Андрей Меркурьев : Как только становится мало творчества, я теряю себя

Сергей Николаевич: Здравствуйте. Это программа "Культурный обмен" на Общественном Телевидении России. С Вами Сергей Николаевич. Сегодня темой нашей программы станет балет. Кто заставляет посвящать жизнь этому прекрасному и жестокому искусству, которое требует от артиста немыслимых жертв и усилий? Об этом и о многом другом мы поговорим с солистом Большого театра, заслуженным артистом России Андреем Меркурьевым.

Андрей Меркурьев – артист балета, ведущий солист Большого театра, заслуженный артист России. Родился в Сыктывкаре, с отличием окончил Уфимское государственное хореографическое училище имени Нуреева. В 1996-1997 гг. – солист Государственного театра оперы и балеты Республики Коми. В 1997 г. стал солистом Малого театра оперы и балеты имени Мусоргского в Санкт-Петербурге, а в 2001 г. – солистом Мариинского театра. С 2006 г. – солист балета Большого театра, постоянный партнер прима-балерин Дианы Вишневой, Светланы Захаровой и Полины Семионовой.

С.Н.: Здравствуйте, Андрей.

Андрей Меркурьев: Здравствуйте.

С.Н.: Я знаю, что путь Ваш в Большой театр был сложен, труден и достаточно долог. Все-таки Вы из Уфы, потом был, я так понимаю, петербургский Мариинский театр и только потом уже Большой театр. То есть можно подумать, что это было все быстро, но все это происходило достаточно долго и сложно. Вообще, начало творческого пути и жизни балетного танцовщика – оно такое всегда полубессознательное: мама берет за руку и приводит в хореографическое училище или в танцевальную школу. Как было у Вас?

А.М.: В самом начале я хочу поправить, что я сам родом из Республики Коми – город Сыктывкар. А учился я в Башкирии, в Уфе.

С.Н.: Да-да.

А.М.: У меня совсем такая непохожая, наверное, история. Потому что многие рассказывают: кто-то говорит, что увидел в первый раз балет и захотел, кого-то мама привела, кого-то папа, бабушка. У меня все было как-то очень просто. Однажды мама пришла домой и сказала: "Андрюш, ты не хочешь попробовать балет?" Просто предложила мне. Говорит, что приехали из уфимского училища и делают набор детей. И я подумал: а почему бы и нет, надо попробовать.

С.Н.: А у Вас были какие-то уже к этому склонности? Вы как-то хорошо танцевали, были пластичны?

А.М.: Я занимался бальными танцами.

С.Н.: А, были бальные танцы.

А.М.: Но я так занимался, что меня все время брали за шкирку и вели.

С.Н.: То есть особой страсти к этим бальным танцам Вы не испытывали?

А.М.: Они доставляли мне очень большое удовольствие, и у меня есть какие-то награды по конкурсам, меня очень любили. И у меня была расположенность к этому: я очень был музыкален. Но я был очень молод – вернее сказать, маленьким – и мне хотелось не учиться танцам, а гулять. Мне хотелось бегать по стройкам, драться и играть в снежки. Мне хотелось больше вот этого. Но педагог по бальным танцам часто обращалась, когда я прогуливал, к моим родителям и говорила, что вашему ребенку нужно заниматься танцами, потому что у него есть к этому дар.

С.Н.: Было чувство ритма, да? Какие-то данные, для того чтобы этим заниматься?

А.М.: Да.

С.Н.: И мама это чувствовала, видела и решила, что нужно направить Вас именно на эту стезю?

А.М.: Вот честно, не знаю, почему так сложилось – почему она заинтересовалась этим и предложила мне это. Потому что, в принципе, у меня семья абсолютно не театральная: папа – токарь, мама по образованию агроном, но была и спортсменом… Кем только она ни была, в принципе.

С.Н.: И у Вас еще два брата.

А.М.: Еще два брата, да. Причем два брата такие у меня военные. И мы пришли в театр оперы и балеты города Сыктывкара на просмотр. Стоят одни девочки в купальничках, даже в трусиках, потому что маленькие были. И мне как-то так было неловко – думаю: один мальчик…

С.Н.: Вы были один?

А.М.: Один мальчик, да. Пришел один мальчик. Оказалось, что мы пришли очень рано – мы пришли во время, которое было специально для девочек. Нас отобрали три человека – были 2 девочки и я. После этого нас отправили летом на экзамены в Уфу. Я помню, когда нас отсматривали, я понимал, что очень волнуюсь. И когда ко мне подошел директор и спросил: "На какие оценки ты учился в школе? Что у тебя было по математике?" А учиться я не любил: я был троечником, если не сказать двоечником. Помню, когда мы с папой решали какие-то уравнения, математику или какой-то еще другой предмет, он до сих пор может все это решить, а я… Для меня даже таблица умножения давалась очень сложно. Я закрывался в туалет и делал вид, что я как будто бы ее учу, а на самом деле я просто отсиживался. Я не понимал этого, мне очень тяжело давалось…

С.Н.: В общем, похвастаться было нечем.

