Юрий Грымов: Кино ты снимаешь один, а в театре - коллектив единомышленников, это позволяет делать уникальные вещи

Гости
Юрий Грымов
режиссёр театра и кино, художественный руководитель театра «Модерн»

Сергей Николаевич: Здравствуйте! Это программа «Культурный обмен» на Общественном телевидении России. С вами Сергей Николаевич.

Сегодня мы открываем для вас и для себя театр «Модерн» на Спартаковской площади. По меркам московских театральных долгожителей этот театр сравнительно молод – ему чуть больше тридцати. Последние три сезона здесь проходят под знаком радикальных перемен и смелых проектов нового художественного руководителя Юрия Грымова.

О театре заговорили, надо сказать, не в последнюю очередь потому, что это единственный театр в Москве, где введен дресс-код – никакой спортивной одежды, никаких маек. Для тех, кто опоздал или не знал об этом, в гардеробе есть галстуки и пиджаки. Но на самом деле Грымов считает, что театр начинается не с вешалки, а театр сегодня начинается с сайта. А вот что на этом сайте представлено, какие актеры в театре играют – обо всем этом мы сегодня и поговорим с художественным руководителем театре «Модерн» Юрием Грымовым.

Здравствуйте, Юрий.

Юрий Грымов: Здрасьте.

Сергей Николаевич: На самом деле, когда я шел на интервью с вами, я думал, в чем вы будете одеты. Потому что еще не было, кажется, журналиста, который пришел бы в этот кабинет и не начал бы мучить вас вопросами о дресс-коде, который вы первым делом ввели в театре «Модерн». Я на самом деле с ним сталкивался, прямо с жестким дресс-кодом, только однажды – в ресторане отеля Ritz в Лондоне, когда моего приятеля не пустили, потому что он был без пиджака и галстука. С чем связаны такие жесткие ограничения, дресс-код именно в вашем театре?

Юрий Грымов: Ну, я же прекрасно понимал, что любое мое первое заявление о том, что я хочу ставить, вызовет меньшую реакцию…

Сергей Николаевич: Ха-ха-ха!

Юрий Грымов: Я же умный. И я понимал, что как бы это пустяк, небольшие ограничения… Я не могу запрещать по закону, я могу рекомендовать. То есть мы рекомендуем людям приходить в пиджаке. Можно в джинсах. Ну, то, что называется «одежда после пяти». У нас даже, кстати, в гардеробе есть пиджаки, если кому надо.

Понятно, что мы не настолько жестко к этому относимся. За два года мы расстались только с двумя зрителями: один пришел в шортах, другой пришел в этой «майке-алкоголичке». Да-да-да, да-да-да, так люди приходят в театр. И я в других театрах вижу летом людей, которые приходят не в туфлях, даже не в сандалиях, а приходят в этих сланцах, знаете, резиновых.

Сергей Николаевич: Сланцы для бассейна, да?

Юрий Грымов: Я видел это в театрах. Меня это возмущает, потому что я считаю, что театр – это очень дорого, театр – это абсолютная роскошь, но которую мы себе можем позволить. Причем роскошь – не то, что любой спектакль – это большой труд, ну, это много всего, а то, что мы можем здесь приобрести. Мы находимся… Рядом с нами жилой дом. В принципе, можно допустить, что человек в тренировочных уйдет с дивана и зайдет к нам посмотреть спектакль. Я против этого. Я воспитан в хорошей семье, где меня водили в театр. Переодевала меня бабушка в фойе в обувь.

Поэтому, с одной стороны, я искренне хочу, чтобы люди приходили нарядными и красивыми. С другой стороны, я прекрасно понимаю, что я не могу заставить всех. И я скажу, что за два года, если посмотреть сегодня на наш зал, 70–80% – это люди, которые одеты, как вы. Ну, может быть, чуть-чуть посвободнее, но, в принципе, нас слышат.

Сергей Николаевич: То есть нарядный зал, такой праздничный?

Юрий Грымов: Нарядный, да, вечерний.

Сергей Николаевич: Вечерний?

Юрий Грымов: Вечерний зал. Играет живая музыка, прекрасный буфет. И я не люблю театры, скажем так… Не то что театры. Я не люблю, когда театр превращается в культурный центр: книжный магазин, вот это все, здесь лекции читают. Нет. Мы приходим в театр «Модерн» ради спектакля. Да, живая музыка, атмосфера, все понятно, но мы приходим ради спектакля.

Сергей Николаевич: Я еще подумал о том, что такое пристрастие к одежде и к внешнему виду отчасти связано, может быть, и с вашим прошлым. В общем, вы были когда-то манекенщиком, моделью, то есть вы ходили по подиуму. И вот этот мир моды вам тоже не чужд, скажем так, да?

Юрий Грымов: Я, скажем так, раньше, наверное, больше на это обращал внимания в своей жизни. Потом я в этом запутался, потому что когда вы занимаетесь индустрией моды, вы прекрасно понимаете, что, в принципе, это профанация. Это профанация. Если вы не выпускаете носки и трусы, то у вас нет бизнеса. То, что вы сошьете хороший пиджак – ну, это не заработки.

