообще сам термин…

Дмитрий Лысков: Ну, она воспринималась как своего рода "шоковая терапия".

Федор Шелов-Коведяев: Нет, сам термин возник, как мы помним, в Польше. Так вот, в сравнении с Польшей, ничего похожего просто не было сделано. Вот просто ничего похожего. Это ярлык, который опять же…

Дмитрий Лысков: Ну как же? А разве отпуск цен не был шоком?

Федор Шелов-Коведяев: Нет, секунду. Я сейчас расскажу. Это ярлык…

Дмитрий Лысков: Простите, я просто поясню. Ведь если я ничего не путаю, Егор Гайдар предсказывал, что цены поднимутся на 200–300%, да?

Федор Шелов-Коведяев: Нет, погодите, мы не об этом говорим. Мы говорим о "шоковой терапии". "Шоковая терапия" – это не отпуск цен, а это целый ряд механизмов, которые были запущены. И если мы будем сравнивать с Польшей, я повторяю, ничего похожего у нас просто даже не было. Это ярлык, который был навешен господами коммунистами, Зюгановым и иже с ним, что мы тоже якобы какую-то "шоковую терапию" производим.

Второе, что я хочу сказать. Мы все время говорим о росте цен, но мы же не говорим о тех людях, которые ровно 2-го числа, 2 января вышли с огромным количеством товаров, чтобы их продавать.

Дмитрий Лысков: Интереснейший момент. Откуда эти товары появились вдруг?

Федор Шелов-Коведяев: Причем среди этих людей было огромное количество пенсионеров, я прошу прощения, бабушек и дедушек, которые что-то такое повытаскивали. Я не знаю, какие-нибудь… Они поняли, что теперь вязаные носки можно продавать открыто.

Андрей Нечаев: Можно я все-таки вмешаюсь, потому что и у тебя тоже уже все перепуталось.

Федор Шелов-Коведяев: Погоди.

Андрей Нечаев: 2 января никакие бабушки никуда не выходили.

Федор Шелов-Коведяев: Я их сам видел! Я ехал мимо "Детского мира", где они стояли. Ну о чем ты мне говоришь?

Андрей Нечаев: Ну хорошо, они стояли. Только они не стояли там 2 января. Ну, это неважно.

Федор Шелов-Коведяев: 2 января они стояли, потому что я 2 января ехал на работу на Старую площадь. Погоди, дай я договорю.

Андрей Нечаев: Указ "О свободе торговли", после которого они и вышли, был подписан позже.

Дмитрий Лысков: Андрей Алексеевич, ну давайте все-таки дадим Федору Вадимовичу договорить.

Федор Шелов-Коведяев: Да нет.

Сергей Станкевич: В Москве было чуть пораньше, еще в декабре.

Дмитрий Лысков: Давайте Федору Вадимовичу дадим возможность закончить мысль.

Федор Шелов-Коведяев: Насчет этой самой "шоковой терапии" надо понимать такие вещи.

И наконец, что я хотел сказать еще? Насчет альтернатив. Здесь мы должны их хорошо очень понимать. Все эти институциональные изменения можно проводить только в ситуации, когда у вас есть возможность за счет кого-то это проводить, как это было сделано в Китае. Дэн Сяопин сказал, обращаясь к крестьянской нации: "Нам от вас ничего не нужно, – имея в виду, что он не будет брать с них налогов, – но и вы о нас забудьте. Выживайте как хотите". В крестьянской стране, я хочу напомнить. По-моему, около 80%. К тому моменту, когда Дэн Сяопин начал свои реформы, в Китае было порядка 80% крестьянского населения.

Сергей Жаворонков: Там, кстати, и сейчас 50%.

Федор Шелов-Коведяев: Крестьянских жителей…

Дмитрий Лысков: Сельских жителей.

Федор Шелов-Коведяев: Сельских жителей, да, крестьян. В России и вообще в Советском Союзе к тому моменту, когда начались гайдаровские реформы, 75% жителей жило в больших городах, а в мелких, средних и на селе жило 25%. Это не та база, которой можно сказать: "Ребята, живите как хотите, а мы просто за счет того, что вообще вам ничего не будем давать – ни бесплатной медицины, ни бесплатного образования, никаких социальных программ и так далее…"

Сергей Жаворонков: Ни пенсий.

Федор Шелов-Коведяев: Никаких социальных программ, я повторяю. "За счет этого мы возьмем паузу, начнем создавать институты рыночной экономики и так далее, а потом сделаем все остальное".

