Владимир Маторин: Я веду монастырскую жизнь, кроме одного: они не едят мясо, а у меня это основное питание перед спектаклем
Сергей Николаевич: Здравствуйте. Это программа «Культурный обмен» на Общественном телевидении России. С вами Сергей Николаевич. Если есть голос, который способен выразить национальный характер, русскую душу, русский темперамент, то в отечественной музыке это, конечно же, бас. Неслучайно так много замечательных опер написано именно для этого голоса: можно вспомнить «Бориса Годунова», «Жизнь за царя», «Хованщину», «Князя Игоря». Во всех этих операх выступал, а точнее пел заглавные партии наш сегодняшний гость, выдающийся певец оперной сцены, народный артист России, солист Большого театра Владимир Маторин.
Голос за кадром: Владимир Маторин – оперный певец (бас), педагог, профессор. Народный артист России, основатель и председатель правления благотворительного «Фонда возрождения культуры и традиций малых городов Руси». Окончил Государственный музыкальный педагогический институт имени Гнесиных. С 1974 по 1991-е гг. был солистом Московского музыкального театра имени К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко, где за 15 сезонов исполнил практически весь басовый репертуар. С 1991 года является солистом оперной труппы Государственного академического Большого театра.
Сергей Николаевич: Здравствуйте, Владимир Анатольевич.
Владимир Маторин: Здравствуйте, здравствуйте.
Сергей Николаевич: Как приятно слышать этот тембр! На самом деле он всегда ассоциируется, наверное, в таком просвещенном, но массовом сознании с голосом Шаляпина. Вас как-то шаляпинский бас, он как-то определил, наверное, звуковую палитру всех исполнителей соответствующего голоса XX века. Вы испытывали на себе шаляпинское влияние?
Владимир Маторин: Да, и очень сильное, потому что в то время, когда я начал учиться, вышел альбом «Мелодии: 10 пластинок Шаляпина»…
Сергей Николаевич: Я помню, с серовским портретом.
Владимир Маторин: Да, и потом еще две пластинки дополнительно были. Сильно влияет, и как бы первую половину юности старался подражать во всем, а сейчас, на закате дней…
Сергей Николаевич: Да ладно уж, про закат-то чего говорить?
Владимир Маторин: Ну он же может длиться бесконечно…
Сергей Николаевич: Как известно, да.
Владимир Маторин: Да, и главный принцип его, ярость и истовость, горячая подача, это остается, а есть маленькие нюансы в исполнительстве. Начав преподавать много лет тому назад, ухо настроено на поиски ошибок…
Сергей Николаевич: И вы их слышите?
Владимир Маторин: Ну а как же? Да. Я даже сейчас перестал получать удовольствие от певцов, если уж только это совершенно хорошие и забываешь, начинаешь, жаришь котлеты или думаешь, что сделать завтра, или как я доеду, будут ли пробки, отвлекаешься. Шаляпин, конечно… Но на мое счастливое вокальное детство пришелся золотой век Большого театра, сейчас расскажу. Это появление в 1970 году Нестеренко Евгения Евгеньевича…
Сергей Николаевич: Конечно.
Владимир Маторин: Это Эйзен и Ведерников, это еще я еще застал Ивана Ивановича Петрова. Более того, «Бориса Годунова» первый выход царский на венчании в костюме Ивана Ивановича.
Сергей Николаевич: Вы из семьи военных?
Владимир Маторин: Да.
Сергей Николаевич: Это каким-то образом все-таки наложило отпечаток на вашу жизнь, на вашу юность? Вообще уход в искусство, в пение, в серьезную музыку было встречено с пониманием в вашей семье?
Владимир Маторин: Да, удивительно. Папа, значит, готовил… Я готовился продолжить род, четыре поколения передо мной…
Сергей Николаевич: Военную карьеру.
Владимир Маторин: Насколько известно, воевали в Японскую…
Сергей Николаевич: Да вы что?
Владимир Маторин: Да-да, у меня прадед четырежды лауреат Георгиевского креста. Он получил за это дворянство, за это он получил пост первого космонавта, он был в Брянске, – вру, старшим носильщиком на вокзале, то есть на наши деньги это начальник космодрома. За это, значит, старший, мой дед Ваня, окончил гимназию, после этого расписывался остальные 50 лет крестом, что мы из крестьян или рабочих.
Сергей Николаевич: Ну понятно.
Владимир Маторин: И как бы по мере того, как приходили к папе звездочки, мы отдалялись. Он единственный был человек по выпуску, кто не отправился на космодром «Байконур», рядышком там «Капустин Яр», главные наши две точки, а здесь был в штабе. По мере роста звездочек его двигали. Как только Балашиха стала Москвой, его отправили в Ногинск, в Ногинске он послужил, получил звездочку, его отправили в Тверь, там тоже московский округ.