Сергей Николаевич: А от-кутюр?

Юрий Грымов: Ну, от-кутюр… Понимаете, это же все равно, что обсуждать дорогие машины. Все равно в линейке всех машин делают бизнес малолитражки, да? Поэтому, когда люди шьют, компании шьют дорогие костюмы, они на чем-то другом тоже зарабатывают. Поэтому сегодняшняя мода абсолютно странная.

Я сижу вроде бы в такой рабочей куртке, но если бы представить, что эту куртку мог выпустить десять лет назад Валентино… А это Валентино. Это странно смотрится для Валентино, согласны?

Мир изменился, мир изменился. Сейчас стало очень много хороших, качественных, недорогих вещей. Такого не было десять лет назад. Раньше, если вы хотели качественную одежду, то это должен был быть бренд. Сейчас – нет. Сейчас – уже нет. Сейчас уже много модельеров. Сейчас много всяких китайских компаний. И мне кажется, что сегодня тратить деньги на одежду – это глупость. Много тратить на одежду – глупо.

Сергей Николаевич: Глупо, да?

Юрий Грымов: Глупо. Мне кажется, глупо. И это не зависит от достатка. Я не говорю про достаток. То есть если достаток большой, ну зачем так много тратить на одежду? Ведь вы сами прекрасно знаете, что у тех людей, которые рассуждают о хорошем вине или о часах, как правило, у них нет ни часов…

Сергей Николаевич: Ну, есть такое понятие fashion victims, «жертвы моды», для которых мода становится частью жизни.

Юрий Грымов: Ну, это медицинский случай, медицинский. Это медицинский случай, к которому надо относиться уважительно…

Сергей Николаевич: Сочувственно.

Юрий Грымов: Сочувствие, молиться за этих людей. Ну, если человек в свои 50 лет, как придурок, бегает по магазинам, украшает себя, тратит деньги, а иногда и последние… Знаете, да? Есть люди, которые тратят и последние деньги, чтобы купить ту или иную вещь.

Сергей Николаевич: Это страсть.

Юрий Грымов: Страсть, да. Поэтому давайте за них сейчас публично помолимся.

Сергей Николаевич: Но тем не менее вы с этой страстью как-то…

Юрий Грымов: Отошел я.

Сергей Николаевич: Или она вами не владела никогда? Или все-таки была какая-то часть вашей жизни?

Юрий Грымов: Мало, очень мало, очень мало.

Сергей Николаевич: Я же помню вас с длинными волосами…

Юрий Грымов: Ну, они и сейчас длинные.

Сергей Николаевич: Но сейчас вы их собираете в хвостик.

Юрий Грымов: Да. Но они у меня сейчас досюда.

Сергей Николаевич: В каких-то голубых красивых куртках. В общем, образ такого красавца.

Юрий Грымов: У меня был период увлечения. Но когда ты сдвигаешь и переориентируешь свою деятельность, отношение к себе и к тому, что ты делаешь, отношение к другим людям, то в основном мы меняемся, да? Правильно Ширак говорил: «Только идиот не меняет своего мнения». Поэтому я сейчас немножко посмеиваюсь над людьми-шопоголиками. У меня был период такой, но очень короткий.

И если вы заняты, например, как сейчас я очень плотно занят театром, вот эти почти три года, два с половиной… Я бы хотел найти что-то универсальное. Вы одеты – черное и белое. Вот найти что-то универсальное и тему закрыть. Ну понимаете, да?

Сергей Николаевич: Самый простой такой какой-то функциональный вариант.

Юрий Грымов: Чтобы не думать. Не хочу, не хочу. Хотя, вы же видите, я кокетничаю и говорю такими словами, но все равно у меня дужки сочетаются с часами.

Сергей Николаевич: Ну да.

Юрий Грымов: Поэтому в основном я кокетничаю.

Сергей Николаевич: Вы пришли в театр из кино. Хотя театр шел каким-то параллельным сюжетом, но тем не менее уже всерьез из кино. И за вашими плечами карьера имиджмейкера, клипмейкера, издателя глянца, фотографа, продюсера… Можно перечислять ваши многочисленные профессии и премии, которые стоят у вас за спиной. Тем не менее, если бы вас сейчас спросил какой-нибудь иностранец: «Who is Mr. Grymov?» – «Кто господин Грымов?» – что бы вы ответили?

Юрий Грымов: Я думаю, что уж точно я не стал бы ему рассказывать тот список, который вы зачитали. Уж точно я не стал бы говорить про какие-то международные или российские награды. А от того, что я буду говорить, кто я… Я скажу: «Приходите в театр «Модерн», посмотрите две-три мои постановки, – из девяти, которые сегодня уже в обновленном «Модерне» идут, – и вы сами решите, кто я: художник, режиссер, музыкальный редактор, балетмейстер». Ну, я правду говорю. Я бы не стал вот так говорить.

Сергей Николаевич: Выделять что-то одно?

Юрий Грымов: Да. Потому что для меня, наверное, так жизнь сложилась, что я начал заниматься театром, потому что в кино я не нужен. Я сейчас не кокетничаю, не кокетничаю.