Нет, на самом деле колоссальный прорыв был именно благодаря тому, что цены взлетели – и не только потому, что там многие ожидали, говорили, что они на все согласны, но потому, что у очень многих оказались какие-то запасы, которыми они могут торговать. А кто-то просто понял, что он может просто производить на продажу, не где-нибудь в подъезде или в подворотне пытаться кому-то что-то такое предложить, а может вязать и так далее. И таких людей десятки миллионов было.

Дмитрий Лысков: Спасибо вам, это действительно очень важный вопрос. Я сейчас обязательно предоставлю вам слово. Все-таки Сергей Борисович давно тоже просит слово. Может быть, тогда вы мне поясните? Я всегда считал, что одним из элементов как раз гайдаровской реформы было открытие экономических границ, и благодаря импорту произошло насыщение рынка. Сейчас я слышу, что – нет, оказывается, из закромов все достали и наполнили рынок. Где правда?

Сергей Станкевич: На самом деле было и то, и другое. Рынок наполнялся и какими-то внутренними припрятанными товарами или теми, кто что-то домашнее понес продавать, излишки какие-то собственные имущественные пытался реализовать. Ну и, конечно, импорт тоже пошел, потому что действительно была отменена монополия внешней торговли – повезли туда, повезли оттуда сюда. Кстати, "челноки" появились стремительно, которые начали наполнять товарный рынок именно тем, что больше всего люди хотели купить.

Но я все-таки на что хотел бы обратить внимание? На две вещи. Здесь нет Григория Алексеевича Явлинского, я выступлю в двух словах буквально его адвокатом. Был момент, когда его программа могла сработать. Это было лето 1990 года. Он предложил эти свои тогда еще "400 дней" даже. Сначала "400 дней", а потом "500 дней". И там было собственно перечисление законов: даты, законы и ожидаемый эффект от тех или иных законов. Короткий документ был.

Сергей Станкевич: Программа Шаталина–Явлинского (и многие советские академики тоже под ней подписались) - вот это был шанс. Ее можно было запустить – поэтапный переход к рынку. Дальше уже поезд ушел, и уже ни к какой программе той, Шаталина и Явлинского, возврата, к сожалению, не было. Это была развилка – сентябрь 1990 года.

Создали команду совместную. Первый документ был совместно согласованный Ельциным и Горбачевым о том, что общая группа Шаталина и Явлинского… Академик Шаталин, светлая память, тогда взялся за это дело. И из этого небольшого документа, предложенного Явлинским, была создана программа Шаталина – Явлинского. И кстати, многие советские академики тоже под ней подписались.

И вот это был шанс. Ее можно было запустить – поэтапный переход к рынку. Она была вынесена на Верховный Совет Советского Союза. Николай Рыжков, тогдашний советский премьер, предъявил ультиматум: "Если эту программу вы утверждаете, я ухожу тогда в отставку, потому что я не могу руководить реализацией этой программы, с которой я не согласен". И коронная вещь: "Создаем комиссию. Попытаемся мнение товарища Рыжкова соединить с мнением товарища Шаталина".

Федор Шелов-Коведяев: "Комиссия отца Денисия" – было такое выражение.

Сергей Станкевич: На что Ельцин сказал: "Соединяем ежа с ужом". Все понятно. И на этом, к сожалению, история закончилась.

Федор Шелов-Коведяев: Все закончилось.

Сергей Станкевич: Дальше уже поезд ушел, и уже ни к какой программе той, Шаталина и Явлинского, возврата, к сожалению, не было. Это была развилка – сентябрь 1990 года.

А теперь по поводу "шоковой терапии". Не согласен, была "шоковая терапия". Это был неизбежный шок, во-первых, от действительно освобождения цен и тысячной инфляции. К сожалению, это так. Огромный шок даже просто из-за слома образа жизни, из-за слома каких-то привычных жизненных планов, из-за утраты статуса, девальвации статуса очень многими. Причем я не имею в виду начальство какое-то, которое теряло статус.

Дмитрий Лысков: Но мы же слышали в этой студии, что это было желание огромного количества советских людей.

