Евгений Писарев: Театр Пушкина в какой-то степени виноват перед Камерным театром даже своим существованием в 1950-е годы

Гости
Евгений Писарев
художественный руководитель МДТ им. А.С. Пушкина, заслуженный артист РФ

Сергей Николаевич: Здравствуйте. Это программа "Культурный обмен" на Общественном телевидении России. С вами как всегда Сергей Николаевич. Есть режиссеры, от спектаклей которых всегда ждешь чего-то ­яркого, праздничного, звонкого. Время от времени они пытаются ставить что-то печально-мистическое. Но природу, как говорится, не обманешь, а тем более наших зрителей. О зрительском театре и не только о нем мы поговорим с главным режиссером Театра имени Пушкина Евгением Писаревым.

Евгений Писарев, актер и режиссер театра и кино, педагог. Окончил школу-студию МХАТ и был принят в актерскую труппу Театра имени Пушкина. Сотрудничал в качестве режиссера-ассистента с Кириллом Серебренниковым и английским режиссером Декланом Доннеланом. В 1999 году был приглашен в качестве педагога актерского мастерства в школу-студию МХАТ, а в 2007-ом стал помощником художественного руководителя МХТ имени Чехова Олега Табакова. С июня 2010 года является художественным руководителем Московского драматического театра имени Пушкина.

Сергей Николаевич: Женя, здравствуйте.

Евгений Писарев: Здравствуйте.

Сергей Николаевич: Это правда, что Олег Павлович Табаков говорил вам: "Ставь комедии, потому что другие так не смогут"?

Евгений Писарев: Или так, или он мне говорил немножко по-другому. Он мне говорил: "Не надо это делать. Это Кирилл Серебренников сделает лучше". Или "Юра Бутусов или Костя Богомолов сделают лучше тебя". Он не говорил, что ты сделаешь лучше комедию. Просто ко мне как-то сразу это прилипло - "комедиограф", "яркость", "костюмы обязательно цвета фломастеров".

Сергей Николаевич: Сразу захватывающее внимание.

Евгений Писарев: Даже если это не мюзикл и там никто не поет и не танцует, все равно ощущение какой-то стилистики…

Сергей Николаевич: Это же хорошо. Это же ты сразу находишь какой-то свой стиль, свой почерк, узнаваемую интонацию.

Евгений Писарев: С одной стороны – да, конечно. Сейчас я, может быть, уже понимаю это. Хотя и тогда, да и сейчас сложно смириться, когда тебя положили на какую-то полочку…

Сергей Николаевич: И только ты на ней и сиди, да?

Евгений Писарев: Да. Хотя, наверное, я понимаю, что если у тебя это получается, а в принципе это получается мало у кого, то, может быть, уже и надо пытаться развиваться в этом жанре.

Но я скажу так, что когда я у Олега Павловича работал, я был значительно моложе и значительно наивнее, не руководил театром и меньше знал про жизни людей. И поэтому…

Сергей Николаевич: Положительных эмоций было больше.

Евгений Писарев: Вот я про что, да. И сейчас я боюсь, что просто смешить… Я никогда не занимался тем, что прям смешил. Но все равно это все-таки с годами все сложнее и в глазах грустнее, и горят они все меньше, хотя вроде как, наверное, еще горят, но, тем не менее, все равно… Сейчас приходится это в борьбе, с тем, что внутренне ты мрачнеешь, узнаешь (особенно с начала руководства театром) о людях, вертикали, о человеческих слабостях все больше, уже жизнь кажется не так прекрасна и безоблачна. Поэтому довольно тяжело.

Сергей Николаевич: Но все-таки с положительным зарядом, который был в вас, и, судя по всему, был заложен вашими близкими, вашим детством, вашей жизнью, может быть, остается. И мне хотелось понять, как это получалось, из чего это складывалось. Мальчик 1970-1980-х годов. Да, это такая советская школа, советское детство, да?

Евгений Писарев: Да.

Сергей Николаевич: Что было самым главным в этот период?

Евгений Писарев: У меня существовала моя формальная, моя официальная какая-то жизнь – школа, детство, двор, еще что-то. Но в моей жизни существовала еще и другая жизнь. Это театральная студия "Начало". Ей руководил Евгений Михайлович Фридман. Дай бог ему здоровья. Еще жив, здоров и бодр.

Сергей Николаевич: То есть вы записались туда совсем юным?

Евгений Писарев: Да, я записался туда юным. Вообще меня мама повела то ли на бальные танцы, то ли на что-то такое, потому что я очень любил танцевать и петь. Во все эти студии была закрыта запись. Это был дом пионеров Брежневского (только что названного Брежневским), Черемушкинского района. Вот я обычный советский ниже среднего достатка семьи. И не записывался. Только было свободно, можно было записаться в театральную студию. И там сидел одинокий человек, к которому мало кто шел. И как-то так я говорю: "Ну раз уж пришли, давайте запишусь в театральную, хоть к кому-то".