Потому что кино исчезло, мировое кино просело – в качественном плане и в моем понимании этого качества. Если мы говорим про сегодняшнее российское кино, то его вообще не существует. Это все государственные потуги делать вид, что пациент жив. Пациент мертв. Кино национального не существует вообще. Его с 90-х годов планомерно уничтожали. То есть уничтожали самое важное – авторское начало. Когда говорят: «Ой, авторское кино я не люблю…» Секундочку! Данелия – это авторское кино. Эльдар Рязанов, который снимал вроде бы популярные фильмы…

Сергей Николаевич: Ну да, для всех.

Юрий Грымов: …это авторское кино. А потом пришли продюсеры. И сегодня уже Счетная палата поднимает вопрос: а что вообще происходит у нас с кино? Ну, Счетная палата вот недавно опубликовала документы. А почему эти люди, только эти (их там восемь, что ли, или девять человек), почему только они снимают кино? Потому что они, продюсеры, ухитрились объяснить, что это очень выгодно, то есть: «Кино продюсерское – это море денег!» А 99% – в пролете, банкроты.

Сергей Николаевич: Их не смотрят, да?

Юрий Грымов: Их не смотрят. Поверьте, 1%. Я беру за все это время. Но эти деньги кто тратит? Если вы тратите свои, то и на здоровье. Правильно? Нет, это государственные деньги. Государство поверило продюсерам и 15 лет тратит деньги на эти как бы «успешные» картины.

А то, что я люблю полный спектр картин, то есть авторское кино и мейнстрим… Раньше называлось не «мейнстрим», а на букву «г» это называлось. Раньше это было плохое кино, а теперь это мейнстрим. Ну неважно. Я нахожусь посередине. Что я имею в виду? Что меня всегда интересовал собственный взгляд на ту или иную проблему, но с поиском киноязыка, ну, для вас, для зрителей. Поэтому я делал «Казус Кукоцкого», «Коллекционер», «Чужие», «Муму». То есть меня интересовало мое отношение к произведению.

И все это наилучшим образом стало востребовано в театре. Я вижу по продажам: мы самый быстроразвивающийся театр. Я, наверное, один из немногих, а может, и единственный, потому что я в том году поднял зарплаты в театре на 25%, и в этом году – на 10%. Не бюджетные деньги, а зрители. Ну, они покупают билеты, а мы платим зарплату.

Сергей Николаевич: То есть фактически, если я правильно понимаю, вы в театре обрели, нашли то, что всегда искали в кино, и то, что кино вам давало в предыдущие годы, да?

Юрий Грымов: Да. Это семья. Кино – это очень случайные люди. И когда я только начинал, то начинал работать с Рербергом, оператором Тарковского…

Сергей Николаевич: Да, замечательный оператор.

Юрий Грымов: Он мне сказал одну фразу, он говорит: «Юра, ты понимаешь, что кино в среднем снимают 150–200 человек? Ну, в принципе вот так. Но кино снимаешь ты один. И если у тебя появится еще один человек из этих 150, с которым ты можешь вместе сказать: «Мы вместе снимаем кино», – то ты счастливый человек». Я скажу так: действительно, это так, ты снимаешь один.

А в театре, учитывая, что история русского драматического театра, психологического русского театра… И люди, которые работают в театре, они не работают, а служат в театре, да? Это очень важно. Это коллектив. Назовите это «студия», как угодно, «единомышленники», «семья», «братья» и так далее. Это позволяет уникальное создавать что-то на сцене. И зрители, которые к этому присоединяются.

Я скажу такую вещь. Когда меня назначили художественным руководителем, многие писали, я читал: «Грымов сломает себе шею здесь». Не сломал. В том плане, что… Я даже раньше думал: «Хорошо, я очень многое могу сделать, но я не могу это здание перенести на Арбат, оно стоит на «Бауманской». Так вот, я скажу, что я очень рад, что оно теперь стоит так. Знаете – почему?

Сергей Николаевич: Почему?

Юрий Грымов: Вы когда придете на наши спектакли, вы поймете. «Ничего, что я Чехов?» – то, что с Каменковой у нас идет. Сейчас «Война и мир» выйдет. Вы увидите людей, которые сюда приезжают. Они специально, не проходя мимо, знаете, гуляя по Арбату из ресторана куда-то, зайти погреться, посмотреть люстру Большого театра. Сюда люди приходят умышленно – увидеть нечто, чтобы потом это обсудить и это пережить.

Какие-то награды мы уже получили. Но это не самоцель. Я рад, что увеличивается зритель, аудитория расширяется. И они приходят к нам в театр «Модерн», чтобы увидеть уникальную труппу.

Сергей Николаевич: Вы привыкли к большим бюджетам, к большим съемкам, к большим возможностям. А театр – это все-таки такая интимная история, такая локальная история.

Юрий Грымов: Это бутик, это бутик.

Сергей Николаевич: Это бутик, да. Вот этот ручной труд, который не всегда хорошо оплачивается и оценивается. Вы не боялись, что вы переходите в совершенно другую категорию творческих работников?