А.М.: Нечем, абсолютно нечем. Мне было очень стыдно, я стоял-краснел и говорил, что у меня три по математике. И меня взяли. И началось.

С.Н.: Но все-таки, что касается учебы в балетном училище – всюду более-менее один и тот же класс: это станок, это большие усилия, это экзерсис, который надо исполнять каждый день. Вот мне всегда интересно: танцовщик – мальчик, хочет погонять в футбол, сходить в кино, гульнуть, погулять. А вот ты должен каждый день выполнять вот эту норму, иначе ты не будешь танцовщиком. Что Вас заставляло это делать?

А.М.: На самом деле, когда я попал уже в хореографическое училище, конечно, у меня поменялось мировоззрение. И я начал заниматься балетом. И уже не было такой тяги к тому, чтобы куда-то вырваться, где-то погулять. Потому что, во-первых, я уехал от родителей в 10 лет. И для меня был очень большой стресс психологический. Я вспоминаю, что не один год, когда я возвращался от родителей после каникул, я недели две, наверное, находился в реальном стрессе. Я плакал ночами, потому что родители были очень далеко, и мне было тяжело. Но потом я входил в систему и чувствовал себя абсолютно комфортно, свободно – как дома. Первые годы в училище я полностью отдавал себя балету. А потом как-то так пошло по накатанной. Признаюсь Вам, исповедуюсь: наш класс как-то стал не особо заниматься балетом.

С.Н.: Вот так?

А.М.: Потому что к нам стали брать извне, в наш класс поступали все новые, новые и новые. И мы как-то стали несерьезно относиться к профессии. И только к третьему курсу мы как-то сообразили, что надо… Потеряли очень много времени. И еще у меня проблема была в том, что люди некоторые могут похвастаться и сказать: "Мой педагог был такой-то такой-то, такая-то такая-то". А у меня за 8 лет в учебе было, наверное, педагогов 10 по классу. Мы передавались из рук в руки, и это, конечно, сказывалось на дисциплине, на отношениях и тому подобному. Но когда я закончил училище и уже пришел в театр, я только тогда, наверное, понял, только тогда осознал, что это именно то, чем я хочу заниматься.

С.Н.: Вы имеете в виду сцену, грим, публика?

А.М.: Станок.

С.Н.: Даже станок?

А.М.: Даже станок, да. И, скажем так, моя карьера танцовщика уже движется все ближе и ближе к концу, хотя я цепляюсь очень и понимаю, что я нескоро закончу, потому что мне интересны новые формы самовыражения. Если я уйду из большого классического балета, не буду танцевать принцев, еще чего-то. Конечно, надо с возрастом уходить, потому что уже не та форма, скажем так.

С.Н.: То Вы себя найдете все равно в танце, да? Все равно Вы хотите остаться в танце?

А.М.: Из года в год, когда я встаю к станку, я понимаю, что это приносит мне колоссальное удовольствие. И когда я прогуливаю класс – прямо честно говорю, что я его прогуливаю, а такое бывает. Многие считают, что мы такие дисциплинированные: мы все время ходим и в полную ногу занимаемся. Это, конечно, плюс-минус. Я понимаю, лежа в кровати: "Дурачок, вставай, тебе же это нравится". Ведь когда ты встаешь, занимаешься, делаешь батман тандю, мне это нравится. Потому что я его не делаю просто механически изо дня в день, а что-то вношу новое.

С.Н.: Каждый раз.

А.М.: Да. Я добавляю какие-то руки, взгляд, еще плечи. Я не просто делаю заданные движения – я танцую. Нам часто говорили о том, что класс – это для разогрева, это подготовка к чему-то. Для меня класс – это уже танец, потому что это уже ритм музыки, это определенная комбинация, которую ты должен запомнить сразу же, как тебе сказали ее выполнить, а не ошибаться. Это очень дисциплинирует. Но мне нравится это.

С.Н.: Я вот вспоминаю слова Майи Михайловны Плисецкой. Ее как-то спрашивали, что ей помогло так долго оставаться в балете, танцевать в балете: все-таки она танцевала до очень преклонных лет. И она ответила в свойственной ей манере: "Я не любила драить". Имеется в виду оттачивать движения, заниматься классом и так далее. Хотя, естественно, она все это выполняла и делала это со свойственной ей страстью. Но вот "я не любила драить". Дело в том, что, наверное, это возможно в ситуации Плисецкой или вообще прима-балерины и совершенно невозможно в ситуации танцовщика. Как Вы думаете?

А.М.: Мне кажется, просто если сравнивать артиста кордебалета и приму, солиста: все-таки у солистов есть какая-то свобода действий. Они могут позволить себе не прийти на класс в день спектакля – прийти заранее перед спектаклем, разогреться. Они могут руководить своими репетициями, выписывать периодически в удобное им время; количество времени, продолжительность репетиций. А все-таки у артистов кордебалета намного строже дисциплина: если им выписали, они должны прийти. Они все друг от друга зависят. И представляете: выходит 30-40 человек на сцену, должна быть ровность, чистота, а мы поодиночке танцуем. Мы более как бы свободные. Если мы чего-то забыли, мы можем хоп! – и вывернулись. А представляете в кордебалете?

