Режиссёр Эдуард Бояков: Театр оказывается на обочине вульгарного постгалмура, развлекательной медийной сферы

Гости
Эдуард Бояков
продюсер, театральный режиссёр, театральный педагог

В гостях программы "Культурный обмен" создатель премии "Золотая маска", театральный режиссёр и продюсер Эдуард Бояков.

Сергей Николаевич: Здравствуйте. Это программа «Культурный обмен» на Общественном телевидении России. С вами Сергей Николаевич. Наш сегодняшний гость – одна из самых приметных и загадочных фигур театрального сообщества. За те 30 лет, которые я его знаю, он совершил немало неожиданных и радикальных метаморфоз – от педагогики в бизнес, от театрального истеблишмента в театральные маргиналы, от космополитичного гламура в ортодоксальное православие, от эстетической фронды к консервативным ценностям. И во всех этих метаморфозах он был артистичен, интересен и убедителен. Сегодня у нас в гостях новый художественный руководитель Московского художественного театра имени Горького Эдуард Бояков.

Голос за кадром: Эдуард Бояков. Продюсер, театральный режиссер, театральный педагог, идейный вдохновитель и бывший генеральный директор российской национальной театральной премии и фестиваля «Золотая маска», создатель московского пасхального фестиваля (совместно с Валерием Гергиевым), фестиваля современной пьесы «Новая драма», фестиваля театра для детей «Большая перемена», основатель и многолетний руководитель театра «Практика». До 2015 года – ректор Воронежской государственной академии искусств. С декабря 2018 года – художественный руководитель Московского художественного академического театра имени Горького.

Сергей Николаевич: Эдвард, привет.

Эдуард Бояков: Привет.

Сергей Николаевич: Ты знаешь, я слышал тут одну твою программу. И меня очень заинтересовало твое размышление, что когда ты вступаешь в какие-то отношения или предполагаешь пригласить человека в новый свой проект, ты обязательно спрашиваешь об его отношениях с родителями. Кто его родители, каковы эти отношения, как они выстраиваются? Для тебя это важно.

Я подумал, что я знаю тебя много лет и совершенно ничего не знаю про твоих родителей. Расскажи, пожалуйста.

Эдуард Бояков: Спасибо за такой вопрос. Это счастье говорить о родителях. Они живы. К сожалению, живут в разных городах. Мама под Воронежем, куда я ее перевез недавно во время пребывания в Воронеже ректором Академии искусств. Отец под Геленджиком в потрясающем месте, которое называется Криница. Вот, как в сказке. Едешь, едешь. Я только что там был. И поэтому эта картинка, когда едешь по трассе Геленджик-Сочи, сворачиваешь к морю, едешь по реке, такой горной. Оказываешься в долине, которая представляет из себя сады. С одной стороны – черешня, яблоки, персики. Представляешь, когда это все цветет или когда это плодоносит? Прекрасные горы, приезжаешь к морю – и там на большом таком пригорке, холме стоит дом моего отца, который он построил своими руками. Он инженер, строитель. Потрясающая личность. Очень сильная, очень твердая, очень жесткая.

К сожалению, они расстались с моей мамой, когда мне было совсем… В общем, несколько лет. Я не помню их совместной жизни. Но недавно, встретившись с отцом уже в таком сознательном возрасте и будучи взрослым и ответственным человеком, я почувствовал это счастье. Но что касается мамы, она человек невероятной энергии. Относительно недавно, когда умерла бабушка в возрасте 94 лет, я маму уговорил все-таки продать корову.

Сергей Николаевич: Она держала корову все эти годы?

Эдуард Бояков: Не все эти годы. Вообще-то она городской человек. Мы выросли в Дагестане, в таком дагестанском городке. Слова «мультикультурализм» тогда не было и в помине. Но это явление было представлено совершенно в идеальном качестве. Можно об этом философствовать, даже, может быть, теоретизировать, почему именно в Дагестане, именно на Кавказе в 1970-1980-е годы сложилась уникальная атмосфера такого…

Сергей Николаевич: Но это была русская семья?