Юрий Грымов: Я понимаю. Да, конечно, скажем так, финансовое положение мое личное изменилось по сравнению с тем. Но я скажу, что российские театры живут не богато, но очень достойно. Я не могу такое сказать про людей кино. Очень достойно себя люди ведут. Я знаю людей по стране.

Сергей Николаевич: Вы же работали в Орле, по-моему.

Юрий Грымов: Да. У меня артисты оттуда. Я привез народного артиста СССР Петра Воробьева, который приезжает и у нас играет.

Я скажу такую вещь. Я буквально, может быть, полтора года назад вспомнил одну фразу, она была произнесена 20 лет назад. Я выпустил картину «Муму»…

Сергей Николаевич: Да-да, я помню.

Юрий Грымов: Она понравилась Григорию Горину. Он ко мне подошел, говорил какие-то приятные слова. И потом мы с ним очень долго общались, и он говорил: «Юрий, не хотите попробовать что-нибудь в театре?» Это было 20 лет назад. Я говорю: «Знаете, мне театр не интересен вообще, мне скучно там». Он говорит: «Юрий, ну давайте, может быть, что-нибудь». Я говорю: «Мне театр не нужен». И он сказал такую фразу, я вспомнил буквально недавно, он говорит: «У меня такое ощущение, что вы нужны театру».

Я 20 лет даже туда не заходил. Ну, я как зритель ходил иногда. А сейчас я влюблен, потому что считаю, что театр – это самое интересное, это самое современное. И когда люди, которые… ну, типа мои «знакомые» какие-то (у вас таких тоже достаточно), которые приезжают и говорят: «Знаете, в Лондоне такая театральная жизнь!» – я прямо смеюсь. Деревня! Какой Лондон и театральная жизнь? Какой Париж и театральная жизнь? Три с половиной театра. Да, неплохие гастроли.

Театральная жизнь в Москве и по стране, но в меньшей степени. В Москве двести с лишним театров! Из них сто государственных. И сидит такая, три с половиной спектакля в своей жизни посмотрела и рассуждает о театре.

Это точно так же (мы начали говорить о моде), как мне смешно читать какие-то статьи в каких-то изданиях, в интернете, где какая-то женщина рассуждает о Dolce & Gabbana. Смешно! Понимаете? Смешно! Познание стиля… Не надо выучить четыре бреда и считать себя стилистом.

Поэтому когда я говорю сегодня про театр, то здесь все абсолютно в моем понимании есть. Это ручная работа. Это свобода. Я могу делать в театре все что угодно, а в кино не могу. В кино есть цензура финансовая. О телевидении вообще не говорим – там политическая цензура, это очевидно. А в театре… Мы к выборам выпустили спектакль «Юлий Цезарь». Он же тоже четвертый раз на выборы пошел.

Сергей Николаевич: Ну да.

Юрий Грымов: Его запретили в России, сто лет его не было.

Сергей Николаевич: Я хотел спросить на самом деле о первом вашем спектакле, который вы выпустили здесь. Это был роман Хаксли «О дивный мир»…

Юрий Грымов: «О дивный новый мир».

Сергей Николаевич: «О дивный новый мир». И я подумал, что, наверное, в этом названии есть какая-то определенная ирония и отношение к этому новому миру, в который вы пришли.

Юрий Грымов: Конечно.

Сергей Николаевич: Да?

Юрий Грымов: Совершенно правильно.

Сергей Николаевич: И каким он вам открылся здесь? Все-таки этот театр существовал почти 30 лет до вас. Ну, как-то он не сильно звенел и гремел, тем не менее был.

Юрий Грымов: Я ставлю под сомнение «существовал». И знаете – почему?

Сергей Николаевич: Почему?

Юрий Грымов: Потому что когда я сюда пришел… Вы сами знаете, что когда вы приходите в рабочую структуру, ну, в какой-то живущий орган, то вам что-то по наследству переходит. Правильно? Мне не достался ни один зритель. Сказать, что театру «Модерн» 30 лет? По бумагам – да. На деле ему два с половиной года. Это то, что сейчас. Потому что здесь не было зрителя. И когда были какие-то нападки, были какие-то эти письма… Я все это знаю, да.

Я скажу вам такую вещь: я-то бухгалтерию тоже знаю. Я знаю, что здесь происходило. Я знаю, что здесь происходило. Это происходило, к сожалению… Это стыдно. Потому что я знаю, что здесь было. И в каком состоянии достался мне театр. И как мы своими силами – силами актеров – делали ремонт, красили стены.

Большое спасибо Департаменту культуры. Мы купили лучший свет в мире, который у нас есть, звук. Но это не потому, что я такой шустрый. Это могли делать и до меня все.

В Москве сегодня 75% театров реконструированы, 75% в идеальном состоянии. Понимаете, что это такое? В идеальном! Все самое передовое в этих 75%. И театр «Модерн» тоже через два-три года уйдет на глобальную реконструкцию.

А сейчас мы завоевываем аудиторию, завоевываем театральную афишу. И конечно, репертуар не полный. Где-то у нас 14 спектаклей вместе с детскими. Это очень мало. Должно быть 25.