Но драматургия моя такая. Меня Александров взял на срочную службу, ансамбль Александрова…
Сергей Николаевич: Ансамбль Александрова.
Владимир Маторин: Дважды он меня брал, до института и потом после института. К тому времени драматургия такая: летчиком, моряком-подводником и десантником мне по здоровью не дали.
Сергей Николаевич: Нельзя было?
Владимир Маторин: По рекомендации папы я мог бы идти в Минское или в Киевское училище, там все его одноклассники уже были педагогами-профессорами, но в ПВО мне не очень хотелось. И в это время вдруг разломилась такая интересная вещь, что я пошел послушаться в консерваторию, и мне сказали: «Мы вас возьмем на подготовительные».
Сергей Николаевич: Но у вас не было специальной подготовки?
Владимир Маторин: Нет. Я два года играл на аккордеоне, потому что… Жизнь складывается так: у майора Маторина не было пианино, а вот у полковника уже было, поэтому у нас в доме не было пианино, а у брата было пианино, но он ни одним пальцем не играл.
Сергей Николаевич: В общем, в целом у вас была какая-то музыкальная подготовка, но взяли вас без блата, соответственно, сразу…
Владимир Маторин: Да, по старым правилам, не знаю, как сейчас, сейчас все за деньги. По старым правилам, чтобы получать высшее образование, нужно иметь два курса училища. Значит, если ты полностью кончил училище, четыре года, то сразу на второй курс с досдачей истории партии, или два курса подготовительных. И мне повезло, царство небесное Нине Александровне Вербовой, заведующей кафедрой, она сказала… Я говорю: «Меня в армию берут, я буду в ансамбле». Она: «После института будешь в ансамбле. Мы тебя брали на подготовительные, годков тебе мало, неизвестно, бас ты или баритон. Учись, там постоять с фуражкой ты еще успеешь».
Я обиделся на нее, а оказалось, ее прозорливое видение, потому что когда передают… Сейчас уже не передают, а раньше, когда по рядам идет камера и я вижу, что из двухсот человек сто человек мои однокурсники, курсом раньше, курсом позже, то, значит, их веселый взгляд навевает на меня уже позднего страшные размышления. Потому что там ведь фокус знаете какой в Ансамбле Александрова? Не имея женского хора, основатель берет много теноров, и они поют завышенные партитуры, от этого звучание хорошее, но тенора больше 10 лет у него не живут.
Сергей Николаевич: Не живут.
Вы начали, в общем, свою карьеру в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, который всегда в некоторой такой оппозиции, конкуренции с Большим театром находится. И я знаю, что очень много раз молодых артистов предупреждали, что в случае, если вас начнут переманивать, то забудьте тогда уже даже как выглядит этот Театр Станиславского и Немировича-Данченко.
Владимир Маторин: Да, то же самое я слышал.
Сергей Николаевич: Это именно вам было сказано?
Владимир Маторин: Да, сказали: «Формально мы выгнать не сможем, но если вы прикоснетесь к ручке двери в Большом театре, то, значит… Главный режиссер скажет, что с вами работать не будет, а другие побоятся работать с вами, потому что он с вами работать не будет».
Сергей Николаевич: То есть так строго предупредили с самого начала?
Владимир Маторин: Но тогда шла черта. Вы знаете, удивительная вещь, драматургия жизни: Театр Станиславского родился в 1918 году как молодежная студия Большого театра благодаря Станиславскому, и вдруг вот так начали расходиться корабли в противоположные…
Сергей Николаевич: Далеко-далеко.
Владимир Маторин: Да. Сейчас, слава богу, разрешают, пой там, пой там, лишь бы…
Сергей Николаевич: Вообще очень символично, что вы спели свою первую партию в спектакле, поставленном Константином Сергеевичем, это был классический спектакль «Евгений Онегин», который шел много лет, я не знаю, идет ли он до сих пор, кажется, нет, они все-таки поменяли редакцию…
Владимир Маторин: Теперь в редакции… идет.
Сергей Николаевич: Да, а я помню еще тот спектакль, который он репетировал как раз в своем особняке с этими колоннами и так далее…
Владимир Маторин: Да-да.
Сергей Николаевич: Вы пели Зарецкого, да?
Владимир Маторин: Начал первый Зарецкий, а потом уже Гремина.
Сергей Николаевич: А потом уже долго-долго пели Гремина на самом деле. Скажите, вообще Чайковский, вот эти партии басовые, особенно Гремина, – она же, в общем, такая возрастная. Но какой же генерал, обеленный сединами и так далее, вы там в свои…
Владимир Маторин: 37, это дети 1812 года, Скалозуб хорошо говорил, что иные, смотришь, и убитые. Поэтому возраст… У Пушкина цитата, которую я выучил, – «седой и толстый генерал». Так что седину клеили, а толщина была природной. Там огромная трудность знаете какая для молодого певца? Гремин вышел, заскрипел, кашлянул, не очень нотка взялась, и все, следующий поет человек или ты уже гуляешь во дворе с метелкой. Но это на самом деле на пробах во все театры просят Гремина спеть: написанная ария для баритона с огромной тесситурой, а потом ловушка – уход вниз, хотя по смыслу, нас учили русскому языку, «И жизнь, и молодость, и счастье», упорное, ударное «счастье», а все поют, чтобы показать, что нота берется…
Сергей Николаевич: Что все имеют.