Эдуард Бояков: Мы абсолютно… С какими-то оговорками, но в принципе русские.

Сергей Николаевич: Но окружал такой кавказский народ?

Эдуард Бояков: Невероятного разнообразия, невероятной силы, невероятного таланта. У меня в школе… Я уже после армии уехал из Дагестана. И у меня в школе в классе было 5 русских, 5 аварцев, 4 даргинца, 3 лакца. Например. 3 кумыка. И так далее. То есть это был невероятный такой замес. Фильм «Класс», например, который в свое время ошеломил Канны, позавидует. И учителя, которые работали в этой школе, учили меня, например, английскому языку. Я прежде всего учителю английского языка обязан своим театральным нынешним статусом, потому что она не просто была потрясающе талантливым педагогом английского. Она была очень театральным человеком. Эльмира Юсуфовна Джассо. И устраивала театр. Из нас в буквальном смысле слова. Она нас лепила как персонажей. Это очень помогало просто в образовании. Но потом это давало какую-то такую эстетическую интереснейшую перебивку.

Сергей Николаевич: А то, что касается дагестанского города Кизилюрт, ведь это совсем близко от Грозного.

Эдуард Бояков: Несколько десятков километров до чеченской границы.

Сергей Николаевич: А как тебе кажется, те процессы, те проблемы, которые возникли в 1990-е годы и которые вылились в военный конфликт, они тогда чувствовались в твоей юности, в твоем детстве?

Эдуард Бояков: Очень сложный, очень больной вопрос. Если односложно отвечать, то нет. Если односложно говорить. Я чувствовал это место действительно как рай. Я сейчас о нем вспоминаю как о рае. Но я и тогда, живя в этом сложном пространстве, в котором меня могли поколотить, в том числе за то, что я русский, но в котором я мог ответить, в том числе потому, что я русский, в котором я мог строить свою спортивную карьеру. И у меня только что брал интервью журналист дагестанского журнала. И говорит: «Я вошел в интернет на ваш сайт города. Там вы есть в числе известных кизилюртовцев. Все остальные 19 человек – это спортсмены, борцы». Действительно, мои ближайшие подруги, близняшки волшебной красоты, уклада, две девчонки – блестящие спортсменки. Одна из них воспитала олимпийского чемпиона по дзюдо. То есть мой одноклассник – чемпион мира по вольной борьбе. В общем, это такое общее дело, такое жесткое, но очень-очень ценное для меня. Я жил в этом мире. Он был сложным, многообразным. Ну, немножечко, если использовать всякие богемные ассоциации, в таком маркесовском волшебном мире.

Сергей Николаевич: И то, что это была неполная семья и твои родители развелись – это не омрачало этот рай?

Эдуард Бояков: Сейчас я понимаю, что это страшная проблема. И огромное количество… Даже, наверное, я не стал бы связывать свою жизнь с искусством, если бы этого не было.

Сергей Николаевич: А каким образом возник Воронеж? Я так понимаю, что ты закончил Воронежский…

Эдуард Бояков: Я был хипующим богемным подростком. Объявил маме, что я не буду поступать ни в какие университеты, институты, несмотря на сплошные пятерки в аттестате. Мама была очень сильно этим разочарована, опечалена. И я ушел в армию. А после армии продолжал такую веселую богемную жизнь, интересовался музыкой, литературой, поэзией. И решил навестить своего друга Сашу Алиева, который в Воронеже заканчивал нулевой курс. Знаешь, было такое явление – рабфаки так называемые.

Сергей Николаевич: Подготовительный фактически такой.