Сергей Николаевич: «Театр – это высказывание», – это ваше любимое выражение.

Юрий Грымов: Да.

Сергей Николаевич: Ну, я так понимаю, высказывания ведь меняются, да?

Юрий Грымов: Конечно.

Сергей Николаевич: В зависимости от обстоятельств, времени, настроений, возраста. Вот сейчас ваш месседж какой? Если спросить, что вы хотели бы высказать, что вы хотели бы сказать со сцены?

Юрий Грымов: Я бы хотел сказать со сцены: «Вы, – ну, зрители, – мы, мы все – очень хорошие люди». Нужно людям напоминать об этом. Мы очень хорошие. Не надо людей уничтожать и говорить: «Вы уроды! – ну понимаете, да? – Вы эти…» «Вы очень хорошие люди. И вы очень многое можете сделать сами. Очень многое можете сделать».

Поэтому в зал приходят люди, которые хотят познать не то, что происходит на сцене, а познать себя. Они приходят за своими знаниями о себе. И вдруг они плачут у нас на спектакле «Матрешки на округлости Земли» или на «Чехове». Они такого не видели.

То, что мы здесь делаем – такого нет нигде вообще. Не потому, что я такой умный или такой талантливый. Просто я делаю так, как… Вот я так могу. Это нельзя с чем-то сравнить.

А знаете, что многие журналисты пишут, ну, какие-то? «Ой, вы знаете, это прямо кино какое-то у Грымова». Какое кино? У нас ни экранов нет, ничего. Все равно сцена, кулисы, свет, звук. Просто язык, сценический язык, которым я пользуюсь, наверное, кому-то напоминает… Они не могут сформировать. И куда бегут? «А, наверное, как в кино».

А те люди, которые вообще забыли и вообще даже не обращали внимания на то, что я делал последние 10–15 лет, они думают: «А, это тот, который еще клипы снимал Алсу, Витасу? Вот это он?» А здесь еще вот такой пласт, 15–20 лет, где все изменилось. У меня борода седая. И это тоже немаловажно. Мы же все становимся старше.

Сергей Николаевич: Меняемся.

Юрий Грымов: И, кстати, переоцениваем себя тогда. Согласны? Мы переоцениваем.

Сергей Николаевич: Конечно.

Юрий Грымов: Но я сейчас стал, наверное, более свободным.

Сергей Николаевич: А свободным от чего?

Юрий Грымов: Наверное… Знаете, если раньше я уделял внимание… Ну, кто-то может что-то сказать, а я могу повернуть голову в эту сторону. Ну понимаете, да? Или подумать.

Сергей Николаевич: Вас задевало что-то, да?

Юрий Грымов: Да, как-то я рефлексировал на эти вещи. А сейчас – вообще нет.

Это большой труд – то, что мы делаем. Кому-то нравится. Кто-то в восторге диком! А кому-то не нравится. И я так счастлив! Ну я не могу же сделать, чтобы понравилось вот тому, кому не понравилось. А кто он? С чем он пришел? С каким багажом? Если человек придет сегодня на спектакль «Война и мир» (у нас в декабре выйдет), вот так сядет в зале, вот так, ну типа…

Сергей Николаевич: «Ну покажи!»

Юрий Грымов: «Как это вы так четыре тома? Как это вот так?» Ну, это его проблема. Согласны?

Когда мы начали репетировать «Войну и мир», я уже многое поставил и пригласил хор имени Свешникова, государственный хор. Мы несколько дней не могли репетировать. Знаете – почему? У меня артисты плачут. Они не могут сцены играть. Когда смешанный хор начинает петь «Любовь святая», если у вас есть сердце, то вы… Понимаете? Ну вы не можете не плакать! Не в смысле – от горя, а от этого всего.

Вот это магия театра, это магия всего происходящего. Такого не будет в кино никогда, потому что это ручная работа, это здесь и сейчас. И вы пришли со своим настроением, со своим отношением к себе, к своим родственникам, пришли с теми проблемами, которые принесли в театр. Вы принесли все сюда. А наша задача – разобраться с этим. Я не хочу брать на себя такую сильную уж миссию, знаете, священника или какого-нибудь учителя в этом плане, но театр на это способен.

Сергей Николаевич: И все-таки от вашей предшественницы, предшественников вам досталось название «Модернъ».

Юрий Грымов: Да.

Сергей Николаевич: Вы убрали этот твердый знак. Но тем не менее модерн – это все-таки современность, это современная жизнь.

Юрий Грымов: Новая современная жизнь.

Сергей Николаевич: Что в этой жизни современной вас радует, что огорчает, что пугает?

Юрий Грымов: Ну, на самом деле…

Сергей Николаевич: Вообще в каких отношениях вы с этой жизнью за порогом театра?

Юрий Грымов: Сегодня?

Сергей Николаевич: Да, сегодня.

Юрий Грымов: Ну, отношения у меня хорошие – в том плане, что я надеюсь, что я понимаю, что происходит. Это самое важно. Хуже, когда вы не понимаете. «Я ничего не понимаю», – и отодвинулся. Мы сейчас, если мы говорим про Россию…

Сергей Николаевич: Да, конечно.