Владимир Маторин: И шикарно, да.
Сергей Николаевич: Мне вообще очень интересно было бы услышать ваше мнение. Вообще существует то, что называется русской певческой вокальной школой. Есть итальянская, то, что называется «бельканто». А русские певцы могут петь итальянские партии? Потому что итальянцы редко когда поют русский репертуар.
Владимир Маторин: Да.
Сергей Николаевич: Но все-таки наши певцы, есть блистательные примеры, когда этот репертуар осваивают.
Владимир Маторин: Да.
Сергей Николаевич: Значит, русская школа как бы позволяет это? Или просто они как бы ленивые и нелюбопытные, им не так интересно осваивать русский репертуар?
Владимир Маторин: Мне кажется, что возможно. И тому примеры, как открылась граница, так, значит, больше всего, конечно, поляков и украинцев, югославов рвануло туда. Думаю, что нам больше под силу, чем им.
Сергей Николаевич: А это с чем связано?
Владимир Маторин: Я расскажу, с чем связано. Самый лучший язык после итальянского – украинский. Почему? Сочетание гласных и согласных, «шо вы мене кажите», он более певучий. Более того, есть замечательная буква «гэ», она атакует… У немцев есть «гэ», «h» не произносится, а главное – это сочетание вот этого, «Думы мои, думы, Лыхо мени зъ вамы! На що сталы на папири Сумнымы рядамы?», самая певучая. За все годы, что я 7 лет, 6 лет у Евгения Васильевича учился, не было ни одного зачета, чтобы я что-то украинское не пел.
Сергей Николаевич: Ага.
Владимир Маторин: Да. И для чего? Чтобы вытащить звук, потому что по технологии… Это есть секрет, я его не хочу передавать всем…
Сергей Николаевич: Не надо, это слишком специально.
Владимир Маторин: Да. Есть переходные ноты. Первая ошибка всех – маска. Все говорят про маску, про пение в маску, думая, что это маска из летучей мыши. Нет, это греческая маска, где весь звук подается сюда. Значит, практически сюда между зубами или в нос, но чтобы не было слышно этого, и то на высоких нотах чуть-чуть приподнимая. Сколько я живу, столько слышу, что надо уже ми-бемоль прикрывать, – си надо прикрывать, потому что «Угрюмо-о-о-о…» – закрытого открыть можно, а с открытого уже ошибка и слуховой дефект. На сегодняшний день, слушая ушами педагога теперешних звезд, они бы в училище не поступили: технологии звукоизвлечения… Много хороших, но в основном хорошие разные рванули на Запад…
Сергей Николаевич: …там обретаются, там делают свои карьеры.
Владимир Маторин: Там обретаются, да.
Сергей Николаевич: Вообще 1970-е гг., даже и 1980-е гг. тоже, Большой театр был достаточно сильный по составу, то есть были большие певцы, безусловно, на них ставились оперы, шло много таких классических постановок. В 1991 году вы все-таки этот решающий рывок произвели.
Владимир Маторин: Это случайно.
Сергей Николаевич: Да. И я так понимаю, что и великий дирижер Евгений Федорович Светланов очень этому поспособствовал.
Владимир Маторин: Да. Значит, на самом деле юбилей Козловского, и мы с Колобовым держим цветы. Он говорит: «Тяжело, держи и скажу пару слов». Пятнадцатый выступающий ни на свадьбе, ни на похоронах не нужен, только первый тостующий, второй и последний. Ну я там сказал: «Иван Алексеевич, приходите к нам попеть», – цветы ставлю к подножью кресла. А он мне говорит: «Они дураки, все равно вы будете в Большом театре». Я спускаюсь вниз и наталкиваюсь на Евгения Райкова, замечательного певца, директора оперной труппы, кстати. И он говорит: «Приказ есть, Евгений Федорович будет главным. Он мне сказал, что первый приказ будет Маторина из этого театра доставить в этот».
Но что-то произошло, какие-то подводные течения. Был Лазарев, и на самом деле неожиданно произошло следующее. На мой сольный концерт в Театре Станиславского на соседней улице пришел Светланов и сел в первый ряд. У меня пульс двести поменялся на четыреста, я начал думать, что сейчас он встанет и скажет: «Он триоль не сделал!» На самом деле слушал внимательно, а на письме Рахманинова Станиславскому вскочил и орал: «Браво! Браво!» И в антракте прибегает: «Я ставлю «Китеж», мне такой певец нужен». Я говорю: «Да я молча буду стоять со знаменем…»
Сергей Николаевич: Да, с алебардой.