Эдуард Бояков: Я приехал. И он типа поступил на факультет журналистики Воронежа. Я посмотрел. Все как-то прикольно, красиво, воронежские девушки. Потрясающий совершенно университет, потрясающие кафедры. Люди, изучавшие Андрея Платонова, чуть позже мне открывшегося. И вообще невероятного качества филологический такой специалитет. Учебники по традиционной культуре писались… филологии по старославянскому… фольклорная кафедра невероятной силы была. И все это меня очень как-то впечатлило, завело. Я ни с того ни с сего просто в один вечер решил: «А давай-ка я поступлю на журфак». Пришел на голубом глазу, весь такой хипующий и внутри, и снаружи, такой бывший пограничник в каком-то камуфляже. Взял билеты. Мне повезло. Там половину программы я вообще не читал и в помине. Но там был Маяковский, Гоголь и какие-то вещи, которые я знал, любил. И я с радостью начал этим делиться. И как-то поступил. Так и оказался в Воронеже. Совершенно случайно.

Сергей Николаевич: Это не был какой-то специальный выбор, ты туда не намечал…

Эдуард Бояков: Ничего подобного.

Сергей Николаевич: А потом каким образом ты зацепился за этот город?

Эдуард Бояков: Конечно. Там возник театр. Михаил Бычков, который сегодня руководит Камерным театром, тогда только приехал и стал руководить Воронежским театром юного зрителя. У меня появились учителя, прежде всего Кулиничев и Свительский, два профессора-филолога, которые мне открывали одновременно и театр, и Андрея Платонова. Я начал наукой заниматься где-то на 3 курсе. И на 3 же курсе начал работать в театре завлитом.

Сергей Николаевич: У Бычкова?

Эдуард Бояков: Да, у Бычкова. И, закончив университет, я начал преподавать на этом же факультете, писать диссертацию по Платонову, радоваться. Меня очень все это радовало, мне было очень интересно и Платоновым заниматься, и со студентами общаться. У меня был спецкурс по театральной критике, по кинокритике. Мы изучали Лилиану Кавани и какие-то такие штуки…

Сергей Николаевич: То есть самых разных направлений?

Эдуард Бояков: Со студентами. Это было очень здорово. И в театре, конечно, было очень интересно работать. Но до тех пор, пока в 1991-1992 году не случилась шоковая терапия. И я в один момент оказался с ребенком, у которого нет ни прописки, ни поликлиники, вообще никаких социальных гарантий. Моя зарплата преподавателя и завлита составляла я не помню, сколько. 3 или 4 доллара, какие-то такие были цифры. Меня вынесло время в Москву. Я старался не терять связи с театром, с театральной средой, которая была мне очень близка. У меня уже к тому времени был Зиновий Яковлевич Корогодский, которого я опознал как учителя и присягнул ему. И он ко мне отнесся как к ученику. И до самой смерти уже в XXI веке у меня был настоящий театральный учитель. Но, тем не менее, учитель учителем, а бизнес бизнесом.

Сергей Николаевич: Москва 1990-х годов. Уже я помню твое появление, такого какого-то таинственного человека со связями, с какими-то деньгами. Продюсер. Это новое слово для театра 1990-х годов. С каким чувством ты вспоминаешь это время и каким ты был в это время?

Эдуард Бояков: Я был собой. Что-то изменилось в моей жизни, а к чему-то я наоборот возвращаюсь сейчас и понимаю, что в 2019-ом я оказываюсь ближе к тому, кем был в 1991-1995 годах, когда придумал фестиваль «Золотая маска», например.

Сергей Николаевич: Тем не менее, «Золотая маска» - это главный твой проект 1990-х годов. До того я так понимаю, что был один фестиваль, но это был фестиваль в основном московских театров. И идея эта была…

Эдуард Бояков: Это был даже не фестиваль, это была премия.

Сергей Николаевич: Да, премия. И ты абсолютно преобразил и модернизировал, и придумал институт экспертов.