Юрий Грымов: Про Россию. Зачем клуб обсуждать, где вы бываете редко, да? Мы сейчас, я считаю, находимся в странном таком положении в России – мы переживаем первообщинный строк. Вы заметили, что когда гражданское общество начинает говорить про какие-то проблемы, выходить на площади или потом писать в интернете, то защищают свояков? Не заметили? Артисты защищают артистов…

Сергей Николаевич: Ну, это цеховики такие, да?

Юрий Грымов: Община.

Сергей Николаевич: Община. Цеховое сознание.

Юрий Грымов: Община. Первообщинность. «Мы – своих». Пекарь – пекаря. Журналист – журналиста. Это первообщинный строй.

Второе – опять подтверждает, что это первообщинный строй. Ну, сейчас строительство только понимания человека и общества. Мне кажется, что «Я/Мы Голунов» – это же абсолютно наскальная живопись, за ней почти ничего не стоит.

Изобретение лозунга важнее, чем свое отношение к действительности в стране, в которой вы живете. И самое важное – что вы можете сделать для этого? Это очень легко – нарисовать и опубликовать везде. Согласны? Это же легче, чем строить, говорить, критиковать. Понимаете, да? Поэтому…

Сергей Николаевич: Но тут был порыв защитить и спасти.

Юрий Грымов: Спасти. А список людей, которых осудили вчера, и дальше будет расти. Защищать их не будут, потому что мы находимся в зачатке гражданского общества. Защищать нужно свободы, а не отдельную личность. Понимаете, про что я говорю?

Сергей Николаевич: Но со свободами как-то не очень получается.

Юрий Грымов: Пока, пока. Мы начинаем. Недавно было сто лет революции. Вы знаете об этом? Мы жили в ужасающий период. И я это зацепил. И в фильме «Казус Кукоцкого», который я снял по Улицкой, там есть прекрасная фраза Кукоцкого: «Советский человек – это не русский человек, это нечто другое». Понимаете, это нечто другое.

Сто лет! Вы сами чувствуете, что десять лет, если даже десять лет, то очень сильно все меняется. Видели, да? Элиты, влияние/не влияние. Страна обсуждает какую-то свадьбу. Вы видели сейчас это? Ну это же жители Готэма. Ну, Бэтмен. Вот это все – жители Готэма. Это придуманные люди. Понимаете, про что я говорю?

Сергей Николаевич: О придуманных людях. Свой спектакль «На дне», пьесу Горького, вы переносите в ситуацию Рублевки…

Юрий Грымов: Ну, богатых людей.

Сергей Николаевич: …богатых людей и такой «золотой клетки», из которой они не могут выбраться. Это и есть дно, получается?

Юрий Грымов: Конечно. Духовное. Это то, о чем писал Горький – о духовном падении. Ну, не о финансовом же падении. Я не меняю тексты – в Шекспире или в спектакле «На дне» Горького. Этот текст звучит.

А заканчивается, и у нас в зале такое: «У-у-у!» Знаете, чем заканчивается спектакль «На дне»? Лука уходит и говорит фразу: «Уйду я от вас, в хохлы подамся. Говорят, там новую веру изобрели». И в зале так все…

Сергей Николаевич: Замирают?

Юрий Грымов: Ну они наверняка потом лезут в интернет и перечитывают, да? Поэтому это современное произведение, потому что падение духовное – оно же рядом. Ведь вам все равно на ухо всегда какой-то чертенок что-то наговаривает. Согласны? Вы все равно можете, ведя передачу или общаясь с каким-то количеством людей, ну, с большим количеством, мы всегда можете лить воду на мельницу дьявола. Согласны? Включите телевизор…

Сергей Николаевич: Я этого не делаю.

Юрий Грымов: Нет-нет-нет. Но вы же знаете таких людей?

Сергей Николаевич: Ну наверное.

Юрий Грымов: Вы же видите. Включаем… Это же понятно. Это же просто Содом и Гоморра! А люди так не считают, потому что они себе придумали эту жизнь. А когда вы сами…

Вот я 30 лет занят производством: издавал журналы, снимал, строил, рисовал, ставил. Это – производство. У меня нет времени на рефлексию. Понимаете, да? Нужно пилить, строгать, красить, шить.

Сергей Николаевич: Но в какой-то момент вашей жизни возникают «Три сестры». И вы тоже совершенно переиначиваете всю ситуацию, когда это очень взрослые, как теперь говорят…

Юрий Грымов: 60+.

Сергей Николаевич: Актеры и актрисы 60+. И этот текст звучит совсем иначе.

Юрий Грымов: Да.

Сергей Николаевич: Надежд никаких нет, никакой Москвы не будет. Это уже ясно просто по всему.

Юрий Грымов: И любви.

Сергей Николаевич: И любви не будет.