Сергей Станкевич: Они хотели позитивных перемен в своей жизни. Они требовали. Не просто хотели, а требовали. Но я помню, что перед введением основного пакета мер Ельцин послал нескольких своих советников предупредить о том, что мы это делаем, и как бы посоветоваться, какие возможные реакции. И как раз мне досталось…

Я тогда был в Польше, и я беседовал лично с Бальцеровичем. И Бальцерович, выслушав (кратко было описано, что именно мы делаем), сказал: "Слушайте, нельзя этого делать вам. Нам это можно было делать, а вот вам как раз нельзя. У нас была католическая церковь, у нас была огромная помощь Запада, нам списали половину долгов. Вы уверены, что вы все это выдержите и вас не сметут? Я сам позвоню Егору. Я считаю, что вот таким образом вам нельзя", – сказал мне лично Бальцерович. Я думаю, подтвердит…

Дмитрий Лысков: Спасибо. Андрей Алексеевич, просто обязан…

Сергей Станкевич: Поэтому шок все-таки был. И я вовсе не утверждаю здесь, что нужно было "постепенно" и так далее, и так далее. Это вопрос очень сложный и для тщательного взвешивания. Но то, что шок был – для меня несомненно. И то, что некие сомнения были даже от отца "шоковой терапии" – тоже для меня несомненно.

Александр Осовцов: Шок был, а терапии не было.

Дмитрий Лысков: Спасибо. Андрей Алексеевич, обязан просто предоставить вам слово и для ваших пояснений, и для ответа. Прошу вас.

Андрей Нечаев: Я не знаю, откуда эти версии. Я через неделю увижу Бальцеровича и спрошу об этом разговоре. Когда он приезжал к нам неоднократно, он ничего такого не говорил. И более того, мы использовали как раз польский опыт. Вот этот указ "О свободе торговли", который Федор вспоминал, когда бабушки вышли на улицы, – это чисто польский опыт. Он, кстати, и в Польше хорошо сработал, и у нас хорошо сработал. Хотя внешне это, может быть, выглядело не очень презентабельно, когда действительно стояли люди и на улицах чем-то торговали, но с точки зрения насыщения рынка эта мера, безусловно, сработала.

Дмитрий Лысков: Вот интересный момент. Люди торговали от безысходности? Или люди торговали действительно потому, что почувствовали, что они могут участвовать в этом экономическом изменении, торговать именно?

Андрей Нечаев: Ну, по-разному.

Дмитрий Лысков: Это была частная инициатива или безысходность?

Андрей Нечаев: Это всегда частная инициатива после того, как государство это разрешило, приняв этот указ, Ельцин подписал указ "О свободе торговли". Дальше было, конечно, и то, и другое. Кто-то это делал просто от того, что ему очень нужны были деньги в свете того, что цены резко скакнули вверх. И действительно распродавались какие-то собственные запасы. Но вспомните Москву 1992 года – она быстро вся была заставлена киосками (а это классический малый бизнес), где продавали и те товары, которые доставили "челноки"… Кстати, великие в основном женщины, которые по восемь шуб на себя одевали.

Сергей Станкевич: Первопроходцы.

Федор Шелов-Коведяев: И гигантские сумки таскали.

Андрей Нечаев: И гигантские сумки. Это, кстати, продолжалось очень недолго. Очень быстро это перешло в цивилизованные формы. Они уже заказывали по телефону – и товары привозились. Но первые месяцы вот такие были трагикомические картинки иногда.

Дмитрий Лысков: Ну, трагического, скажем, тоже было немало, ведь это были учителя, врачи, инженеры в конце концов.

Андрей Нечаев: Нет, ну вы же меня спросили, как стала развиваться эта торговля.

Дмитрий Лысков: Да, несомненно.

Андрей Нечаев: Так вот, может быть, эти киоски не были образцом эстетики, безусловно, но начал развиваться очень активно малый бизнес – и производственный, и торговый. Кстати, тогда резкий импульс получила финансовая сфера, которая в Советском Союзе вообще практически отсутствовала как таковая.

И буквально два слова, комментарий по поводу программы "500 дней". Я к ней отношусь с большой симпатией. И более того, программу "500 дней" и программу Гайдара наполовину писали одни и те же люди. Просто время было упущено.

Сергей Станкевич: Время, да, абсолютно.

Андрей Нечаев: Вот эти полтора года, которые прошли с момента обнародования программы "500 дней" – где, кстати, тоже была либерализация цен. Поэтому сейчас тут немножко такие споры не наши, а с Григорием Алексеевичем, они немножко…

Сергей Станкевич: Стилистические.

Андрей Нечаев: Ни о чем.

Дмитрий Лысков: Я еще раз прошу немножко от этих споров отходить в сторону, как раз к экономике.