С.Н.: Это нельзя. А Вы ведь недолго танцевали в кордебалете? У Вас был вообще кордебалетный опыт?

А.М.: Большого такого у меня не было, нет. Даже в училище, когда я был уже на втором курсе и мы поступили в театр, нам открыли трудовую книжку (это не была просто стажировка), там даже я практически не стоял в кордебалете: у меня сразу были уже сольные – испанский танец в "Лебедином озере", в "Щелкунчике" испанский танец. Если вальс, то четверка.

С.Н.: Ну а то, что касается этих заглавных партий, когда действительно на Вас во многом держится спектакль? Потом, если танцовщик в классическом балете очень важно и очень ценится это свойство – уметь держать: он хорошо держит, плохо держит – я знаю, на лексиконе балерин это очень важное достоинство, важное качество. Вы помните свой дебют в партии заглавной?

А.М.: Я помню, когда я приехал в Петербург… После училища, после Уфы я проработал год в Сыктывкаре. Там я тоже танцевал сольные партии, только начинал как бы свой путь. А когда я пришел в Михайловский театр – он сейчас Михайловским называется, а тогда назывался Малым или "Малигот"…

С.Н.: "Малигот", да.

А.М.: Театр имени Мусоргского. Я благодарен Николаю Николаевичу Боярчикову – он был главным балетмейстером. Не знаю, что он во мне увидел, но он мне дал шанс. Он меня вызвал в кабинет и сказал: "Я хочу, чтобы Вы были ведущим солистом нашего театра и со временем танцевали весь сольный репертуар". Я, конечно, не мог в это поверить, потому что я не умел поднимать балерину – я мог крутить (то, что на полу), а поднять… Я не владел поддержкой, я в принципе не владел какой-то техникой чисто. У меня было очень много минусов, я был совсем зеленый. И он во мне что-то увидел, понимаете. И он мне дал шанс. И вот 4 года работая в Михайловском театре, я там рос, созревал: я научился поднимать, владеть каким-то танцем (более профессионально, скажем так); научился прыгать, быть как-то более серьезным танцовщиком.

С.Н.: И, в общем, сольный репертуар стали осваивать.

А.М.: И начал осваивать там сольный репертуар. Только сольный репертуар, да.

С.Н.: Но это была такая чистая классика в основном, да?

А.М.: В основном была чистая классика.

С.Н.: Я знаю – и часто танцовщики об этом говорят – что тело определенным образом приспосабливается для классического репертуара, и, скажем, для современного танца, для модерна его надо переучивать, его надо каким-то образом перестраивать. У Вас очень большой уже репертуарный опыт – у Вас были такие периоды, когда Вам надо было приспособиться для новой балетной техники?

А.М.: Я часто слышу о том, что классическому танцовщику не стоит танцевать, например, современный балет. Я категорически с этим не согласен, потому что определенные мышцы задействованы в классическом балете, определенные – в современном. Опять же, какой современный? – есть же много направлений в современной хореографии. И все это помогает – помогает учиться, совершенствовать свое тело, включать новые мышцы, находить новые механизмы. И я был абсолютно всегда открыт.

С.Н.: К любым предложениям?

А.М.: К любым предложениям. Я сидел все время и ждал: только дайте мне танцевать – не важно, что, не важно, сколько. Хоть забесплатно – я хочу танцевать. И еще когда я думал про современный танец, мне часто говорят: "А как вот ты так переключаешься, легко ли тебе танцевать?" Мне кажется, в современной хореографии не нужно бояться. Бояться быть искренним, настоящим, открытым. В классике есть какие-то каноны: есть определенные позиции, есть уже определенный порядок, движения, которые нужно исполнить. А в современном, особенно когда ты работаешь один на один с хореографом, он может и под тебя подстроить, и помочь, и он тебе даст возможность самовыразиться еще.

С.Н.: Что-то под тебя придумать.

А.М.: И там очень много красок. И мне очень нравится современная тем, что я могу быть разным, еще более открытым, более настоящим.

С.Н.: Ну вот то, что касается классического репертуара уже в "Малиготе", когда Вы танцевали – Вам удалось найти своего педагога? Ведь очень же важно, чтобы у тебя был человек, который тебя видит со стороны. Вообще искусство танцовщика построено на том, что ты все время смотришь на себя в зеркало, ты все время как бы выверяешь эту линию, эти жесты, движения и все. И рядом должны быть любящие, понимающие глаза, которые могут тебе что-то подсказать. Вот такого человека Вы нашли для себя уже в Петербурге?