Эдуард Бояков: Мы придумывали фестиваль. Слово «Золотая маска» существовала. Оно было придумано не мною. Драматург Павлов, Урин и Шейнцис, который нарисовал. Они авторы этого слова, этого понятия. А содержанием занимались уже мы буквально с самых первых… Конечно, я этот фестиваль придумал. И в нынешнем положении, в документе, которое по-прежнему работает, по-прежнему, наверное, там процентов 95 слов, которые я своими ручками…

Сергей Николаевич: Какая сверхзадача была? Ты хотел сделать такую национальную премию, ты хотел привезти периферийные театры, которые ты знал.

Эдуард Бояков: Я хотел спасти театр. Может быть, это громко звучит очень. Но действительно русский театр надо было спасать. И не мною он спасен, естественно. Но в том числе и «Золотая маска», я думаю, сыграла важную, именно интеграционную роль. Когда к началу XXI века и «Маска» состоялась, и совершенно другой уровень стабильности в обществе появился после кризиса 1998 года. После прихода Путина понятно стало, что мы живем уже в России, в стране, где другое время, где другой хронотоп и и темпо-ритм другой. Тогда я понял для себя, будучи таким вечно ищущим художником. И в этом отношении, когда ты говоришь про эстетическую фронду, художник обязан быть по фронде. Не обязательно в эстетической. Но во всяком случае эта дистанция… И сейчас МХАТ имени Горького находится абсолютно точно в эстетической фронде.

Сергей Николаевич: Перед тем, как мы поговорим про МХАТ имени Горького, а у меня много вопросов в связи с этим, я бы все-таки хотел период твоего ухода из «Золотой маски», который был для многих очень большой неожиданностью. Потому что была прекрасная команда, были спонсоры, было главное театральное событие сезона, года в стране. И ты главный начальник. И ты это оставляешь, уходишь в какой-то подвал…

Эдуард Бояков: Так и надо.

Сергей Николаевич: И никаких сожалений.

Эдуард Бояков: Да упаси боже. Наоборот, благодарность.

Сергей Николаевич: Благодарность?

Эдуард Бояков: Да, судьбе. Что все-таки как-то… Я создатель. Я все-таки художник, я creator, я не из тех, кого выносят вперед ногами из театров или из каких-то домов. Я предпочитаю ходить сам и, уходя, не хлопать дверью, не показывать «А теперь я вам всем покажу какой-то отстой, как это все плохо». А, уходя, надо… Я горжусь тем, что я сделал в «Золотой маске». Она идет совершенно своим путем. Я со многим очень не согласен. Мне очень много далеко и несимпатично. Но как модель, как система работы – это здорово, это мощно, это необходимо, это важный культурный институт. Я всячески желаю ему успеха.

Сергей Николаевич: В прошлом году, когда были подведены итоги «Золотой маски», ты выступил с достаточно резкой критикой этих итогов, этой деятельности, обвинил каких-то богемных ожесточенных женщин и игривых геев в том, что они задают тон всей этой истории, и так далее. Это твое выступление как-то было неожиданно, потому что все знали, как ты связан с этой институцией.

Эдуард Бояков: Все знают, что я всегда молчал.

Сергей Николаевич: А в этот раз ты решил выступить. Почему?

Эдуард Бояков: Случайно. Это была совершенно непреднамеренная…

Сергей Николаевич: Я думаю, ты многих обидел.

Эдуард Бояков: Ничего страшного. Попрошу прощения или пусть они подумают. А, может быть, просто дал возможность подумать о том, в какой мы среде живем. Если говорить о русском театре, он, конечно, переживает не самые простые времена. Действительно, театр опять оказывается на обочине. Это совсем другая обочина. Это не та обочина, когда не было зарплаты. Не то, что осветителю, актеру, которые подрабатывали в середине 1990-х. Нет, это обочина очень вульгарного постгламура, такой развлекательной медийной сферы, в которой театр играет какую-то свою важную роль. Она немножечко поважнее, чем какие-то гуляния народные, какой-нибудь день города. Но, в общем-то, все равно в каком-то ряду между презентацией новой модели автомобиля, туристической выставкой, каким-нибудь таким карнавалом в Рио или в Архангельском, и чем-то, что теперь нам в Малом театре покажут на гастролях.