А дальше я даже уже в театральный институт, в школу-студию МХАТ поступил, а все-таки еще что-то доигрывал в этой театральной студии, и все мое детство, со 2 класса, прошло в театральной студии.

Сергей Николаевич: Под знаком театральной студии и занятиями театром, да?

Евгений Писарев: Да. И, конечно, я много ходил в театры. И, конечно, я пытался проникнуть, когда мои ровесники еще ходили на детские спектакли, я уже понял, что на взрослые вечером не пускают детей, но если познакомиться с администратором, обаять его…

Сергей Николаевич: А что были вашими университетами в тот момент? Я знаю, что эти детские впечатления, действительно первые осознанные впечатления, не куда мама привела за руку, а куда ты сам прорывался, хотел увидеть, не мог жить без того, чтобы этого не увидеть, они остаются очень важными.

Евгений Писарев: Да. Так сложилось, что я больше всего ходил в два театра – в Театр сатиры и в театр Ленком. Я был влюблен в Андрея Миронова. Когда меня в детстве спрашивали "кем ты будешь?", я говорил: "Я буду Андреем Мироновым". Мне казалось, что если я надену шарф и фуражку, то я Остап Бендер. Если я танцую на пароходе… Все у меня было такое ощущение. И когда я попал в первый раз в Театр сатиры на детский спектакль, но увидел фотографию, что Миронов здесь, у меня целью жизни стало попасть, увидеть на сцене. И первое, на что я попал, была "Женитьба Фигаро". И дальше я, по-моему, ходил и смотрел этот спектакль бесконечно, когда мог достать билеты. Тогда это было невозможно. Потом я также попал, чуть повзрослее, на спектакль "Тилль" в Ленкоме.

Сергей Николаевич: Но он уже к тому времени довольно долго шел.

Евгений Писарев: Да, конечно. "Звезду и смерть Хоакина Мурьеты". И на "Юнону и Авось". Но не предавал и Театр сатиры и смотрел все там. И то, и другое. И когда я попал в какую-то такую плучеко-захаровскую эстетику, все-таки они сродни друг другу, и Захаров в какой-то степени ученик Плучека, то, конечно, мне тяжело было. Я потом попал на ефремовскую "Чайку". И это был первый спектакль, с которого я ушел, хотя там на сцене были Смоктуновский, Невинный, Вертинская. Чего там только не было. Но я ушел в антракте, не смог это смотреть. Я ушел из театра "Современник" с какого-то спектакля. Все было какое-то не мое. Хотя в 10 классе я посмотрел, через силу пошел на "Господа Головлевы" со Смоктуновским. И тут я открыл для себя уже другой театр. Может быть, я взрослел таким образом. Но представить себе все равно, что я поступлю в школу-студию МХАТ и буду учиться в школе-студии МХАТ, и все мои студенческие годы будут связаны со МХАТом, и дальнейшая жизнь в какой-то степени, я представить себе не мог, потому что я стремился, естественно, только куда-то в Щукинское училище, и мне казалось, что…

Сергей Николаевич: А это как? Взяли туда, или куда-то вы не прошли?

Евгений Писарев: Я поступил во все театральные институты, кроме Щукинского училища. Во все. Вот в ГИТИС, в "Щепку" и так далее. И мне намекнули, что я уже поступил в "Щепку", что берут. Я отнес туда документы. И пришел домой. Тогда еще не было мобильных телефонов. Только я вернулся домой – раздается звонок. И знакомый голос по кино и мультфильмам говорит: "Добрый день. С вами говорит артист театра и кино Олег Табаков. Вы только что отнесли документы в Щепкинское училище. Немедленно забирайте их и привозите в школу-студию МХАТ". Олег Павлович всегда был в моей жизни. Он был ректором школы-студии МХАТ, но никак меня не воспринимал. Воспринимал меня как старосту. Потому что я приходил, списки каких-то дежурных ему отдавал. И мне кажется, что я у него был каким-то… И, может быть, в этом какая-то логика и есть его слежения за мной. Потому что потом даже меня пригласили в спектакль "Старый квартал" играть с Сережей Безруковым главную роль по пьесе Теннесси Уильямса. И он меня даже выводил и замечания делал. Но я понимал, что как артист я не герой его романа. То есть я что-то делаю, он: "Ну, так, если надо, какой-то интеллигентный парень, что-то рассказывал".

Сергей Николаевич: Вот эта краска ему нужна?