А.М.: В "Малиготе" у меня был Николай Иванович Тагунов. Он был очень строгим, ко мне так вообще кошмарно просто строгим. Ну правильно: он – Мастер с большой буквы, и когда ему дают молодого мальчика, который ничего не умеет делать. При этом ему дают сольные партии со мной репетировать. И для меня каждый раз было очень волнительно, когда я вставал препарасьон, чтобы сделать два тура в воздухе, я думал: "Господи, только бы получилось, только бы получилось". Потому что если не получится, то все, он меня уничтожал.

С.Н.: Изничтожал.

А.М.: Он меня уничтожал. Но я его любил, потому что он прививал мне академизм. Потому что вот есть именно…

С.Н.: Петербургская школа.

А.М.: Да. Причем, мне кажется, он даже сам московской школы, если я не путаю. Но он заставлял не просто наклониться, а прямо до пола. Быть на максимуме, на пределе. Он все время подходил и говорил: "Мальчик, это что? До пола носом достать!" Все время чтобы было на грани. Перейдя в Мариинский театр после, я встретил педагога, который стал мне, наверное, таким как папой, братом, другом – Реджепмырата Абдыева. Вот там я тоже приобрел какое-то, Вы знаете, тепло и доверие. Причем мы иногда не сходились во мнениях. Он мне говорил в одной из моих коронных партий тореадора в Дон Кихоте: "Ну давай, встань вот так вот, как на фотографиях старых". Я поворачиваюсь и говорю: "Но я не могу сейчас так встать – XXI век". Представляете, я сейчас. Причем мне нравятся эти фотографии, мне нравится темперамент, который был раньше… Этого не хватает сейчас.

С.Н.: Да-да.

А.М.: Особенно в характерных партиях. Когда я вот смотрю, мне не хватает – все стало как-то чуть-чуть банально, просто.

С.Н.: Пресно.

А.М.: Ну как-то вот не то – нет такого колорита. И даже когда перечитываешь какие-то книги Дягилева, Мясина, где Мясин описывает, когда он начинает ставить треуголку, что он поехал в Испанию, он разговаривает с теми, учит такие танцы, такие танцы. Я думал: обалдеть, обалдеть. А мы сейчас просто учим порядок и выходим, понимаете. Иногда не хватает какой-то информации еще для молодого поколения, скажем так. И вот мы спорим, спорим, он уже чуть ли не кидает в меня стулом, потому что я не принимаю. На следующий день, переспав вот в этой его идеей, предложением, я говорю: "Вы правы, Вы абсолютно правы – надо так сделать. Только чуть-чуть по-другому". Не в ту эпоху уходить, потому что все-таки всему свое время, эпоха диктует нам быть чуть-чуть другими. Но нельзя забывать то, что было там.

С.Н.: Вообще, то, что Вы закончили уфимскую балетную школу, училище – Вам не мешало, не создавало каких-то комплексов, когда Вы оказались в Петербурге? Все-таки там цитадель классического балета: это улица зодчего Росси – все-все оттуда. И вот танцует новый танцовщик заглавные партии, мы знаем, что он из Уфы и так далее. Вы чувствовали этот петербургский снобизм по отношению к себе?

А.М.: Когда я пришел в Малый театр Михайловский, труппа меня не приняла. Сразу же не приняли; все очень ревностно ко мне отнеслись и очень долго со мной не разговаривали.

С.Н.: Даже так?

А.М.: Да. Было очень тяжело. Мне было очень тяжело как человеку, который приехал из провинции, один в этом городе. Никого нет, денег не хватает на еду. Я помню, даже приехал с одной кастрюлькой и в ней готовил и чай, и все. Ну не было денег; я понимал только, что надо трудиться и все будет. Но потом труппа меня приняла, все стали мне очень хорошими друзьями, меня все полюбили.

С.Н.: А как это произошло, интересно? Это после чего? Поняв, какой Вы классный и славный, или? Каким образом это происходит, когда вдруг тебя люди, которые сторонятся и смотрят свысока, раскрываются тебе, принимают тебя? Вы запомнили, зафиксировали момент, как это произошло?

А.М.: Я помню, что это было очень долго.

С.Н.: Долго?

А.М.: В течение сезона, наверное, меня принимали. А это долго. Я думаю, что это было просто потихонечку, потихонечку; я вышел в одной, может быть, партии, чуть-чуть доказал, что…

С.Н.: Что что-то можете.

А.М.: Да. Я очень любил, когда меня критиковали. Они критиковали прямо в глаза; они обсуждали в коридоре, все артисты, как безобразно я танцевал. И меня это учило, я брал эту нужную информацию и работал над этим. Я помню, даже были такие моменты, когда артисты приходили за кулисы и делали ставки, упаду я или нет. Но зато спустя 4 года, когда я был приглашен Махаром Хасановичем Вазиевым, нашим сегодняшним директором балетной труппы (он сейчас перешел в Большой театр), Мариинский театр принял меня как родного. Так тепло…

С.Н.: Ну Вам уже было столько лет, конечно.

А.М.: Я не ожидал этого.

С.Н.: Да?