Владимир Маторин: Пришел домой, открыл книжку и понял, что вот это моя смерть, потому что есть нота «ми», которой у меня тогда не было, она была «картошка» на три такта. Но когда два спектакля я с ним спел, на Маторина никто не пошел бы слушать «ми», но один человек не сказал бы, что я не взял, он так подстелился, что было замечательно.
Но самое большое впечатление было, что я прошел партию с концертмейстером Лией Могилевской, и меня вызывает на урок Светланов. И только мы начали, он начал: «Так удобно?» Я начал оглядываться, думаю, кому он еще говорит, кроме меня, – никого нет. «Вы меня спрашиваете? Мне так удобно». То есть делай что хочешь, крыльями обрастаешь.
Сергей Николаевич: Но вообще вот это очень интересно, когда вы говорите о Светланове, который готов был как бы подстроиться под вас, под ваши вокальные возможности, как бы по классике, если вспомнить великие примеры, я не знаю, Мария Каллас не могла петь в том случае, если она не могла взять соответствующие ноты, сложные ноты, и уже никто под нее подстраиваться, даже под великую Каллас, не стал бы. Когда вы пришли к тому, что вы абсолютно оказались свободны от таких сервисов дирижера, скажем так?
Владимир Маторин: Не передавайте в эфир: я еще не пришел, я иду. Я вам объясню. Если по линии драматургии «Бориса Годунова», у меня есть свой скелет, что я играю. Но каждый раз попадаются новые хорошие дирижеры, с которыми невозможно объяснить художественную задачу. Дело в том, что свойство русской музыки у русских композиторов, если исполнять как немцы Чайковского, как он написал, это наступает на третьем акте зеленая тоска, потому что все время идет то ускорение крещендо, то замедление его секвенций. Ты раз послушал, два послушал, но на семнадцатом разе… Или Мусоргский: спой все ровно, как написано.
Сергей Николаевич: А скажите, вот то, что касается акустики. Известно, что в Ла Скала в больших сценах есть какие-то точки, и певцы знают их, с которых они звучат как-то особенно сильно, ярко, звонко и так далее. На сцене Большого театра у вас есть такая точка?
Владимир Маторин: Вы знаете, такие точки были до ремонта, и я расскажу интригу. Я к Евгению Евгеньевичу, который ко мне хорошо относился, говорю: «А где вот лучше встать?» – «Ну это каждый должен найти себе…», – и не сказал.
Сергей Николаевич: Себе сам.
Владимир Маторин: Я беру запись, и в тех точках, где он, туда же я и пришел.
Сергей Николаевич: Точки Нестеренко?
Владимир Маторин: Дело в том, что там три ступенечки, лучше всего слышно перед столом, лучше всего слышно за столом. В Большом театре эффект такой, что чем дальше, глубже ты в сцене, сильнее идет накат. Думаю: ладно, раз так не удалось. Значит, путем разведки, контрразведки я «надыбал» эти точки. И потом еще в Театре Станиславского я намаялся, потому что когда поешь прямо и на 90 градусов туда-сюда, слышно, как только повернулся, можно не петь, потому что не слышно вообще.
Сергей Николаевич: Все равно не будет слышно.
Владимир Маторин: Улетает, да.
Сергей Николаевич: То есть это особое искусство, это особый опыт, к которому ты приходишь?
Владимир Маторин: Я расскажу, это вы передайте обязательно в эфир. В 1974 году приезжал Ла Скала…
Сергей Николаевич: Да, я помню эти гастроли.
Владимир Маторин: Я был лучшим студентом. Не имея 25 рублей, чтобы послушать, я нанялся… и в ряде спектаклей участвовал. Более того, я понял, что надо прийти расписаться, а потом можно не одевать, народу столько, что надо побежать и послушать. Было условие: артисты могут слушать, разрешают прийти на репетиции, кроме одного – в партере ни одного человека, в амфитеатре да. И вот, значит, картина такая, я это уже десятому директору рассказываю, но они не слышат, сидят на заднице и смотрят телевизор, а еще лучше у себя в ложе, может, пивко, может, курят. Подбежал, посидел, пересел, посидел, – левее! Они выверяли акустику Большого театра, чтобы продать своих артистов получше.
Сергей Николаевич: Да, это были особые гастроли, и я помню этот «Реквием» потрясающий совершенно, когда они пели…
Владимир Маторин: «Реквием», да, «Симон Бокканегра». Я тоже в его… стоял, я спросил: «Как ты дышишь?» Он говорит: «Я в почки дышу». Замечательно. Начал дышать, не нашел почву. Вопрос на самом деле, для молодых вокалистов рассказываю, можно хоть в большой палец ноги, хоть в спину, хоть в затылок, это личные ощущения, куда ты подаешь, главное, как оно красиво звучит.