Евгений Писарев: Да. Но не то… Я видел, как он реагирует на Миронова, как он влюблен в Машкова. Да и многих других. И Виталий Егоров. Многие его ученики. И Угрюмов. Я понимал, что он…

Сергей Николаевич: Вас это обижало, угнетало, разочаровывало?

Евгений Писарев: Я не могу сказать. У меня не такой характер, чтобы я как-то угнетался. Но мне хотелось очень быть с ним на одной волне. Потому что я любил его очень. И я гордился. И завидовал немножко тем, на ком есть его…

Сергей Николаевич: Загорается его глаз.

Евгений Писарев: Да. Потом я начал преподавать в школе-студии, общался с ним как педагог. Он пришел на мой спектакль "Одолжите тенора". Буквально на следующее утро я был у него в кабинете. И он сказал мне: "Давай ко мне". Не поставить даже спектакль, а "давай ко мне" (во МХАТ). "Давай ко мне, давай думать, что ставить. Я хочу такое же". ­Я говорю: "Ну как такое же?". Я сам не знал, что это такое. Я сделал в первый раз спектакль. И потом мне все стали говорить: "Да это же вообще праздник. Да это же Бродвей в Москве". А я так, Козак дал пьесу, я ее сделал.

Сергей Николаевич: Жень, я прошу прощения. Чтоб мы не перескакивали все периоды, я хотел спросить. Ну, так исторически сложилось, что после школы-студии МХАТ вас сразу взяли в Театр Пушкина?

Евгений Писарев: Это было такое время (1993 год), кроме двух-трех театров, на сцене в основном было народу больше, чем в зале. И в Московском художественном театре была печальная картина. А в Театр Пушкина, куда я совсем не стремился, но там работал мой худрук, который тогда возглавлял Театр Пушкина. И он взял весь курс в Театр Пушкина.

Сергей Николаевич: Какое у вас было ощущение от театра того периода, 1990-х годов?

Евгений Писарев: Печальное у меня было впечатление. Спасало только то, что мы все были очень молоды. Это было такое время, что театра не было, кино тоже почти не было. Все было как-то серовато. Играли мы в каких-то спектаклях, репетировали, никому это было особо не нужно. Понятно, что был тогда "Современник", "Ленком", "Табакерка". Это было три театра, где была жизнь, куда приезжал Ельцин, скажем.

Сергей Николаевич: Да, куда все стремились.

Евгений Писарев: Да. Но больше ничего не было.

Сергей Николаевич: А вот мне интересно. Человек с таким позитивным настроением, с ощущением какой-то своей перспективы в жизни и так далее оказывается в театре Пушкина. Даже играет Хлестакова, играет главную роль. А что давало силы, что вот это кончится и будет как-то лучше, и все повернется иначе? Чем была занята душа в этот момент?

Евгений Писарев: Понимаете, я все равно всегда что-то делал. Я начал писать какие-то инсценировки. Алла Борисовна Покровская мне рассказала, и как мне вдруг стало скучно в профессии, как мне скучно в Театре Пушкина. Она меня позвала в возрасте 25 лет преподавать в школу-студию МХАТ на курсы. Я уже сразу начал преподавать. И там с Козаком как раз познакомился. Какое-то движение у меня было. Институт меня спасал, общение. А потом педагогика меня подготовила в какой-то степени к режиссуре. И я по сути даже вместе со своим однокурсником Денисом Филимоновым, с которым мы работали тоже в театре… уже невозможно было играть этот "Аленький цветочек". Мы все время играли. И на детских спектаклях только театр и зарабатывал. Мы пришли к Еремину, сказали: "Больше не хотим играть "Аленький цветочек"". Он сказал: "Вам не нравится – поставьте лучше". И тогда мы сделали "Остров сокровищ". Конечно, я не думал всерьез о режиссуре. Какие-то детские спектакли мы делали. Потом открылся филиал в Театре Пушкина. Тоже непонятно. В 1996 году, вдруг в это время филиал открывается. Чем его заполнять, не очень понятно. Его жизнь уже потом расцвела, при Козаке. Я там делал какие-то самостоятельные работы. То есть как-то жизнь двигалась.

Сергей Николаевич: Чем-то заполнялась.

Евгений Писарев: Чем-то заполнялась.

Сергей Николаевич: Я сейчас думаю о том, что ваш действительно такой актерский прорыв (я не помню, премию "Чайку" вы получали за него или нет) – это "Откровенные полароидные снимки", пьесу, которую сейчас с трудом можно представить, что вообще это можно поставить. Даже не буду пересказывать все, что там происходит. Тем не менее, вы решились.