А.М.: Да. Я просто не ожидал. И я чувствовал себя так! – я летал просто. У нас была такая сплоченная семья, такой коллектив замечательный.

С.Н.: Вы попали как раз на тот период, когда это был период вот этих великих див, великих звезд: Лопаткина, Вишнева. В общем, так балет русский и вообще классический устроен, что он про балерину: балерина – центр, вершина этого сложного, многотрудного здания. Как Вы ощущали себя в этой системе координат, которая в тот момент сложилась в Мариинском театре?

А.М.: Мне кажется, я бы еще добавил, что я попал в такое золотое время Мариинского театра. Это было уже почти 15 лет назад. Когда шел такой репертуар колоссальный; премьеры, которые будоражили всю театральную общественность. Я знаю, что из Москвы приезжали смотреть все премьеры. Это было новое, мы танцевали форсайт, баланчин. Было очень много всего. А потом, когда я становился потихонечку партнером Дианы Вишневой, Жанны Аюповой, Ульяны Лопаткиной; я видел, как росла на моих глазах Светлана Захарова, которой сейчас восхищается весь мир. И я переживал, я приходил на все спектакли, на них смотрел, переживал за каждую, особенно почему-то за Свету.

С.Н.: Да?

А.М.: Как-то так, да. Я не знаю, почему. Как-то вот она легла мне вот здесь, и я каждый спектакль ходил за нее держать кулачки. Я называл ее птичкой почему-то. Видимо, потому что она такая легкая, и природа ей дала такое изящество, такие линии фантастические: длинные руки, ноги, это лицо… Это картину написать. А когда танцевать – это одно удовольствие. Потому что я очень люблю, когда есть партнерство, когда есть дуэт. И когда в будущем мы начали работать со Светланой и готовить номера для гала-концертов…

С.Н.: Но уже в Большом театре, да?

А.М.: Нет.

С.Н.: Еще в Мариинском?

А.М.: А, нет, наверное, все же в Большом театре уже. И как мы переживали, и как мы радовались нашей премьере, когда мы брались руками на поклон и друг другу вот так вот делали. Понимаете, это дорого стоит, это такая уже история. И я помню, когда мы с Дианой Вишневой первый раз встали в Бразилии… Балет "Манон" – сложнейший. Там такие сложные поддержки, у меня очень сильно болели руки: я был молоденьким еще для этого, еще не созрел для таких больших. В принципе, я был не очень молодой (мне было почти 25 лет).

С.Н.: Но тяжелый балет, да?

А.М.: Но он очень был тяжелый, и я был не готов к этому. И когда, я помню, с Дианой тоже разговаривали, и она говорила: "Я была шокирована, что мне дали тебя". С трех репетиций нужно было бы выйти и танцевать. Но как-то все так сложилось, и я очень рад этому, очень рад.

С.Н.: Я просто хотел вот о чем спросить. Дело в том, что XX в. в балете прошел под знаком мужского танца: мужчина как бы отвоевывал себе пространство. Это началось с Нижинского, а потом и наши великие соотечественники – и Нуриев, и Барышников, и Васильев в балете Григоровича. Мужской танец стал гораздо более выразительным и ярким. Можно привести много имен. Вот Вас увлекала такая перспектива – попытаться сделать что-то без балерины или сделать по крайней мере, чтобы балет был сделан на Вас? Не было такой амбиции?

А.М.: Ну, Вы знаете, я и сегодня об этом мечтаю. Чтобы на меня что-то поставили, чтобы я был один. Может быть, я сам на себя что-нибудь поставлю, так как я уже начинаю немножко переходить в хореографию.

С.Н.: Заниматься хореографией, да.

А.М.: Но в балете для меня главной всегда была балерина.

С.Н.: Все-таки балерина?

А.М.: Всегда. Я никогда не выглядел из-за нее, с самолюбованием таким. Для меня было важно: я лучше упаду, пускай я умру, мне не хватит сил, но я сделаю все, чтобы она выглядела лучше меня.

С.Н.: Сверкала.

А.М.: Сверкала, кружилась, летала и отдыхала на моих руках. Это было для меня всегда первое. И все время… Меня ненавидят, наверное, мои партнерши, потому что я досконально еще ковыряюсь, чтобы у нас было, знаете, как фигурное катание – синхрон, чистота, музыкальность, чтобы это было тютелька в тютельку. Для меня это очень важно.

С.Н.: Самое важное было – результат танца. Он строился именно по такому сценарию.

А.М.: Да, да.

С.Н.: И все-таки скажите, почему Вы ушли из Мариинского театра? Ведь Вы там были любимы, у Вас был прекрасная партнерша. Что случилось?

А.М.: Такая сложная и больная тема для меня, наверное. Потому что я очень переживал, что я так взял в один момент и приехал в Москву. Потому что, действительно, меня приняла и труппа, и город, у меня было очень много друзей там, как-то все сложилось. По духу… По духу это сейчас тоже мой город: я туда приезжаю сейчас, и мне кажется, что это мой город. Хотя, как моя мама говорит: "Мне кажется, твоя родина – там, где у тебя работа". И она, наверное, права в чем-то. Чего-то мне стало не хватать. Честно, меня еще, конечно, перетягивали мои друзья, которые мне все время говорили о том, что мне нужно идти дальше.