Сергей Николаевич: Как идет этот звук.
Владимир Маторин: Да.
Сергей Николаевич: Скажите, вы много работали и с современной режиссурой. Вообще режиссура пришла в оперу так активно и агрессивно в конце 1980-х и в 1990-е гг. Я знаю, что многие певцы ее не приняли или было какое-то внутреннее сопротивление новому поколению режиссеров, которые стали работать, в общем, с выдающимися исполнителями. Я очень хорошо помню свой разговор с Галиной Павловной Вишневской после «Евгения Онегина» Чернякова, гнев ее был страшен.
Владимир Маторин: Ха-ха.
Сергей Николаевич: Тем не менее все равно, в общем, под знаком режиссеров проходят буквально последние два десятилетия.
Владимир Маторин: Да.
Сергей Николаевич: Как вам удавалось с ними контактировать, с ними работать, вникать в их замыслы? Или вы все-таки считали, что ваше дело петь, а их дело режиссировать?
Владимир Маторин: Нет, поначалу я был помоложе, и за эти годы я научился молчать, зная, что на спектакле я сделаю то, что мне хочется. Кроме тех сцен, где хор, если шаг в сторону, они тебя просто, как под поезд попадешь, они тебя раздавят. Но, значит, у меня впечатление такое, оно равносильно нашему телевидению: за счет эксплуатации картинки уходят смыслы. Театр Большой и любой академический создан, чтобы слушали. Понятно, что в коротких штанишках, в галстуках нельзя выходить, хотя и выходят, но 75% информации, радости от красивого звучания хора, солистов, вот эта радость, понимание слов и всего, режиссеры передернули, и у них, как бы так сказать по-честному, улей, прилетают пчелы, и в кадре ничего не происходит.
Сергей Николаевич: Шевеление, да?
Владимир Маторин: Ну если бы были другие образы, да, что значит желание заполнить картинку и оживить все, я всегда вспоминаю замечательные слова из книжки Шаляпина, он говорит: «Я пою арию Мельника, самую значительную в спектакле, и вдруг вижу, что публика смотрит не на меня, а в сторону. Я тихонечко разворачиваюсь и вижу, что на заднем плане шесть мужиков таскают мешки. Спрашиваю режиссера: «Что происходит?» – «Как что происходит? Ты мельник, богатый человек, значит, есть мельница, а раз есть мельница, есть работники. Вот я это сделал, чтобы оживить сцену». На что я ему сказал: «Если тебя повесить, это было бы лучше всего для оживления сцены». Вот есть подмена понятий, знаешь, второй план или параллельные действия. Идет важнейший кусок, а в это время режиссеру скучно и он оживляет…
Сергей Николаевич: …за твоей спиной.
Владимир Маторин: Да. И как бы ждешь, что ружье выстрелит, понимаешь, еще не принесли, так вот здесь есть такая мера. На самом деле всю жизнь, сколько я был на сцене, мне все время казалось, что должны драматические прийти, чтобы вот эту статику разрушить. На самом деле мой великий учитель Станиславский умер, не дописав систему, а ученики оказались такими доброхотами, что все переиначили. Вот как бы под знаменем Станиславского… Многое он искал, он замечательно сказал… Я писал систему с Шаляпина, такие люди рождаются раз в сто лет, и актерский, и пластический, и звуковод. Но работая с другими актерами, с худшими данными, я старался приблизить, чтобы какие-то элементы…
Сергей Николаевич: …они восприняли.
Владимир Маторин: Насытить, да. Я вспоминаю, перед дипломным экзаменом любимая ученица Станиславского Мария Ивановна Степанова говорила: «…два шага вперед, налево! Я тебе зачет на поставлю, шагом марш!» Станиславский говорил: «Это система!» Так вот они систему, значит… Бедный Станиславский… Как Гоголь хочет выйти.
Сергей Николаевич: Я так понял, что некоторое такое разочарование в этой самой современной оперной режиссуре вы, безусловно, испытали и пережили. Тем не менее у вас была все это время некая отдушина, пространство, где никакой режиссер вам был не нужен, а именно церковное пение, церковная музыка.
Владимир Маторин: Да.
Сергей Николаевич: Вы пришли к этого, в общем, сравнительно поздно, но это стало какой-то очень важной частью вашей жизни, вашей души, вашего творчества.
Владимир Маторин: Да.
Сергей Николаевич: Скажите, вот впервые вы красоту русского хора, церковного хора, церковных песнопений когда почувствовали, когда испытали?
Владимир Маторин: Значит, первое впечатление было от пятой пластинки Шаляпина…
Сергей Николаевич: Все тот же Шаляпин, все-таки мы не можем от него отойти.