Евгений Писарев: Более того, мы Кирилла Серебренникова вместе с Еленой Новиковой, моей однокурсницей, привели в театр. Мы пришли на спектакль "Пластилин", который только что вышел, и спектакль "Пластилин" игрался не при полном зале. Даже эти 100 мест в центре… И это были только первые спектакли. Никто еще особо не знал Кирилла в Москве. Но как-то мы сразу поняли с приходом Козака, что есть возможность… И время уже поменялось. Это 2000 год, 2001-ый. Мы увидели спектакль, притащили Кирилла. И нас тогда ничего не страшило. Я прочел эту пьесу. Я, конечно, подумал, что маму я точно не позову на премьеру, но какой-то кураж был. И получилось так, что на самом деле мой актерский прорыв, за который действительно и "Чайка", и так далее, стал моим актерским закатом.

Сергей Николаевич: То есть на этом все и закончилось, да?

Евгений Писарев: У меня были потом какие-то роли еще. И я в Театре Моссовета сыграл у того же Еремина. Он позвал меня в "Серебряный век". И что-то я еще играл. Но встреча с Кириллом толкнула меня… Потому что я увидел человека… Это сейчас лидер поколения, ведущий режиссер. Я увидел какого-то человека из Ростова, который приехал в Москву и почему-то имеет наглость без режиссерского образования.

Первое, что меня поразило, я тогда еще не понимал, талантливый это человек или не талантливый, но я точно понимал, что этот человек имеет наглость, будучи со мной приблизительно одного возраста, руководить людьми, говорить, что надо делать, и свое миропонимание очень активно внедрять в меня. Он даже буквально через некоторое время сделал меня ассистентом. Потому что он понял, что мне интересно. Я оставался на все репетиции. Не только когда я свои сцены репетировал. Мне было все интересно, потому что я почувствовал другой взгляд, другую терминологию, другие слова, другой способ взаимоотношения с артистами. И подумал: "Чем я хуже?". Подумал, что я могу тоже. Собственно, тогда Кирилл… Как ассистент я ему был удобен и нужен. И даже его пригласили во МХАТ. И он еще звал меня ассистентом своим. Но ассистировать мне уже совершенно не хотелось. Я начал ставить… Но ставить я начал случайно. Козак дал мне эту пьесу "Одолжите тенора", потому что ­сорвалась постановка Юры Бутусова. Самого Козака не было в Москве. И он говорит: "Вот мне тут прислали пьесу". 7 персонажей. Так вроде все расходится. Можно сделать, что это будет сумасшедший хит на то время, что мы получим за "Одолжите тенора" столько... Потом я бы даже может лучше спектакли ставил, но тогда, вероятно, то ли не было такого, то ли появилось как-то. Потому что я получил молодежный "Триумф", премию Олега Табакова, "Хрустальный Турандот", "Чайку". И Сережа Лазарев, который учился в школе-студии МХАТ, но потом ушел полностью в шоу-бизнес, и я вернул его обратно, и он тоже вдруг стал ощущать себя театральной не звездой, но участником театрального процесса. Он стал театральным артистом, вспомнил об этом.

И там было очень много. И там сразу это был какой-то... это был какой-то звездный билет, потому что мне позвонило, по-моему, 5 худруков после премьеры.

Сергей Николаевич: Вы знаете, тут очень интересно то, что вы в начале говорили о реакции Табакова, человека, у которого был совершенно безупречный нюх на зрительский кассовый театр, на спектакль, за который не стыдно брать деньги. Вот это был его пункт такой.

Евгений Писарев: С другой стороны, я уже совершенно забыв о своих детских впечатлениях того же Театра сатиры и Ленкома, забыв, что я прошел другую школу, я другое исправил, я в совершенно другом театре работал, я не работал среди артистов этого направления и вообще пока еще многие из них были живы. И, тем не менее, у меня вдруг стало всплывать, как будто бы… Я это делаю, я думаю: "А где это я видел?". "А, я видел 20 лет назад в Театре сатиры в каком-нибудь спектакле…".

Сергей Николаевич: То есть та природа, которая была в вас заложена и чего вам хотелось в театре, и долго это никак не реализовывалось…

Евгений Писарев: Не играл. Я же не играл комедийные роли. У меня была дипломная работа "Ромео и Джульетта". Я играл Ромео. Потом, скажем, работа в спектакле Серебренникова была довольно яркой, ядовитой, но она не была комедийной уж ничуть. И все, что я играл потом, у меня не было комедийных ролей. Хлестакова я даже играл лет 7, наверное. Но я его играл после Виктора Гвоздицкого в "Рисунке" абсолютно холодного, расчетливого персонажа. Смеха там никакого не было.

Сергей Николаевич: И вдруг захотелось смеха, захотелось каких-то ярких эмоций, радостного зала?