Юрий Грымов: Что самое важное. Когда девушка, одна из сестер, в свои 25 говорит: «Жизнь пропала», – и говорит про любовь, то это одно. А когда у меня играет роскошная Анна Каменкова, и при живом муже (кстати, никто этого не делал до меня) решает уйти с Вершининым – ни в одной постановке этого нет. Уйти при живом муже к Вершинину – такого нет. Она его любит, но – уйти? А я делаю, что она настолько понадеялась, что можно даже в 60 что-то изменить. Но ее подводит Вершинин, прекрасный Максим Суханов. То есть это все понятно.

Это называется «угол зрения». В этом и есть гений театра, ну и кино в какой-то степени, когда я говорил про высказывание. Всегда угол зрения. Островский еще говорил: «Вы приходите в театр обсудить пьесу? Так читайте ее». Вы приходите в театр обсудить эту концепцию, то, что вам показали сегодня. Угол зрения – вот что самое важное. Или можно сказать по-другому: ваше мнение.

А много ли у вас есть знакомых, которые имеют свое мнение, вот по-настоящему свое мнение, которое они могут высказать и не бояться? Не так много. Я встречаю не так много людей. Они плавают. Начинаешь на что опираться – на общественное мнение, на мнение соседа по площадке или какого-то глянца, журналиста.

Сергей Николаевич: Юра, в этом смысле… Я просто думаю о том, что вы берете «На дне», вы берете «Три сестры» (мы говорим о фильме вашем), вы берете классические произведения, но уже с устоявшейся какой-то традицией – сценической или, я не знаю, какой-то литературной. Может быть, в этой ситуации проще написать свое произведение?

Юрий Грымов: Пишем.

Сергей Николаевич: Найти свою пьесу.

Юрий Грымов: Есть.

Сергей Николаевич: Найти свой сценарий.

Юрий Грымов: Есть.

Сергей Николаевич: А уже не прикрываться именем Чехова или Горького.

Юрий Грымов: Все правильно. Мы никак и не прикрываемся. У нас идет спектакль «Матрешки на окружности Земли». У нас идет спектакль «Ничего, что я Чехов?» – современная драматургия. В следующем году я буду выпускать спектакль «Человек с глазами Моцарта» – это современная драматургия про войну. То есть это молодой автор.

Сергей Николаевич: Молодые авторы?

Юрий Грымов: Да, конечно. Все это есть. Даже я отнес бы… Мы вспомнили Хаксли. «О дивный новый мир» – это тоже имеет отношение к современности. Ну, все-таки 36-й год. Я имею в виду…

Сергей Николаевич: И роман неизвестный в России.

Юрий Грымов: Да-да. Понятно, что это мировой бестселлер. Мы получили на него права. И все как бы замечательно.

Но как раз у меня нет комплекса – старое/новое. Я воспринимал бы, хотел бы воспринимать так, что 70% в театре «Модерн» – это то, чего ни у кого вообще нет, а 30% можно найти. Сегодня 99% того, что ждет в театре «Модерн», нет ни у кого. 99%. Я имею в виду пьесы. Такого нет. Может быть, вы найдете спектакль «На дне». Он шел у Дорониной…

Сергей Николаевич: …во МХАТе имени Горького.

Юрий Грымов: Да, во МХАТе шел. Не знаю, сейчас идет или не идет. Все. Все! А все остальное…

Сергей Николаевич: То есть пересечение таких репертуарных…

Юрий Грымов: Да. И для меня это важно. Если мы говорим с вами, начали с моего прошлого, того прошлого, и когда мы говорим про маркетинг, исследования и говорим про потребителя, но как следствие, то у вас должен быть выбор. Согласны? В кино его сейчас нет. В кино его нет. Один фильм выходит – «Человек-какашка» или «Человек-паук», «Женщина-железка», – и он выходит сразу практически на всех экранах. Три тысячи экранов – один и тот же фильм. Это нарушение прав потребителя, на секундочку.

Сергей Николаевич: Хочу еще все-таки вернуться к очень важной премьере, мы о ней с вами уже говорили. В декабре грядет «Война и мир». Название – по крайней мере то, что я прочитал в афише – «Русский Пьер».

Юрий Грымов: Это подфраза.

Сергей Николаевич: Подфраза, да.

Юрий Грымов: В принципе, это «Война и мир», Толстой.

Сергей Николаевич: Толстой, да. В каком-то смысле… Ну, вы объясняли в каких-то своих заявлениях по поводу этого спектакля, что это некий путь ваш от западничества, от каких-то западных идей в сторону такого русского патриотизма, славянофильства, может быть, и так далее, и так далее.

Юрий Грымов: Да, конечно.

Сергей Николаевич: Вот если проследить этот путь сейчас, вам кажется, вы как-то обрели себя? В «Войне и мире» вы прочитали именно это, да? То есть вам дорога именно эта мысль?

Юрий Грымов: Конечно, она для меня главная. И вообще, на самом деле, когда вы рассказываете историю (неважно – в фильме или в театре), все равно вы делаете это про себя. Это не биография, но это свои ощущения. Если это не ваше, за вами не пойдут актеры, за вами не пойдут зрители. Они не будут это любить, понимаете, если это не ваше.

Я вижу отечественные фильмы про войну. И мне жалко себя как зрителя. Я же вижу, что это не пережито. Не в смысле, что надо идти на войну, я сейчас не про это. Но я же вижу, как это подготовлено.