Владимир Маторин: Да. Потом, как только я попал в Театр Станиславского, я был в делегации в Германии, и на центральной Линден купил пластинку Бориса Христова, записанную в Болгарии в Храме Александра Невского. Это было начало. Но потрясение было в 1988 году, были концерты в Колонном зале Дома союзов, по… владыки Питирима шли рождественские церковные песнопения. Я попал, потому что Соколов, народный артист, директор хора, хормейстер, мне дал соло, он написал памяти отца «Ныне отпущаеши». Там всего три странички, у меня только две. Еще не было пробок, я подумал: «Раз у нас двенадцать репетиций, я уж тут где-нибудь…» Я сидел на репетиции и просто был, знаешь, раздавлен и обморожен – такое удивительное чувство, как будто я замерз и весь стал стеклянный, а внутри просто кипит вулкан оттого, что какая красивая музыка, как хорошо поют. В этой архитектуре такая благость!
Но в то время, знаете, я прошел все пути советского развития, я был пионером, я был комсомольцем, я был коммунистом, поэтому ничего умнее не придумал, как побежал в райком партии сказать, что… Церковная музыка была только в церкви, разрешить ее исполнять, – да, пожалуйста, уже времена были другие, исполняй. И с хором Вапик (Валера Максимов хормейстер) мы сольный концерт сделали, я где-то в районе февраля пел. И было потрясение, потому что после первой вещи народ встал и овации, я каждую вещь повторял дважды – где дважды, а где можно с половинки. Более того, хористы сзади: «Перерыв, покурить надо, ноги болят, ты там бегаешь, а нам…» Написали письма, и 15 мая я повторил этот концерт, но уже мы знали, что будут хлопать. По музыке соскучились, не то что я так на себя это не брал, и как бы это было скорее прикрыто, чем… И более того, театр демократичен, сказали: «Пусть поет».
Сергей Николаевич: Ну да.
Владимир Маторин: Но огромное удовольствие, потому что наше церковное пение – это русское бельканто: нет высоких, кричащих нот, нет хрюканья внизу, все в середине и благостные переходы. Но тогда я это пел технически с пластинки Шаляпина и Бориса Христова, а уж потом стал вникать в суть происходящего. Там ведь очень много… В некоторых молитвах есть тексты, где неправославному человеку все понятно: «Господи, услыши мя…» Все молитвы «помоги нашей стране», «помоги моей семье», «вразуми», «укрепи». А некоторые есть с закруглениями церковно-славянскими. Я много лет пел, но не понимая.
Но вдруг неожиданно открылось то, о чем я мечтал в юные годы. Десять лет к ряду я пел во владыке Ювеналии в Новодевичьем монастыре, в Успенском соборе, пел с Ярославским хором, пел с Юроцкой капеллой. А сейчас, последние 3 года, Лдыко создал свой хор из учеников Коломенской семинарии и служащих, уже взрослых священников. И когда 60 человек вышли, я понял, что надо тихонечко, на цыпочках мне… Они как дунули на всю, там акустика, во-первых, а во-вторых, они понимают, что они поют. Если неправославные, а дежурные ансамбли, они поют: «Господи, помилуй, Господи, помилуй…» А они поют, и мороз по коже. Более того, репетиции, как два баса за спиной дунули, я думаю, что давайте меняться, ребята, вы вперед, а я постою молча в хоре. «Не волнуйся, ты знаешь, мы это на полную катушку давать не будем». Я-то знаю, я сам артист, когда начинается концерт, они еще сильнее дунули, чтобы показать: ты в Большом театре кто? А настоящие-то здесь.
Но там знаете какое чудо? Во-первых, входишь в монастырь, совершенно другое…
Сергей Николаевич: Совсем другая атмосфера.
Владимир Маторин: Намоленные стены, благодать. Входишь в храм, и акустика, и иконы пока все обойдешь, поцелуешь, помолишься. И люди, которые половина публики от меня, половина публики от владыки Ювеналия, и люди это слушают, это знают и вместе с тобой молятся и поют. Это дает то, что вот в церкви такое происходит. Иногда, редко на концертах вдруг что-то появляется, чего ни в клеточки, никуда не заберешь, а вот я не знаю, знаешь, поднимается душа, поднимается если не до самого верха, а вот крылья вырастают, поется по-другому. Когда тебя слушают, когда ария, молитва кончается, две секунды тишины, потому что они переваривают.
Сергей Николаевич: Тишины.
Владимир Маторин: У меня был случай, когда памяти Пушкина я делал концерт и струсил из-за двух недоученных по пушкинским словам молитв, я написал «Пушкин и его друзья, его время». И в первом отделении как дунул, значит, кусочек «Русланы», Гремин, все, что есть Алеко, старый цыган и кончил «Пророком». Публика встала и пошла домой. Это одно отделение, они по содержательной стороне начали останавливать…
Сергей Николаевич: Не пережили.