Евгений Писарев: Да. Но я не думал, что я каким-то образом встаю на четкие рельсы и дальше моя жизнь покатится в поисках радости.

Сергей Николаевич: У Табакова в книжке есть эта цитата: "Женька очень хороший парень, интеллигентный, и это мешает ему быть настоящим художником. Положил бы на всех – и добился бы того, что ему нужно".

Евгений Писарев: Так и есть.

Сергей Николаевич: Этот призыв мастера вы услышали?

Евгений Писарев: Когда он меня взял в помощники, у него были еще помощники. Но почему-то меня, самого мягкого, деликатного человека он стал посылать на непопулярные решения. То есть из меня пытался сделать злого полицейского. Например, какой-нибудь народный артист не хочет играть маленькую роль - "иди и уговори его". Или "надо закрыть этот спектакль – иди и скажи режиссеру, что я…". То есть я был вестник каких-то недобрых… И это было очень тяжело. Но теперь я понимаю: он во мне воспитывал некоторую волю. Когда я пришел, он мне говорит: "Поставь спектакль "Мнимый скупой"". Я понимаю, что нет такой пьесы – есть "Скупой" и есть "Мнимый больной". Либо он уже в маразме, хотя он тогда совсем не в маразме был, либо это какая-то проверка. И он несколько раз мне говорит: "Прочти "Мнимый скупой"". Я говорю: "Скупой?". - "Мнимый скупой". И я, уходя уже, поворачиваюсь и говорю: "Есть пьеса "Скупой", а есть пьеса "Мнимый больной"". Он говорит: "Правильно". То есть он меня на самом деле проверял, какие-то волевые вещи, когда мне говорят какую-то лабуду, ерунду или неправду, имею ли я смелость сказать: "Нет, такой пьесы нет, а есть такая". Человеку, который… как сказать? Табаков, да? И он мне все время говорил: "Закон селекции. Не тянет роль – снимай". То, что сейчас иногда происходит со мной. А я раньше, например, какого-то артиста распределил на эту роль. Я вижу, что не складывается, неточное попадание или не находим контакта. Нет, я все-таки его не предам, я буду его тянуть. Табаков не признавал этого. Он все время говорил про селекцию, он все время говорил про волчьи законы. Меня это даже пугало. Хотя он на самом деле не такой уж волк. Но он пытался... он сказал: "Все к тебе хорошо…". Как будто готовил меня к художественному руководству. Потому что, поверьте, режиссером можно быть и вполне обтекаемым. А вот художественным руководителем невозможно быть. Но откуда он знал? Откуда вообще что произошло?

Сергей Николаевич: После смерти Романа вы берете театр. Кстати, один из немногих молодых режиссеров. Тогда возрастной ценз, конечно…

Евгений Писарев: Тогда я был первым. Потом пошли…

Сергей Николаевич: Вы были первым режиссером до 40, который возглавил столичный театр, театр с трудной судьбой. С одной стороны, тень Александра Яковлевича Таирова, "Камерного театра", вся эта трагическая легенда этого театра, от которой ничего не осталось, кроме каких-то воспоминаний и фотографий, и прекрасных эскизов тех художников, с которыми сотрудничали. И дальше приблизительно такой же, даже дольше, период, советский такой период Театра Пушкина, в общем, не отмеченный какими-то большими достижениями. И режиссеры там ломались, режиссеры оттуда уходили, менялись бесконечно. И, в общем, несмотря на свое центровое, такое очень удобное место, театр не процветал. При Романе была попытка как-то эти стереотипы преодолеть, было несколько удачных спектаклей. То ли силы не хватило, то ли времени не хватило. Но в любом случае некая… этого положения сохранялась. Вы понимали, что с этим опытом, с одной стороны, работы с Табаковым, и с отсутствием художественного руководства вы приходите в очень сложный театр?

Евгений Писарев: С одной стороны – да. С другой стороны, у меня был какой-то азарт, появившийся чуть позже, конечно. Когда было это назначение и когда все это случилось, это была для меня большая неожиданность. И говорить про азарт там… да и сейчас. У меня не было никакой программы. Это было все внезапно. Я был к этому не очень готов. Но потом у меня появился азарт. И я подумал, что даже это неплохо, потому что я знал этот театр, я в нем работал. Я знал людей, которые там работают. Я, в общем, предполагал, на кого можно положиться, на кого нельзя положиться. Потом, Роман мало что, наверное, действительно успел. Но он заложил неплохой фундамент. Он привел туда два своих выпуска, которые к моменту моего прихода уже окрепли и уже представляли собой каких-то молодых мастеров.