С.Н.: В Москву, в Москву, да?

А.М.: Мне нужно в Москву, там больше возможностей, надо расти, надо развиваться, пробовать новый репертуар, не сидеть на одном. У любого артиста бывает такой период, что ты чувствуешь, что тебе чего-то нужно нового.

С.Н.: Поменять, да?

А.М.: Может быть, поменять. Тебе чего-то не хватает. Может быть, ты ошибаешься, когда уходишь. Но я так решил рискнуть, получив приглашение от Большого театра. И я попробовал.

С.Н.: Никогда об этом не жалели?

А.М.: Я жалел только о том, что я ушел не очень красиво. Я ушел не очень красиво.

С.Н.: Была попытка как-то замолить свою вину, объясниться?

А.М.: Безусловно. Я ходил, просил прощения. Но Вы уже понимаете: представляете, Вы меня берете на работу, Вы мне даете, Вы меня растите, поливаете, цветок, а потом он разворачивается и говорит, что уходит на другую клумбу. Безусловно, это обидно.

С.Н.: Эта обида навсегда сохраняется, да?

А.М.: Это очень тяжело, да. Тем более, я говорю, что мы были одной семьей там. А когда один уходит из семьи, это всегда очень тяжело: семья начинает разваливаться – ушел один, ушел второй, третий.

С.Н.: И так, собственно говоря, и произошло потом в Мариинском театре с балетной труппой.

А.М.: Потом так и произошло.

С.Н.: Как принял Вас Большой театр?

А.М.: Мы долго знакомились друг с другом, долго привыкали. Кто-то, может быть, меня до сих пор так и не принял; кто-то не понял. Но со многими артистами у нас сложились очень теплые отношения. Тут, безусловно, в Москве отличается ритм, нежели чем в Петербурге: все время куда-то мы бежим. Скажем, только одно расстояние от дома до работы: в Петербурге Мариинский театр мне был через дорогу. Поэтому, конечно, времени на общение очень мало с артистами, с коллегами. Если сравнивать с Мариинском театром, мы все время проводили вместе время, мы все время обедали, ужинали.

С.Н.: То есть это была больше семья, свой дом, да?

А.М.: Да. Праздники отмечали вместе… Здесь, конечно, абсолютно все другое.

С.Н.: Самая главная, наверное, проблема – особенно артиста в балетной труппе Большого театра – это очень большая труппа, довольно мало реальной возможности выходить на сцену. По крайней мере, то, что мне рассказывали и то, что я знаю: это всегда много составов, естественно, каждому надо дать свой выход, свой вечер. Вы столкнулись с этой проблемой?

А.М.: Когда я пришел в театр, я не столкнулся с проблемой, что мне мало танцевать. Я в первом сезоне исполнил 17 премьер. Это очень много.

С.Н.: Это много, да.

А.М.: И я понимаю коллег, которые на меня смотрели ревностно; может быть, кто-то ненавидел меня за это, когда я, можно сказать, отбирал партии, роли. Я пришел при Алексее Ратманском, и он очень много давал. И в принципе у него была позиция такая: солист обязательно должен выйти в месяц хотя бы два раза на сцену. Так поставили репертуар, он думал об этом. Безусловно, из года в год меняется репертуар: что-то уходит, что-то мы теряем из своего репертуара. А что приносится новое, может быть, не твое. Может быть, хореограф или директор тебя не видит в этой партии. Поэтому бывает не так много выступлений, еще как бы в этом, конечно, причина. Еще хотел добавить, что, когда я пришел в Большой театр, меня очень поразила сплоченность администрации. Я в один день узнал всю администрацию – от генерального директора, помощников и так далее. Меня это очень поразило, потому что я так сравнивал с Мариинским театром: я очень мало знал администрацию за 5 лет, нежели…

С.Н.: Это хорошо или плохо?

А.М.: Это очень хорошо. Потому что я чувствовал, что была команда, была сплоченная команда, которая руководила вместе. И меня это очень увлекало и восхищало.

С.Н.: А кто в тот момент был завтруппы балетной?

А.М.: Завтруппы или директор труппы?

С.Н.: Директор труппы.

А.М.: Алексей Ратманский был директором (хореографом), Иксанов был генеральным директором. И помощники.

С.Н.: Ну вот Ваш приход и дальнейшая Ваша карьера в Большом театре совпала с серией крупных скандалов, которые, в общем, как-то привлекли не в очень хорошем контексте Большой театр. Сравнительно недавно вышел фильм – может быть, Вы его видели – "Большой Вавилон", который снял Марк Франкетти о Большом театре: Большой театр как зеркало русской жизни. Хотя, наверное, не стоило бы сводить это зеркало только к скандалам или каким-то сложностям, которые так или иначе случаются в творческих коллективах. Что Вам помогало как-то дистанцироваться от всей этой шумихи и от всех этих сложных взаимоотношений в коллективе? По крайней мере, Ваше имя никогда не возникало ни в том стане, ни в другом.