Владимир Маторин: «Вы чего?» – «А разве не конец?» Пережили, потому что вдруг появляется нечто, что… И раньше ты думал (это не передавайте в эфир), что а чего удивительного, такой человек у вас поет, какой голос. А сейчас целиком за то, что вот есть то, что выше нас, прекрасная музыка…
Сергей Николаевич: Все-таки есть выше нас.
Владимир Маторин: Есть, есть.
Сергей Николаевич: Вы знаете, проблема, с которой сталкиваются все певцы, однажды я это обсуждал с вашей коллегой Анной Нетребко, она мне сказала: «Вы знаете, ну что такое? Вот есть я в голосе, не в голосе. Для меня этого не существует: иди и пой». Я так полагаю, что если какие-то там не дай бог болезни или что-то, наверное, это невозможно, но тем не менее долг и сознание того, что на тебя купили уже билеты, что вся эта машина уже сработала, заставляет тебя в любой форме выходить на сцену.
Владимир Маторин: Да.
Сергей Николаевич: Вы согласны с этим? Были случаи, когда все-таки нет, это было невозможно?
Владимир Маторин: Значит, по большому счету дважды, один из них был в Храме Христа Спасителя, я на ровном месте схватил «петуха». Была легкая простуда, должны были меня довезти, не довезли, я ехал на машине, там пробка, там объезд, и я приехал, так сказать, и на ровном месте: «Вот мчится тройка почтовая, Ямщик…», – и она вдруг вылетела. Началась паника, думаю: дальше будет хуже оттого, что я ошибся, пульсация и голос подсаживается от нервов. Но обошлось. Более того, самые лучшие друзья из красного списка попали в черный, потому что «пора заканчивать, раз у тебя «петухи», раз ты прихрамывал, зря ты, пора не концертировать, по деревням поезжай, где тебя ждут».
На самом деле жизнь диктует, как сказать... Каждый певец должен определиться с образом жизни, так бы я сформулировал. И последние лет 20 я веду монастырский образ жизни, кроме одного элемента: они не едят мясо, а у меня основа питания для спектакля – это мясо. Мы разделим большие спектакли и сольные концерты, а выйти спеть два романса и две песни можно не евши или съев один бутерброд с чаем. А вот капитальные, что «Борис Годунов», что «Сусанин», это в 16 часов я двойной обед съедаю, потому что дальше ни маковой росинки, кроме как чай или кофе.
Сергей Николаевич: Ну да.
Владимир Маторин: И каждый себе должен выяснить, что можно и сколько. No женщин, no алкоголя, и вот уже 17 лет я не курю, это особенно у меня… Но на самом деле бас может курить, потому что таких тонкостей, как у тенора, нет, но как бы лучше нет.
Сергей Николаевич: Ну а если бы я вас все-таки спросил, вы вспомнили момент такой неудачи, срыва, связанный с какими-то внешними обстоятельствами. А если бы был какой-то момент, – наверняка он был, может быть, даже и не один, – когда вы были вот абсолютно счастливы от того, что произошло на сцене, или это было концертное исполнение. И вы про себя решили: «Да, получилось».
Владимир Маторин: Расскажу специфику этого человека. Когда я прихожу домой и мой ангел, моя жена говорит: «Тебе хлопали больше других?» – я вообще не слышал аплодисментов. Была одна мысль, не покидающая меня и сейчас, пошире держать глаза открытыми, потому что лимон не только выжали, а еще потом катком по нему проехали, то есть оболочка – это я, а внутри просто все сгорело. Вы будете смеяться, только вчера я пришел после сольного концерта в себя: и не спится, и кусок не лезет в горло, – думаешь что вот это могло быть лучше, вот это могло быть… Все время же…
Я люблю сольные концерты, потому что я автор, исполнитель, сочинитель, режиссер, с помощью товарищей, с помощью коллег, дирижера, режиссера, художника, но в принципе все время что-то в этой кастрюльке варится. И в этом огромное счастье художника (это я про себя), потому что сварите мясо – это будет вареное мясо; сварите капусту – это будет вареная капуста; а вот сочинять кусочек мяса, потом посолить, потом что-то еще, и это не конец: когда это все будет готово, еще должно постоять, пропитаться. Так вот если об этом думать, в этом счастье. Наше огромное счастье и несчастье одновременно, у певцов: мы парим еще не совсем там, но над действительностью. Какая-то роль, ты думаешь, что ты Борис Годунов. Вот какая-то роль, значит, ты…
Когда сказала Образцова, я думаю, лет 30 назад, что в 8 встает, зарядка, завтрак, а дальше что-то учу, потом на репетиции, в этой жизни в городе она не живет, потому что все время какие-то события происходят: то готовишься к этому, то отдыхаешь от этого. Раньше меня это печалило, а сейчас думаю, как здорово было, вся неделя прошла, просто можно было брать справку в сумасшедшем доме о постановке на учет, потому что то не ладится с хором, то на репетиции просил вот это, а они говорят: «Нет, у нас только вот это», – и так далее, не буду про всю мелочевку рассказывать. Все время, дожив до седых волос почти, все время там что-то происходит, идет какая-то работа.