Андрей Нечаев: Ну, вы его пригласите – и мы с ним с удовольствием и вдвоем подискутируем.

Так вот, за эти полтора года произошли необратимые изменения. И главным изменением, которое произошло, и которое в значительной степени определяло весь ход экономических реформ, и которое делало абсолютно невозможным а-ля китайский путь, – это то, что полностью развалилась государственная машина. Вот после путча августа 1991 года – сначала советская машина. А потом, собственно после того, как развился СССР, в России не было базовых государственных институтов: границы, таможни, армии, полноценного Центрального банка. Ход реформ и определялся тем, что отсутствовала государственная машина.

Китайский опыт постепенных реформ базировался ровно на том, что это была мощная государственная машина и тотальный контроль Коммунистической партии Китая. Когда у вас развалилась государственная машина, вы можете проводить только такие решения, которые вы в состоянии исполнить, не имея этой мощной государственной машины. Просто это надо понимать, когда оценивается ход реформ и те решения, которые принимались. А "шоковые" они или нет – ну, это вопрос такой интерпретационный.

Дмитрий Лысков: Спасибо. Сергей Владимирович, Егор Тимурович сказал: "Решение было одним из самых рискованных в мировой истории". Анализ рисков этих проводился? Что это были за риски? О чем шла речь?

Сергей Жаворонков: Смотрите, в 1991 году существовал такой стереотип (причем он разделялся не только коммунистами, но и многими людьми, которые, так сказать, симпатизировали демократам): если вы завтра отпустите цены, то половина страны умрет с голоду. Потому что, может, в Москву товары и завезут, а куда-нибудь на Крайний Север никто не повезет, в деревню не повезут – и там все с голоду умрут. Как показала практика, это было совершенно бредовое утверждение, оно ни на чем не было основано, никто с голоду не умер.

И проблема была в другом – в том, что цены в 1992 году, когда их освободили, их освободили не на все. Их не освободили на нефть, на нефтепродукты, на газ, на зерно, на уголь – много на что. То есть этот процесс освобождения цен затянулся где-то на три года на самом деле. И регулирование цен… Ну, на уголь мы только в 1994 году освободили. И этот процесс регулирования цен сильно подогревал инфляцию, потому что их правительство индексировало постоянно, и это все как бы росло, росло, росло…

Андрей Нечаев: Вот за это нас Бальцерович очень ругал. Надо было освобождать все сразу.

Сергей Жаворонков: Да. И был известный конфликт министра Лопухина с Ельциным. Лопухина уволили, назначили Черномырдина, потому что Лопухин предлагал освободить цены на нефть и нефтепродукты. В этом была большая беда, потому что… Хотя уже был опыт стран Восточной Европы, на который можно было смотреть, но боялись. Ну, какие-то, знаете, ментальные такие вещи, страх: "Мы освободим, а потом все умрут". Но оказалось, что на самом деле Россия – это абсолютно обычная нормальная страна. В ней все происходит ровно так же, как в Польше, как в Чехии, как в бывшей ГДР. Никаких катастроф не происходит, никаких восстаний, никаких революций.

В чем, на мой взгляд, была ошибка Гайдара? Он описывал это, скажем, и в своей книжке "Дни поражений и побед", и "Государство и эволюция". Ему тогда казалось, что существует какая-то угроза гражданской войны. Ее на самом деле не было…

Дмитрий Лысков: Александр Авраамович и говорил об этом.

Сергей Жаворонков: …потому что, за исключением, грубо говоря, Чечни, которая, так сказать, постаралась отделиться, на всей условно русскоязычной территории России никто ни от кого отделяться не хотел и никто ни с кем воевать не хотел.

Андрей Нечаев: К сожалению, это не так.

Сергей Станкевич: Не так.

Сергей Жаворонков: А расскажите тогда, где и кто хотел воевать.

Дмитрий Лысков: Давайте мы сейчас… Одну секундочку! Александр Авраамович просил слово.

Андрей Нечаев: Первый заявил Татарстан о том, что они выходят из России. Дальше Коми, Башкирия, Уральская Республика Эдуарда Эргартовича Росселя, Приморская Республика и так далее. Чечня практически реализовалась… Фактически с каждым регионом приходилось вести мучительные переговоры, чтобы урегулировать отношения, издавался специальный указ.