А.М.: Время, конечно, было очень тяжелое тогда, что такое случилось. Фильм я так и не смотрел от начала до конца – я его полистал немножко в Интернете. И слышал очень много отзывов от тех, кто хвалил этот фильм; кто-то говорил о том, что хотел больше увидеть нашего труда, нашего тяжелого труда – лучше бы показали о том, как нам тяжело, наш пот, наши репетиции. Это было бы, конечно, интереснее посмотреть, нежели говорить о чем-то другом. Когда сложилась эта ситуация, я понимал: ну что я могу поменять? Конечно, это было все страшно, потому что под подозрением были все. И даже если ты не совершал этого, ты чувствовал, что ты в чем-то виноват, понимаете? Вот у меня была такая ситуация, что как будто это я совершил.

С.Н.: Да Вы что?

А.М.: Потому что случилось, в принципе, вот, в моем доме. И это страшно. Все были под подозрением, никто не знал, кого вызовут на допрос или как это называется. Было, конечно, жутко. Я понимал, что я должен продолжать жить. Конечно, я не входил ни в ту сторону, ни в эту сторону. Потому что я не знал досконально правды, когда все случилось, потому что было очень много версий. У меня не было позиции воспользоваться случаем, чтобы ублажать тому или тому, потому что, в принципе, я понимал, что я должен идти своим ходом и оставаться таким, какой я есть. Поэтому иногда я, конечно, получаю подзатыльник из-за этого – пинок или какое-то недоверие. Меня, может быть, из-за этого не любят, потому что у меня всегда есть свое мнение какое-то, которое я могу высказать.

С.Н.: Как Вам кажется, с приходом Владимира Георгиевича Урина на пост директора Большого театра этот конфликт, который так долго тлел и разгорелся так страшно, закончился?

А.М.: Мне кажется, нам самим нужно его закончить просто всем. Как бы не возвращаться, может быть, к этой теме, потому что эта тема больна, конечно, для семьи, в первую очередь Сергея, пострадавшего. Потому что мы должны понимать, что каждый раз, когда поднимается эта волна, как тяжело в первую очередь его маме. Потому что я все время представляю свою маму: когда со мной что случается, даже самая мелкая какая-то неурядица, что-то плохое, она переживает очень сильно. И, конечно, первое, по кому это бьет – это по семье. Я думаю, что просто надо нам самим это закончить и идти дальше. Идти дальше. Сережа остается сегодня, насколько Вы знаете, в Большом театре, и он будет руководить мастерской хореографов. И у него – как раз мы на днях с ним встречались – большие планы, и мне это очень нравится, потому что у него оптимизм в глазах и желание что-то делать, работать. Это очень хорошо, что он… Я понимаю, что ему все равно тяжело находиться в этой ситуации, и нужно время, чтобы это все как-то улеглось, забылось. Надо идти дальше. Урина я знаю очень хорошо по театру Станиславского и Немировича-Данченко. Он меня всегда очень поражал тем, что как бы я ни пришел, он все время в зале: он все время встречает зрителей, гостей, он все время интересуется мнением по спектаклю. Мы как-то так с ним сдружились, познакомились с его супругой Марией Прорвич, которая тоже восхищала меня своим таким желанием творить, с ее идеями бесконечными – понимаете, поток идей. И реально, вспомните: пару лет назад сколько у нее было премьер! Причем какие хореографы: и Макмиллан, и Ноймайер (она осталась частым у нее гостем). Я очень рад был тогда, когда они работали, как они развивались. Это было очень интересно…

С.Н.: Театр Станиславского и Немировича-Данченко?

А.М.: Да. За ней было очень интересно наблюдать.

С.Н.: Ну, дай бог, чтобы эта линия продолжилась и в Большом театре. Она, в общем-то, продолжается.

Вы заговорили о хореографических опытах, о хореографическом таком начале сейчас в театре. Дело в том, что с хореографами проблема: все-таки Вы в основном перечисляете западные имена, не так много русских хореографов. Я так понял, что Вы сейчас хотите в этом направлении как-то развиваться?

А.М.: Да, я подумываю о том, что все-таки как-то перестроить себя. Даже, может быть, не перестроить, а воплотить мечту детства. Будучи еще ребенком, когда я учился в 10 лет, уже поступил в училище, я закрывался в залах и пытался что-то сочинить. Но у меня ничего не получалось.

С.Н.: Пластические какие-то номера?