Сергей Николаевич: Вот придумать театр, придумать его концепцию, выстроить какую-то репертуарную политику, пригласить новых артистов, которые бы загорелись новым светом – это все входило в вашу программу. Я так понимаю, что вы вначале объявили, что у вас есть семь лет ваших, ваш контракт…

Евгений Писарев: Там даже не 7, а меньше.

Сергей Николаевич: В любом случае вам нравилась эта идея контракта, все время носилась у всех…

Евгений Писарев: Тогда у всех носилась идея контракта. И артисты на контракте. И вообще я сомневался в идее репертуарного театра. Но погружаешься в какую-то историю – теперь я апологет репертуарного театра. А тогда я выступал, даже читаю иногда что-то вдруг, думаю: "Боже мой, какой я был другой".

Я невольно, хотя я понимал, что невозможно из Театра Пушкина делать второй МХАТ, но я был так впечатлен, так воодушевлен жизнью, которая была у меня во МХАТе и вообще всем, что там происходит, что, с одной стороны, я заявил, я сказал: "Вы понимаете, это то же самое, что… Невозможно здесь делать. Это как из мегаполиса я приехал в маленький городок. Хоть он и находится рядом совсем, это маленький городок. Из Нью-Йорка, из Москвы вдруг я оказался в Калуге". Но потом я подумал: "Париж не сделать, но свой Довилль какой-нибудь можно организовать". Конечно, нет столько денег, нет столько звезд, нет столько знакомых, нет столько связей и так далее.

Но, работая с Табаковым, я понял одну вещь: во-первых, не надо бояться… Я понимал, что, наверное, я собой еще не могу и не хотел заполнить весь театр, не надо бояться звать людей сильнее себя. Поэтому года два ушло на то, чтобы я просто понимал, на кого можно ставить, с кем можно двигаться дальше, разогревал эту историю в Театре Пушкина. А потом как-то так получилось, что свои планы дошли до Бутусова, до Деклана Донеллана, до ­Сережи Землянского, который сделал у нас первые свои пластические спектакли. Сейчас он везде их тоже ставит. И так далее.

Конечно, тогда "Добрый человек из Сезуана" Бутусова, безусловно, стал таким спектаклем, который взорвал в Театре Пушкина всю ситуацию. Я еще был слишком свой. Я еще понимал, что мне еще половина труппы говорят "Женька". И говорить "Я не Женька, а Евгений Александрович" не только в смысле обращения, а вообще какого-то взаимодействия трудновато. А Юрий Николаевич пришел, стер всех в порошок, и дальше уже выросли цветы из всего этого. И появились свои звезды, причем, театральные звезды. Не за счет кино, как Саша Урсуляк, например, или Саша Матросов очень мощно двигается. И другие артисты. И другие пошли режиссеры. И вдруг возникли премии, вдруг возникли гастроли, интерес.

В Театре Пушкина никогда за все время не было (я уже превращаюсь, конечно, в Олега Павловича, но ничего не сделаешь, потому что я все время смотрел и думал "хватит хвалиться, Олег Павлович", а он все равно говорил)… Посещаемость – это очень важно, потому что я в Театре Пушкина больше всего боялся, потому что я привык играть при пустых залах в 1990-е годы, когда я там работал. Да даже при Козаке. Я приходил. Хорошие спектакли, уже лучше, они стали интереснее. Все равно эта инерция - "В Театре Пушкина? Да вряд ли, да не пойдем", да еще что-то. И то, что нас в департаменте культуры ставят в пример другим театрам с гораздо более мощным брендом, говорят про посещаемость - "посмотрите, что в Театре Пушкина". И я понимаю, что эта программа, абсолютно интуитивно рожденная мной, совершенно никакая не продуманная, а просто какая-то… И, наверное, по любви. Что это все как-то… У нас была история, связанная с юбилеем.

Сергей Николаевич: Да. Я хотел как раз спросить. Все-таки, когда вы уже вернулись в новом качестве в этот театр…

Евгений Писарев: Пугали главное вот этим.

Сергей Николаевич: Все-таки особая история, трагическая история. И какая-то, знаете, немножко замолчанная. То есть если были большие исследования про Мейерхольда, с ним все-таки занимались, и МХАТом вторым все, Камерный театр всегда был как-то на обочине, на особицу. И для вас, я так понимаю, для театра и вообще для всего коллектива очень важна даже не реабилитация имени Таирова, она, может быть, уже не требовалась, но некое восстановление в правах, скажем так. И вот это столетие Камерного театра в 2014 году, которое вы отметили одним действом. Я думал, что это будет спектакль в репертуаре. А вы сочинили фактически такой театральный роман, театральную пьесу про историю Камерного театра.