Сергей Николаевич: Я понял твою мысль. Но дело в том, что когда ты начинал «Маску», я хорошо помню тот период, ты тратил немало сил и времени на то, чтобы привлечь как раз те глянцевые издания, эту гламурную публику, которая была и которая в какой-то момент стала законодателем мод и трендов в нашем обществе.

Эдуард Бояков: Безусловно.

Сергей Николаевич: Поэтому, когда я говорил о том, что ты был неким таким гламурным…

Эдуард Бояков: Я очень старался. Я чувствовал миссию, задачу в том, что театр, и «Золотая маска» в частности, должна прийти в гламур, гламур должен услышать. Гламур появился тогда как что-то очень новое. И именно гламур нам нес вещи, связанные с информационной эпохой, с таким дизайнерским мышлением, когда дизайн становится универсальной средой. Не просто мы говорим про дизайн кружки, а мы живем вообще…

Сергей Николаевич: В некой среде, в которой мы находимся.

Эдуард Бояков: Да. Где он просто диктует смыслы, поведение городского человека, будь то он на велосипеде, будь то он с книжкой, обложка. То есть все становится важным. Тогда у театра вот это советское (в самом прекрасном и высоком смысле слова) прошлое, советский бэкграунд был уместен, он был состоятельным, он приходил в гламур и говорил: «Я серьезный мощный человек. Возьмите меня, если вам интересно. И давайте теперь партнерски выстраивать». Сегодня та энергия потеряна, ушла. А новая не приходит. А новая только-только возникает. И если уж гламур хочет себя спасти и выжить, тогда он должен искать места силы, а не просто начинать «ой, а что, нам вправду, что ли, можно все диктовать?», «а давайте мы вообще и театр превратим в эту фотосессию», «а давайте мы вообще начнем думать просто такими хэштэгами». Нет, театр не выдерживает этого, театр превращается в бог знает что.

Сергей Николаевич: По поводу антигламура. Речь идет, конечно, о МХАТе имени Горького, куда ты заступил в качестве художественного руководителя. И ты в начале говорил о том, что это такой театр-крепость. Я так понимаю, что Татьяна Васильевна Доронина и создавала его во многом, стараясь защитить те ценности, как она понимала.

Эдуард Бояков: Абсолютно. И которые разделяли люди, которые в театре работали.

Сергей Николаевич: Которые разделяли единомышленники, соратники. И думаю, что МХАТа имени Горького бы просто не существовало, если бы не она, ее боль, ее борьба, ее битва, ее жизнь.

Эдуард Бояков: Безусловно.

Сергей Николаевич: И это, наверное, очень драматично и сложно, когда ты в любом случае должен отступить, пусть и на президентскую роль, но никак не влиять на жизнь того коллектива и той институции, на которую было положено столько сил. Как ты представляешь себе будущность этого театра?

Эдуард Бояков: Как продолжателя линии Дорониной, безусловно.

Сергей Николаевич: Русский психологический театр.

Эдуард Бояков: Русский психологический театр. Театр, в котором ценности, которые называют сегодня традиционными, не обсуждаются и априори поставлены во главу угла, являются фундаментом. Театр, который развивает школу великих мастеров, которые были до Дорониной – и советского театра, и русского театра. Это потрясающе просто отвечать на этот вопрос, если не гоняться за какими-то яркими сегодняшними формулами. Если просто снимать первый план исторический. Новая драматургия – это МХАТ. МХАТ возник как театр авангардный. МХАТ возник как театр эстетической фронды. Абсолютно. МХАТ и возник как театр модерна. Шехтель, который строил – это архитектор, который противостоял тем трендам, которые сформировались при Александре III и особенно II. Это отношение. Леонид Андреев, Чехов. Первые декорации «Чайки» - это декорации абсолютно ар-нувошные, ар-деко. Это все пронизано. И это очень радикально для того времени. Поэтому это было ошеломляюще популярно, поэтому так это было свежо. В этой радикальности было преклонение Станиславского перед Щепкиным. В этой радикальности было преклонение Станиславского перед русской традиционной такой культурной парадигмой. В этой радикальности было невероятное внимание Станиславского к дисциплине.