Сергей Николаевич: И это счастье?
Владимир Маторин: Это счастье. Подготовка к концерту, концерт, маленькие интриги. Потому что в этом году в июне была выставка, ее продлили на два месяца, в Бахрушинском музее моего имени. Были костюмы, были картины больших художников, Шилова и Якина есть портреты, как шаляпинские, только я вместо него стою, Бориса Годунова написал Нестеренко, академик Василий Нестеренко. Были фотографии, у меня сто штук было. Дело в том, что с прошлого юбилея мы два экземпляра, один экземпляр без оплетки оставили, чтобы место не занималось, в музее, практически у нас весь материал уже был…
Сергей Николаевич: То есть все уже в Бахрушинском музее?
Владимир Маторин: Да, да. Более того, они сделали чудную вещь, я уже и забыл о ней: из целого ряда фильмов, которые про меня, они сделали нарезку, что при желании, я даже так послушал, достойно. А потом я очень люблю, называется это мозаикой или фруктовым салатом, когда вот сидит долдон с бородой, раз! – и вдруг кусочек меня в костюме Бориса, и я в костюме генерала, тогда я не переключаю. А так включаю канал, и кто бы ты ни был, кроме Ленина, бла-бла-бла, две минуты – спасибо. По всем каналам разные персонажи про одно и то же долдонят. А когда есть…
Сергей Николаевич: Ну а когда так поют, я думаю, все-таки это случается достаточно редко.
Владимир Маторин: Там ведь споют… Какая грустная история? Значит, денег на вагон, который пишет хорошо, 25 тысяч долларов ориентировочно, театр не хочет снимать. И… сказал: «Пригоните вагон, а не снимайте по трансляции», – потому что кто-то чавкает, кто-то шоколадку жрет, и никак не попадут эти очень хорошие парни в микрофончики. Две вещи улетело в никуда, потому что он сидел, я туда человека послал, и в наушники слушал, что происходит, а надо было высунуться и слушать живьем, что идет в зал, а не то, что в наушниках хорошо.
У меня такое было, у меня был концерт в городе Звенигороде. Абсолютно не вокальный зал имени Орловой, все на микрофонах. Я пою и вижу, что публика стекленеет и вытягивает шеи. Я моргаю своей любимой жене, она бегом: сидит парень, наушники – «послушай, как здорово, в зале-то ни хрена нет!» Там же большинство людей пришло, они… А то, что мягкая обивка, это кинозал для трансляции с усилениями, никому не объявляют. Извините, что вот так. Я люблю про себя рассказывать и сейчас пишу книжку.
Сергей Николаевич: Да? Как она будет называться?
Владимир Маторин: На сегодняшний день она называется «Похождения бравого солдата Швейка в опере», потому что куда ни поворачиваю, у меня все время все проблемы, которые были в молодости, когда я плакал, то, значит, они сейчас вызывают такое снисходительное умиление. Ну куда бы они делись? Не был бы я в театре, стоял бы с фуражкой, стал бы солдат, но без бороды. И я начал писать работу, и главная идея была то, чего мне не хватало в юности, не беря технологию пения и обучения пению, здоровый образ жизни и знание, что ты делаешь, что тебе можно и что тебе нельзя, когда тебе можно, сколько выпить, пить не пить, сколько, чего, как. Чтобы каждый человек в 20 лет задумался, тогда он до 50 или как я до 70 доживет и допоет, а не то что бас, баритон, который в 20 бас, в 25 бас, а в 35 инвалид без голоса, вот. Но не клеится, потому что у меня живет абонент в моей квартире, которую я снимаю, и все время говорит: «Какой будет тираж?» Я говорю: «Да хоть шесть экземпляров».
Я должен высказаться. Но я упустил вот эту точку, когда я мог всем сказать «руки на стол, сюда слушай», понимаешь? А сейчас я думаю про этого, он дерьмо, но зачем об этом говорить? Кто знает, тот знает, а у него сын есть, еще вдова жива, и потом он для всех остальных живой классик, а для меня то, что я сказал ранее. Поэтому вот такое чувство, почитаешь и думаешь: «Вот это еще рано, а вот это уже поздно». Но тем не менее я считаю, что любой художник…
Сергей Николаевич: …должен написать книгу.
Владимир Маторин: Должен начать писать книгу, я бы так сформулировал.
Сергей Николаевич: Это был Владимир Маторин в программе «Культурный обмен» на Общественном телевидении России. А я, Сергей Николаевич, прощаюсь с вами. Всего доброго, до свидания.