Евгений Писарев: Я тоже думал. Я хотел, чтобы это было в репертуаре…

Сергей Николаевич: Что для вас это значило? Снова вписать свое имя в этот ряд, или все-таки как-то прикоснуться к истокам этого места?

Евгений Писарев: Очень важно было почувствовать себя в ряду и дать почувствовать артистам театра, что они находятся в очень неслучайном месте вообще здесь. И что, может быть, нужно через какое-то воспоминание, а, может, в какой-то степени посвящение и даже покаяние. Потому что я считаю, что Театр Пушкина в какой-то степени виноват перед Камерным театром даже своим существованием в 1950-е годы и тем, что было разрушено, и тем, что было разворовано, и тем, что им письма Таирова давали на реквизит, и они кто там куда успевал растащить. А в принципе, если нужны были какие-то реквизиты, они рвали бумагу, вот надо рвать что-то - "рвите", смотрят – а это письма Бернарду Шоу или что-то такое.

Но я еще понимал, что люди, которые работают в Театре Пушкина в данный момент, они никак себя с этим не соотносят. Когда мы с Леной Греминой сделали эту композицию, и я ее прочел в труппе, даже не самые молодые артисты подходили и говорили: "Это все у нас здесь было?". И вот тут я понял, что я должен не формальный юбилей какой-то сделать, ну вроде 100 лет, но надо что-то сделать, мы ничего об этом не знаем, я к этому не имею никакого отношения. И я это сделал в основном для Театра Пушкина.

То есть я не столько это сделал памяти Коонен и Таирова, но в основном мне хотелось сделать это и про сегодня, потому что очень многое отзывалось и в 2014 году, а сейчас, мне кажется, еще больше, вся их жизнь в 1930-1940-е годы. И мне хотелось это сделать… Вот говорила мне Алла Сергеевна Демидова: "Как это вы сделали – и ни разу не прозвучал голос Коонен?". Я говорю: "Он бы накрыл нас всех. И после этого мы бы ничего…". Мне важно было, пускай и невозможно после голоса Алисы Коонен, чтобы это играла Вика Исакова, Вера Воронкова, Саша Урсуляк и так далее. Это было бы невозможно. Потому что это где-то там, это откуда-то… Особенно когда не последние ее записи в Доме актера, а то, что "Чайка" или записи, которые сохранились с конца 1940-х – начала 1950-х годов – это сначала пугает. А если вслушаться, это потом космос. Это космос. Это сначала кажется, что невозможно начинать сразу вот так, с этой ноты. Но, с другой стороны, когда ты входишь в эту историю, ты понимаешь: "Да, конечно, это другой театр". Непонятно, на чем он основан был. Он возник как ниоткуда. Какие-то лунные космические люди. И никаких учеников не может быть, никакого продолжения не может быть по сути, если ты смотришь на все это, если ты как-то… Недаром почти и мало осталось. Не то что у Мейерхольда: записанные спектакли, которые можно просто восстановить, чем, собственно, и занимаются сейчас.

Поэтому были какие-то фантазии на тему и так далее. Но этот спектакль собрал такое количество важных для меня людей в зале. Вообще вся театральная Москва. Все пришли. Несмотря на то, что буран был невероятный 25 декабря. Но то, что происходило на сцене, после того как занавес опустился, я невольно заставил артистов Театра Пушкина почувствовать себя артистами камерного театра, потому что это было, наверное, не очень приятно, когда закрывался железный занавес для зрителей. Но что это было для людей, которые остались там и от них закрыли зрительный зал, мы это не репетировали. Я сказал: это произойдет только на самом спектакле. И вот они играют какую-то последнюю часть, читают какие-то программные слова Таирова, и медленно начинает опускаться перед ними… Они не могли со сцены уйти еще очень долго. Не знаю, не 10 минут и не 15. И, может быть, даже не полчаса. Все стояли, обнимались, плакали. Я совсем не подвержен мистике и вообще это не про меня, и не поддаюсь гипнозам никаким, но мне кажется, что именно в этот момент они поменяли свое мнение, они нас простили, они как бы вернулись… Но самое интересное, что перестали об этом говорить. До этого любое интервью со мной: "А вы не боитесь? Писарев пришел в проклятый театр". Сейчас как будто бы…

Сергей Николаевич: Эта тема исчерпана.

Евгений Писарев: Тема исчерпана. Все.

Сергей Николаевич: Но между тем все равно она для вас продолжается, потому что вы учредили приз, премию Таирова, и в день рождения Камерного театра вручаете ее разным выдающимся деятелям культуры.

Евгений Писарев: Это тоже скорее… Потому что как ее назвать? Продолжение традиций? Ну, каких традиций. "В память"? Ну, в память, да.

Сергей Николаевич: Я даже читал, что вы хотели бы переименовать театр. Насколько это реально?