Андрей Нечаев: К сожалению, Ельцин мне это поручил, а мой тогдашний первый зам, бывший председатель Госплана, уволился тут же, потому что сказал: "Я не хочу присутствовать при распаде России и соучаствовать в этом". Первый заявил Татарстан о том, что они выходят из России. Дальше – с той или иной степенью Коми, Башкирия, Уральская Республика Эдуарда Эргартовича Росселя, Приморская Республика и так далее.

Сергей Станкевич: Уральская Республика, "Сибирское соглашение".

Андрей Нечаев: Чечня практически реализовалась. В основном, конечно, это были национальные автономии. Но еще раз говорю – Уральская Республика, Приморская Республика.

Сергей Станкевич: "Большая Волга".

Андрей Нечаев: Фактически с каждым регионом приходилось вести мучительные переговоры, чтобы урегулировать отношения, издавался специальный указ. Там мера остроты была разная. Скажем, в Татарстане абсолютно реально были сильные настроения и мощные националистические силы, которые выступали за отделение от России. И логика была такая же, как при распаде СССР: "В одиночку мы легче перенес экономические трудности". В основном, конечно, эти настроения были сильны в тех регионах, где было экспортируемое сырье.

Дмитрий Лысков: Ну, понятно.

Андрей Нечаев: Собственно, как мне удалось договориться с Татарстаном? Что мы из 28 миллионов тонн нефти, которая у них производилась в то время, разрешили им самостоятельно экспортировать 12 миллионов, но сняв их при этом со всего централизованного…

Сергей Станкевич: Ну, эти квоты получали и другие регионы.

Андрей Нечаев: Вот и все.

Дмитрий Лысков: Спасибо, спасибо. Александр Авраамович, вы давно просите слово.

Александр Осовцов: Я не буду спорить сейчас о настроениях в регионах. Кроме Чечни, по-моему, никто реально отделяться не хотел, а хотел поторговаться.

Сергей Станкевич: Ну, это была "прививка" для остальных. Ты понимаешь, да?

Александр Осовцов: О'кей. Я сейчас не об этом. Здесь было сказано моим старым другом Сергеем Жаворонковым, что "все в России происходило так же, как в других нормальных странах". То, что происходило, происходило так же. Просто многое не происходило. По сравнению…

Сергей Жаворонков: Ну, в этом правительство виновато, которое этого не делало.

Александр Осовцов: Сейчас, дай я закончу. Разве я кого-нибудь обвинил? В этом, конечно, виновато правительство в широком смысле, включая всех, прежде всего президента, а также парламент – вот это все правительство, руководство страны. Многое не происходило, очень многое. И реально почти затормозились из-за внутреннего конфликта прежде всего политические реформы. Вот экономические происходили, да, ну так, ограниченно. Скажем, да, я искренне считаю, что шок был, а терапия – не очень как раз, по сравнению с Польшей. Но не это главное. Это можно спорить. А вот то, что после…

Андрей Нечаев: История уже рассудила, здесь спорить не о чем.

Александр Осовцов: Андрей, вам – не о чем, а мне есть о чем. После выборов 1991-го, ну, думаю, не больше чем уверен, 1993 года уже начался откат от политической свободы. Институты политические и общественные так и не были созданы.

Как я недавно слышал от активного тогда человека в демократическом движении… Когда Виктор Шейнис сказал: "Надо было больше заниматься институтами", – то был ответ: "Ельцин был нашим институтом". Ну да, наверное, так и было. Только оценочно правильно ли это было, что Ельцин был нашим институтом? И тогда чего же этот человек, который сейчас утверждает, что это было так и было правильно, этот же человек очень недоволен, что теперь Путин стал нашим институтом.

Дмитрий Лысков: Спасибо. Сергей Николаевич, мы уже услышали о других странах. И там, похоже, реформы носили необратимый характер. Вот то, что сейчас Александр Авраамович рассказал. Можно ли сказать, что реформы у нас тоже носили необратимый характер? Или на каком-то моменте мы затормозились?

Сергей Журавлев: Да нет, понимаете, они, конечно, были необратимы. Но что получилось? Тут был некий терминологический спор – была ли "шоковая терапия" или нет? На самом деле смысл этого термина очень простой: государство прекращает некий объект регулирования (в данном случае – цены), рассчитывая, что будут действовать другие рычаги.