Да, я западник абсолютный, стопроцентный. Наверное, частично им и остаюсь. Но чем старше становлюсь, тем больше я начинаю разбираться, интересоваться русской культурой, восхищаться ей, возмущаться каким-то миропорядком, который был или есть. Поэтому отчасти здесь…

Конечно, икона русской литературы – «Война и мир». И это наглое мое решение. Но мы хотя бы замахнулись на это. Понимаете, да?

Сергей Николаевич: «Он хотя бы попробовал».

Юрий Грымов: Да. Это очень важно, это очень важно. Мы хотя бы это попробовали. Это очень трудно. Многие крутили у виска. И три театра мне отказали в постановке.

Сергей Николаевич: А, то есть вы еще планировали…

Юрий Грымов: Да, когда я еще не возглавлял театр, я трем театрам предлагал.

Сергей Николаевич: А это ваша инсценировка?

Юрий Грымов: Это инсценировка моя и Александра Шишова. Мы четыре года это писали. Но это такие пятнашки, это же не пьеса. Согласны? Четыре тома романа. И высказаться хочется на эту тему. И на репетициях Толстой сидит, я же понимаю, он же присутствует. Я поворачиваюсь – и там нет его. Но, в принципе, он там есть, я в этом уверен.

Очень хочется сохранить даже не сюжет, а какой-то (извините за такую высокопарность или сказочность) русский дух. Понимаете? Вот это самое сложное. Вообще, если вы не можете создать атмосферу на сцене или в кино, то это все. Телевизор включите, там идут… Кстати, там разные режиссеры снимают, но такое ощущение, что один и тот же. Не замечали?

Сергей Николаевич: Мне рассказывала Наталья Анатольевна Крымова, что, когда Эфрос болел, она ему дала почитать «Войну и мир». Он начал ее читать, а потом бросил книжку. Она говорит: «Почему ты бросил книжку?» Он говорит: «Там все по-французски написано!» Это было первое впечатление режиссера от этой книги: «Там же все написано по-французски!» Действительно, первые страницы идут по-французски.

Юрий Грымов: Много, да.

Сергей Николаевич: А эта тема будет присутствовать в этом спектакле?

Юрий Грымов: Ну нет. Мне важно создать баланс или конфликт между западничеством и Россией. Это мы достигаем посредством костюмов, света и манеры. Такая маленькая статистика: мы сшили 423 костюма.

Сергей Николаевич: То есть это будет очень костюмная, такая историческая, подробная история?

Юрий Грымов: Ну, театрально-подобная. Если в кино важно, какие у вас эполеты, то здесь все-таки можно стилизоваться. Это важно. И это дорого, потому что очень дорого стоит военный костюм. Хор имени Свешникова, и нахождение его даже не в качестве хора, а участников спектакля…

Сергей Николаевич: Они участники спектакля?

Юрий Грымов: Они участники спектакля. Назовите, что они душа, что они рассказчики. Ну, каждый увидит по-своему.

Сергей Николаевич: Мысль народная, да?

Юрий Грымов: Ну, это народ. Это крестьяне. Это масоны. Пьер же был масон, он же был масон. И если вы вспомните фильм Бондарчука «Война и мир», то там про это ни слово. Ну какие масоны, если Советский Союз? Согласны?

Сергей Николаевич: Ну да.

Юрий Грымов: А он масон! Он обряд прошел, таинство. Я думаю, что мало кто об этом помнит. Он масон. Он боготворил Наполеона, а потом достал нож и сказал: «Я хочу убить Наполеона», – убить своего кумира. Понимаете? Убить своего кумира.

Конечно, это история любви. Конечно, это история… Назовите это патриотизмом. Хотя это слово меня как-то все время вводит в какие-то такие границы. Я считаю, что нужно говорить: «Я люблю свою Родину». Вот мне это очень нравится: «Я люблю свою Родину?» Ну понимаете, да? «Я люблю Достоевского, Тарковского». Понимаете, да?

Мне кажется, что если «Войну и мир» можно сделать про то, что я люблю, я за это переживаю – за Родину, за это несчастье в виде этой великой войны и так далее… Ведь Наполеон говорил, что Россию нужно заткнуть на задворки Европы, чтобы она знала свое место. Ничего вам не напоминает?

Сергей Николаевич: Юра, последний вопрос: что бы вас сейчас больше всего обрадовало?

Юрий Грымов: Обрадовало?

Сергей Николаевич: Да.

Юрий Грымов: Меня больше всего обрадовало бы, если бы мои близкие, совсем близкие люди не болели бы – а можно так? – вообще. Да и все. И вы тоже. Вот не болели бы. Вот все. Это, наверное. А все остальное сделаем и победим.

Сергей Николаевич: Ура!

Это был Юрий Грымов в программе «Культурный обмен» на Общественном телевидении России. Мы продолжим наше путешествие по портретной галерее театра «Модерн», и героем следующего выпуска станет ведущий артист театра Юрий Анпилогов.

Ну а я, Сергей Николаевич, прощаюсь с вами. Всего доброго, до свидания!