А.М.: У меня не получалось ничего, потому что не было опыта – только первые шаги. Слушать музыку и пытаться что-то сделать у меня не получалось. Я собирал вещи и уходил из зала расстроенный. И потихоньку, потихоньку вот сейчас как-то так я что-то делаю. Безусловно, за столько лет в профессии, и возраст мой уже не такой молодой, если сравнивать по балетным меркам. Я многое прошел, мне есть, что сказать, мне есть, что есть сказать зрителю, самовыразиться. И именно в хореографии. Я очень рад, что я могу там высказаться. Первый свой балет я поставил в одесском театре оперы и балета. Такая замечательная история получилась: однажды, будучи еще ребенком, не поступив в училище, я увидел фотографию мамы – она стояла на фоне золоченой такой статуи, статуэтки. И я говорю: "Мама, это что такое? Где ты такое нашла? У нас в Сыктывкаре такого нет". Она говорит: "Это одесский театр оперы и балета". Представляете, раньше, в советское время люди могли просто путешествовать. И мама путешествовала в свободное время. Они покупали путевку и куда-то ездили. И это был одесский театр. И я так потом думаю: надо же, вот так вот случилось. Понимаете, я смотрел все время на эту фотографию и мечтал увидеть это. И прошло вот так много-много лет, и я делаю там первую свою работу, первый полноценный спектакль, до этого не сделав ничего маленького даже. Я очень благодарен этому театру, что они вот так пошли и решились дать неизвестному хореографу (известному танцовщику, но неизвестному как хореографу), не делавшему никогда первые шаги как хореограф. И они меня, скажем так, открыли – первооткрыватели они. Отдельное, конечно, спасибо Ольге Мироновне Зиновьевой, супруге Зиновьева Александра, по книге кого мы сделали. И она мне предложила сделать первую работу. И она как бы спровоцировала, заставила, толкнула меня в спину…

С.Н.: "Иди на Голгофу".

А.М.: Да, да. Я ей тоже очень благодарен, потому что я уже хотел отказываться, потому что срок для постановки был меньше месяца, и мы работали в тяжелое время, когда началась в Одессе война, начались вот эти вот самые конфликты. И мы думали уже, что, наверное, спектакля не будет. Но мы так собрались и его выпустили. И даже многие подходили и говорили: "А Вы поставили именно про это?"

С.Н.: Так все совпало, притом что это задумано было гораздо раньше.

А.М.: Совпало. Да. Потому что история тяжелая – история непонимания человека обществом, и как он борется с ним, доказывая свою точку зрения. И как-то так сложилось, что и очень печальный конец. И все подумали, связали, что вот именно я поставил…

С.Н.: С этими обстоятельствами – печальными обстоятельствами – того времени.

Я знаю, что еще Вы учредили стипендию для учащихся Башкирского хореографического колледжа. Даже есть премия какая-то, которую Вы тоже…

А.М.: Премия в Пермском конкурсе.

С.Н.: В Пермском конкурсе. Это вот на Ваши деньги, на Ваши средства. Это такой благотворительный жест или это как бы благодарность за то, что судьба подарила Вам?

А.М.: Я знаю, что такое помощь и поддержка и как мы всегда нуждаемся, любой человек, даже просто в слове. И я знаю, как тяжело подниматься, когда нет денег, когда не хватает чего-то, внимания. И я подумал о том, что… Мне просто захотелось сделать… Я не знаю, как выразить даже словами, чтобы это не было так навязчиво, банально… Не то что даже банально, а громко… Про конкурс я подумал: а почему бы нет? Почему бы нет? Это приятно – получить премию. Какая-то лишняя премия: представляете, премия Андрея Меркурьева. Может быть, человек, который получит ее, не знает, кто такой Андрей Меркурьев, а мне приятно. Стипендия не дается всем, а идет…

С.Н.: Лучшим ученикам.

А.М.: Идет выборочно лучшему ученику, который подает надежды, который проявляет себя. Не знаю, мне кажется, поддержка – это всегда очень хорошо.

С.Н.: Да это замечательно. Но у Вас был шанс познакомиться со своими лауреатами или стипендиатами?

А.М.: С лауреатами конкурса – да, а со стипендиатами пока никак не получается, потому что занятость. Но в этом году я хочу лично приехать и лично вручить.

С.Н.: И все же, если я Вас сейчас спрошу, что или кто может сделать Вас сегодня абсолютно счастливым, что Вы скажете?

А.М.: Вот первое, что на ум пришло, когда Вы задавали вопрос – мама, наверное. Чтобы она была рядом почаще. Потому что мы очень далеко все время. Мы только здесь близко. Мы очень чувствуем друг друга. Я хочу, чтобы родители – папа, мама – были все время как-то поближе ко мне. Потому что они все время близко с моими братьями, а мне тяжело и мне нужна помощь какая-то. Вы понимаете меня. Потому что все время быть одному и одному тянуть очень тяжело. И чтобы творчество не кончалось. Потому что как только становится мало творчества, я теряю себя. Я задыхаюсь, я тону и лечу в пропасть куда-то.

С.Н.: Дай бог, чтобы этого творчества было как можно больше.

Это был Андрей Меркурьев в программе "Культурный обмен" на Общественном Телевидении России. А я, Сергей Николаевич, прощаюсь с вами. Всего доброго, до свидания.