Сергей Николаевич: Мы же понимаем с тобой, что можно клясться сколько угодно в верности Станиславского, но если нет репертуара, если нет режиссера, соответствовать этому будет достаточно сложно.

Эдуард Бояков: Конечно.

Сергей Николаевич: Кто эти режиссеры?

Эдуард Бояков: Немирович-Данченко, есть такой перспективный режиссер. Спектакль 1940 года «Три сестры», который я первый раз увидел с изнанки. Я зашел и обомлел. 25 минут идет второй антракт. И я не мог уйти. Мои друзья, может быть, меньше проработавшие в театре, нежели я, стояли рядом и бесконечно инстаграмили, снимали, потому что они не могли поверить, что эта махина в традиционной старой технологии театральной, где гром не сэмплом задается, а ударом специального жестяного предмета, где дождь – это такие деревянные штуки, которые крутишь, как огромная мясорубка, а там языки кожаные, и они так бьют, и когда их много-много, они создают ощущение капель, которые падают. И реконструировать это нужно очень внимательно. Это во-первых.

Во-вторых, есть режиссер во МХАТе. Боюсь говорить. Может, первый раз я как некую декларацию оформляю. Но есть режиссер, в которого я верю, спектакли которого уже сегодня, безусловно, отвечают моим представлениям о прекрасном. И, может быть, немножечко нужно с ними работать в отношении некого энергетического тонуса, какой-то сценографической культуры, не говоря уже о подаче, о маркетинге. Но даже сейчас уже это точно совершенно очень сильное, очень мощное качество. Спектакль по Тургеневу «Отцы и дети» в постановке Александра Дмитриева – это мощный спектакль. Это линия, которая, слава богу, существует. И мне не нужно придумывать что-то новое. И это театр Дорониной, который будет нашим общим театром, безусловно.

Я говорю как линия режиссерская. Андрей Сергеевич Кончаловский – режиссер, который для меня совершенно точно и профессионален, и компетентен, и соответствует тем разговорам о сочетании и радикальности, и европейскости, и принадлежности русской традиционной школе. Я его знаю 25 лет. И с момента выпуска его в Мариинском театре прокофьевского… «Война и мир», Верди. Это мощный режиссер. Мне невероятно интересно сейчас с ним. И мне как зрителю очень интересно и очень нравится, в какой он форме находится сейчас. Мне кажется, у режиссеров разная траектория. И сейчас наступает момент, когда он и МХАТ могут дать друг другу что-то очень серьезное. Есть режиссер Руслан Маликов. Это постановщик лучших спектаклей театра «Практика», по моему мнению. И спектакль «Парикмахерша», и спектакль «Небожитель», и спектакль «Кеды». Это был золотой фонд нашего практиковского репертуара. Да, это был подвальный театр. Но мы могли тысячами продавать на эти спектакли. На них билеты продавались за 3 месяца до того, как спектакль проходил. Я много работал с Маликовым. И сейчас он работает. Сергей Пускепалис, Лесков. Премьера только что состоялась у Машкова. Я, к сожалению, не видел. Но даже по тому, что я сейчас слышу от моих очень доверенных людей, говорят: «Ой-ой-ой. Неужели сейчас «Распутина» будет Пускепалис ставить? Как мы ждем, как интересно!» Я верю. И актер, конечно, Сергей блестящий. Как минимум, я уже четырех режиссеров назвал.

Сергей Николаевич: А сам ты собираешься ставить?