Евгений Писарев: Эта идея была. Оказалось, что это все довольно сложно. Я не хотел театр переименовывать в Камерный театр. Невозможно… Но в Театр имени Таирова – это было бы логично, правильно. Не было бы Таирова – не было бы здесь театра. Просто в этом месте, в этом здании… Оно не было бы так перестроено, не было бы никакой истории, связанной с театром здесь. И, конечно, особенно понимая, что никакого переулка, тупика, ни памятника, ни мемориальной доски, за которую я боролся, невозможно это тоже все сделать. Хотя подписали уже все деятели… Невозможно. По тем или иным причинам. И, наверное, есть какая-то логика. Потом и Гончарова захотят, и Плучека, и всех. Мол, нельзя. Это другая история. Они жили в этом доме. Давайте со стороны Бронной, там, где их окна были… - "Нельзя, нельзя, нельзя". Тогда я буду делать то, на что мне не нужно спрашивать разрешения. И мы сами учредили эту медаль, сделали эскиз, отливаем ее. И как-то...

Как-то историю продолжать, если это невозможно делать с помощью или хотя бы с одобрения властей, то надо делать то… как спектакль. Вот я сделал тогда это. Мне никто не помогал. Город тогда не помог никак. И на юбилей Камерного театра… Это не те фамилии и не тот юбилей, видимо… Но это не помешало нам сделать спектакль. Вита Севрюкова сделала костюмы из бумаги тогда. Потому что как делать красивейший театр, то есть театр, где совершенно точно нужно… Но денег на это вообще нет. Никаких денег нет. А что-то такое шить… Ну, как-то так. И она со студентами тогда сделала такую фантазию на тему Камерного театра. Но все это ­было из бумаги.

Сергей Николаевич: Я сейчас подумал, раз мы проходим разные ваши этапы, что тема театра какая-то ключевая оказывается для вас и для вашего театра, в выборе тем для спектаклей. И "Кинастон", то, что вы недавно поставили в "Табакерке", и то, что сейчас репетируете "Влюбленного Шекспира" – это же тоже театр. То есть театр вас не отпускает. Это такие чары, которые не могут…

Евгений Писарев: Я вообще об этом никогда не задумывался, но я просто все спектакли, почти все, даже начиная с "Одолжите тенора", это просто какой-то… И я подумал: господи, наверное, я больше ничего не знаю. Я не понимаю, как ставить про офис или про завод, или про что. Я не знаю, как ставить про райком…

Сергей Николаевич: Про райком-то не надо ставить.

Евгений Писарев: Ну, если ставить исторические или что-то. Но, с другой стороны, я все нахожу в этом. Я не ставлю про театр. И когда я "Кинастон" ставил, и сейчас, когда "Влюбленным Шекспиром" занимаюсь, мы меньше всего говорим про театр. Но, наверное, театр (может, это звучит громко) для меня – это какая-то модель мира, где все то же самое, все так же, все есть, и все так же существует, как и в городе, в стране, в мире и так далее.

Я, конечно, могу сейчас рассуждать на тему, что мне в театре интереснее, чем в жизни. Но тоже такая тема. В какой-то степени я продолжаю таировскую традицию. Сложно себе представить Алису Коонен, которая говорит "давайте чайку попьем" на сцене. Приходилось, конечно, играть в 1940-е годы спектакли, но все равно это какое-то параллельное существование, параллельный мир. Это не значит, что он никак не соприкасается с жизнью. Это значит, что это… Ну, как? Даже у них там "Оптимистическая трагедия" получилась, потому что это не бытовая история, потому что это трагедия. Это в ряду "Федры" и всего остального. Но, наверное, у меня эта игровая, в какой-то степени актерская, масочная, может быть, какая-то стилистика. Я боюсь ее лишиться и оказаться среди реальных людей с их бытовыми проблемами. Почему-то мне кажется, что я в этом меньше понимаю. И это не я. Все равно мы все ставим (комедию, коммерческую, некоммерческую – назовите, как хотите) про себя. И если мы себя не находим среди героев (может, даже неосознанно), то не очень понятно, зачем мы это делаем. Не очень понятно. В каких-то социальных спектаклях или в каких-то там это явнее видно. Но, наверное, сложно понять. Но, наверное, как-то я себя с Кинастоном или с влюбленным Шекспиром вряд ли себя ассоциирую, но в ком-то (а, может быть, и в каждом немножко) я себя нахожу. И тогда мне интересно ставить, и тогда мне интересно этим заниматься.

Сергей Николаевич: Это был Евгений Писарев в программе "Культурный обмен" на Общественном телевидении России. А я, Сергей Николаевич, прощаюсь с вами. Всего доброго. До свидания.