Последний пример такой "шоковой терапии" – это два года назад, когда государство в лице Центрального банка перестало регулировать обменный курс рубля. И это действительно был пример успешной "шоковой терапии", когда за счет высокой мгновенной инфляции реализовались цели, то есть снизился уровень реальных доходов населения, они были переведены в соответствие более или менее с теми ресурсами, какие есть, и инфляция в итоге затормозилась. Более того, даже бюджет, невзирая на то, что у него нефтегазовые доходы снизились более чем вдвое, он более или менее казался сбалансированным за счет того, что у него обрезали социальные обязательства – с одной стороны; а с другой стороны, за счет высокой инфляции у него выросли ненефтегазовые доходы.

По замыслу, в 1992 году должно было происходить примерно то же самое. И фактически этот "бюджетный шок" сработал только в первом квартале. Дальше вы пришли к необходимости все равно индексировать, поскольку институциональная среда была такова, что у вас сидело как бы на государственном иждивении процентов восемьдесят страны, включая работников оборонных отраслей, шахтеров, пенсионеров и так далее. Началась поголовная индексация – и бюджет оказался снова дефицитным сильно. И второе…

Дмитрий Лысков: Ну, с индексацией справились уже в начале 2000-х, с реальными выплатами…

Сергей Журавлев: Это был очень долгий период все равно. Получилась реформа не шоковая по исполнению, она тянулась очень долго.

Дмитрий Лысков: Спасибо за эту оценку. Я вынужден укоротить, потому что у нас несколько минут буквально остается до конца программы. Федор Вадимович, Борис Николаевич Ельцин в 1998 году сказал, что мы построили в итоге "гибрид между социалистической и капиталистической экономикой". С вашей точки зрения, вот ваша оценка, а сейчас у нас какая экономика? По возможности, кратко.

Федор Шелов-Коведяев: Государственно-монополистический капитализм, можно так сказать. Сверхмонополизированная и сверхгосударственная экономика.

Андрей Нечаев: Предтеча социалистической революции.

Федор Шелов-Коведяев: Фактически малый бизнес опять свелся к палаткам, да? Ну, эти палатки, может быть, побольше. Это могут быть маленькие магазинчики.

Сергей Жаворонков: Их уже все уничтожили.

Андрей Нечаев: Палатки уже снесли, поэтому малый бизнес закончился.

Федор Шелов-Коведяев: Давайте не перебивать. Это может быть маленький магазинчик где-нибудь на селе или что-то такое. Это может быть какая-то маленькая мастерская. Средний бизнес? То, что у нас называется средним бизнесом – это скорее тоже малый бизнес. А так, в общем, более или менее живут, развиваются и имеют возможность как-то вкладывать в производство только те структуры, которые так или иначе связаны с государством или существуют при этих крупных монополиях, которые связаны с государством.

Дмитрий Лысков: Спасибо. Андрей Алексеевич, последние секунды нашей программы идут. Если бы можно было повернуть время вспять и снова попасть в то время, какие исправления вы внесли бы в свою политику?

Андрей Нечаев: Я же уже сказал, что во многом ход реформ определялся просто той ситуацией, в которой они начинались: а) экономический коллапс; б) развал государственной машины. В этом смысле кардинально что-то по-другому… Ну, можно было, наверное, НДС сделать не 28, а 27,5. Но кардинально этому курсу на скорейшие рыночные преобразования, на мой взгляд, альтернативы не было.

В чем была существенная разница, скажем, с ГДР, Польшей и так далее? В России консенсус элит закончился на V Съезде народных депутатов, который одобрил эту программу реформ, кстати, включая коммунистов, и дал Ельцину чрезвычайные полномочия на ее проведение.

Дмитрий Лысков: То есть все было сделано в целом верно?

Андрей Нечаев: После этого началась конфронтация парламента и исполнительной власти, которая крайне негативно сказывалась в том числе на ходе экономических реформ, поскольку среди прочего Центральный банк тогда реально находился под контролем парламента, а не правительства, и играл крайне деструктивную роль.

Дмитрий Лысков: Благодарю вас, вынужден перебить. Мы подходим к концу нашей программы, звучит музыка. 25 лет рыночным реформам в России исполняется в эти дни. Мы попытались рассмотреть этот вопрос, это историческое событие со всех сторон. Благодарю наших уважаемых экспертов за этот содержательный разговор. Спасибо!

Сегодня мы говорили о рыночных реформах, которые идут в России уже четверть века. А завтра в этой же самой студии мы поговорим об одном из итогов этих реформ, а именно – о местном самоуправлении в России. 

15 ноября 1991 года президент РСФСР Борис Ельцин подписал пакет из десяти указов и правительственных постановлений, которые полностью изменили экономику страны. Мы разрушили старую советскую систему, но куда пришли?