Эдуард Бояков: Очень осторожно. Конечно, я не из тех режиссеров, которые строят театр своего имени и своего художественного метода. Есть вещи, которые я умею делать достойно и, не побоюсь сказать, лучше других. Но это узкий круг моей режиссерской компетенции. Он связан с детским искусством. Я этим занимаюсь всю жизнь, начиная с тюза. Но сегодня мне этим очень интересно заниматься. Я буду продолжать, в частности, восстанавливая «Синюю птицу» с моим партнером Натальей Пироговой, которая играла в спектакле детские роли, а теперь она вырастает, играет… А сейчас мы с ней восстанавливаем спектакль Станиславского. Буду, безусловно, работать с поэзией. Потому что я должен работать с поэзией как режиссер. Здесь никакие злые языки, которые будут меня обвинять в том, что я не руковожу театром, а ставлю спектакли, мне не страшны. Я, конечно, буду этим заниматься.

Может возникнуть некий материал, в отношении которого я скажу: «Я должен его ставить сам». Но, честное слово, это не главное сегодня в движении репертуарной махин с залом 1370 мест и с необходимостью. Мы в 2019 году хотим выпустить 10 премьер. Март – премьера Кончаловского, апрель – премьера Маликова, май – премьера Пускепалиса. И июнь уже премьера двух новых спектаклей. Один из них с Ингой Оболдиной, а другой… Александр Дмитриев, о котором я говорил, ставит «Леди Гамильтон». Это будет такая постановка, знаешь… Довикторианский большой стиль.

Сергей Николаевич: Эпохи Георга. Скажи мне, пожалуйста. Много сейчас ведется разговоров о каком-то собирании земель русских и о воссоединении и восстановлении каких-то былых институтов. Как тебе представляется, возможно ли воссоединение МХАТ?

Эдуард Бояков: Никаких оснований для этого нет, по-моему, вообще. По-моему, это просто два разных театра. И совсем два разных театра. И между МХАТом имени Горького и МХАТом имени Чехова можно несколько театров поставить, которые окажутся ближе к нашему театру или к тому. Например, Малый театр нам сейчас… Это парадоксально звучит. Вроде бы с кем боролись, к тем и пришли в союзники. Но Малый театр сейчас, безусловно, ближе.

Вахтанговский театр – это театр Станиславского, но не театр Чехова. Вахтанговский театр – это театр ученика Станиславского, который как раз линию, связанную с символизмом, с богатством, с метафорическим таким, в том числе и религиозным, не православным, но в широком смысле слова религиозным контекстом, очень развивал. После «Синей птицы» у Станиславского… Это такой спектакль очень кризисный, очень важный для биографии этого режиссера. И, конечно, МХАТ никогда не назывался «именем Чехова». И МХТ имени Чехова – это такое ограничение. Так же как и МХАТ имени Горького. Хотя это словосочетание возникло намного раньше, в 1930-х годах. Но московский общедоступный художественный театр, который создавал Станиславский – это театр очень широкого спектра. Мне очень нравится Женовач как режиссер. И я любил его особенно в эпоху на Малой Бронной. Это совершенно потрясающая история.

Сергей Николаевич: Скажи мне. Ты же все-таки ходишь в театры и смотришь как менеджер, как продюсер разные спектакли. Мог бы ты назвать какой-то спектакль в чужом театре, который бы ты хотел видеть на своей сцене? Тебе кажется, что это именно то, что сейчас нужно МХАТ имени Горького.

Эдуард Бояков: Конечно. Их много. Это игра.

Сергей Николаевич: Чтобы понимать, что бы ты хотел увидеть на сцене своего театра.

Эдуард Бояков: Не считая «Практики»?

Сергей Николаевич: Ради Бога.

Эдуард Бояков: Если говорить о спектакле театра «Практика», который поставила Светлана Землякова, который назывался «Бабушки» - я что угодно готов бы был отдать, чтобы он появился. Потому что это великий спектакль. Я счастлив, что я его создавал, я его продюсировал, я там рождал вместе со Светланой в очень маленьком, каком-то своем продюсерском, но все-таки творческом отношении. Я в этом отношении продюсер. Я служака. Я служу чужому таланту. Я готов жертвовать себя ради Мити Чернякова, который первый спектакль со мной делал в Мариинском театре, или ради Светланы Земляковой, которая первый спектакль как режиссер, будучи уже заслуженным педагогом, ради сценографии Гали Солодовниковой, Кати Джагаровой, Алисы Меликовой, Полины Бахтиной, Ксении Перетрухиной. Это блестящие художники. Они сегодня в Большом театре и в Монте-Карло ставят спектакли. А тогда они в нашем подвальчике, 2.90 потолок, они делали свои первые высказывания.

Все эти работы я помню. Я их очень ценю. И если какая-то часть, какая-то ипостась этого таланта окажется на сцене МХАТа имени Горького, я спокоен. Я уверенно скажу моим коллегам, тем, которые работали и до моего прихода: «Ребята, вот за это я отвечаю». И фактически любой спектакль Земляковой я могу представить на сцене большой. Так же как и спектакль в постановке Константина Богомолова «Слава» в Большом драматическом театре, где актеры Могучего невероятно убедительно воспроизводят рисунок той соцреалистической пьесы без стеба. Хотя кто-то, может быть, это и слышит. С глубоким таким анализом того, что из себя представляют мозги, души наших дедушек и бабушек, которые нас родили и которые сегодня в нас проявляются. Мы же резонируем с этим.

Когда женщина, у которой сын умирает в больнице, говорит, что «если умрет, то я все равно буду им гордиться и мои сыновья будут брать с него пример». Один во Владивостоке, один где-то на другом конце страны. То это очень убедительно. Она плачет, я верю. Случается катарсис. Вот, собственно, и все. Висит портрет Сталина в интерьере или не висит – господи, пройдет еще чуть-чуть время, и мы начнем к этим портретам относиться так, как мы относимся сейчас к фигуре Нерона в Риме или какого-нибудь французского короля абсолютистской эпохи. Мы не задумываемся. Мы говорим: «Какой красивый фонтан! Какая сила духа! Какая потрясающая живопись». И ругать эту живопись из-за того, что на ней изображен человек, который что-то когда-то кому-то сказал… Искусство выше. Оно переживает эту эпоху. В этом отношении то, что я видел на спектакле БДТ в постановке Константина Богомолова, очень убедительно. Вполне возможно, он так к этому спектаклю не относится. Но я увидел это. Так что я не навязываю единственно возможную трактовку.

Есть еще режиссеры, которые меня вдохновляли и вдохновляют. И понятно, что они не приедут и не будут во МХАТе. Во всяком случае, в этом сезоне. Как Лев Абрамович Додин. Но любое его высказывание для меня – это очень мощно, это очень сильно.

То, как он строит театр и труппу, репертуарный театр, как он эту последовательность, преемственность… Притом, что очень разные ведь фазы. Ведь было время, когда Додин вошел на гребень мирового театра спектаклями по Владимиру Сорокину, по Каледину, то есть «Гаудеамус», «Клаустрофобия». Это были такие же важные высказывания, как и «Братья и сестры» Абрамова. Сейчас навряд ли будут ставить Сорокина. Но мне он по-прежнему очень интересен и очень мощный режиссер. Для меня бесконечный пример.

Сергей Николаевич: Мы с тобой прошлись по многим этапам твоей жизни. В заключение я хотел тебя спросить: сейчас ты счастлив?

Эдуард Бояков: Абсолютно. Безусловно. Я каждый день, утро и ночь благодарю Бога за то, что он послал мне жизнь, и за то, что он продолжает меня удерживать в этом мире. У меня есть вера, у меня есть семья, у меня есть работа. И это самое главное. У меня есть друзья. Все очень просто. Не придумывая никаких красивых слов, чтобы подтвердить то, что я счастлив. Правда счастлив.

Сергей Николаевич: Это был Эдуард Бояков в программе «Культурный обмен» на Общественном телевидении России. А я, Сергей Николаевич, прощаюсь с вами. Всего доброго. До свидания.