Евгений Стеблов, большой артист старой школы, мастер, преданный своей профессии. Он рано стал знаменитым. "Я шагаю по Москве", "До свидания, мальчики", "Собака Баскервилей", "По семейным обстоятельствам" – эти фильмы прославили актера Евгения Стеблова. Зрители всей страны полюбили его за добрую мягкую улыбку и безупречный образ идеального семьянина. А сам Евгений Юрьевич очень спокойно относится к славе и считает, что просто так сложилась жизнь, что основное его дело – актерское. Разные режиссеры, разные роли, разные характеры. Исполнительская манера актера обладает удивительным богатством. В ней сочетаются импровизация, свобода, психологическая точность и острая внешняя характерность. За 50 лет творческой жизни Евгений Юрьевич снялся во многих хороших фильмах, блистал и на театральной сцене. И по сей день народный артист России, лауреат Государственной премии, отмечающий 8 декабря свое 70-летие, щедро и трепетно дарит зрителям радость своей души, своего таланта, репетирует на сцене любимого театра имени Моссовета и снимается в кино. Евгений Стеблов: Актерская профессия – это рискованная работа. Это игра с собственным сознанием. Мы сами инструменты, сами исполнители на своем собственном инструменте. Это игра с собственным сознанием. Это небезопасное занятие. Поэтому и бывает так, что иногда всякие кризисы, или кто-то прибегает к каким-то допингам. Что может тут помочь, что может сдержать? По своему опыту знаю – это вера. Евгений Юрьевич Стеблов, советский и российский актер театра и кино, заслуженный артист РСФСР, народный артист России. В 1984 году стал лауреатом Государственной премии РСФСР имени Надежды Константиновны Крупской за участием в фильме "Не хочу быть взрослым". Награжден орденом "За заслуги перед отечеством" IV степени за большой вклад в развитие театрального искусства и многолетнюю творческую деятельность. Евгений Стеблов: В жизни все важно. Господь нам все время какие-то знаки посылает, а мы их не читаем. Поначалу вообще, может быть, некоторые знать не знают и ведать не ведают. А потом, когда уже осознают – не всегда умеют правильно истолковать. Иной раз какой-то подарок воспринимают как огорчение, и наоборот. Чтоб было понятно, я скажу, что когда я в свое время поступал в театральный институт, 1962 год, и обычно все студенты поступают в несколько театральных институтов, потому что это большая лотерея. И вот я поначалу поступил в школу-студию МХАТ и в ГИТИС. И в ГИТИСе я как-то хорошо прошел первый тур, второй. А во МХАТе меня на втором туре срезал народный артист СССР Виктор Станицын. И я что-то пафосное пушкинское читал. Так думал, что нужно для пафоса что-то такое. Тогда еще не владел этим в полной мере, и дал петуха, и, в общем, как-то срезался. Конечно, я огорчился. А на самом деле это было счастье, потому что я пошел в Щукинское училище, туда поступил, и поступил туда, прямо скажем, как по маслу. Даже от последнего тура меня освободили. И в чем счастье было? В том, что в школе-студии МХАТ категорически нельзя было сниматься в кино. А в Щукинском училище тоже не очень разрешали сниматься, но иногда в виде исключения разрешали. Вот это оказался мой случай. Я очень счастливый человек, потому что мои первые две главные роли, "Я шагаю по Москве", потом "До свидания, мальчики" с режиссером Михаилом Наумовичем Каликом по замечательной повести Бориса Исааковича Балтера – эти роли абсолютно разные. И в то же время так сложилось, что теперь эти картины стали киноклассикой. Я помню, после "До свидания, мальчики" был просмотр в Доме кино. И покойный Владимир Ивашов тоже пришел посмотреть нашу картину. Посмотрел и очень хвалил. И меня хвалил. А я говорю: а мне не нравится, я себе не нравлюсь. Я себе очень не нравился. И он говорит: ты просто еще не понимаешь, ты потом поймешь. Я достаточно разноплановый по своей актерской природе. Я могу играть очень много. Но кроме того, что не соответствует психофизике. Я не могу играть роли, которые играл покойный, царствие небесное, Евгений Рубацкий. Другая психофизика. А то, что близко к моей психофизике, я в себе каких-то жанровых ограничений никогда, причем, с раннего профессионального времени, я не чувствовал. Более того, я старался не выдавать сразу все. Я понимал, что если сразу все выложишь в первой картине, это неправильно. Так мне казалось. Может, я ошибался. Но тогда я так думал, что в этой картине я на этом сделаю акцент, на этом качестве. Или, как в театральных институтах, во всяком случае, в Щукинском училище, это называют "полочка". У тебя есть разные полочки. Ты одну полочку продал, показал. А другую еще нет. Есть много приемов ремесла. Но принципиально есть два типа воздействия на зрителя: агрессивный (активный) и пассивный. Пассивный сложнее. Агрессивный – это просто. Это как темпераментом… грубо говоря, рявкнул, ты их оглушил – и дальше ты можешь тихо говорить, они будут слушать тебя. Ты их пригвоздил. А пассивный – это намного сложнее. И вообще не все этим владеют. Я знаю такой пример. Был такой выдающийся артист Московского художественного театра Михаил Тарханов. Был известный спектакль во МХАТе "Мертвые души". И вот второй акт начинался сценой у Собакевича. Раскрывался занавес, и сидел на сцене Собакевич (Тарханов). И была пауза, ничего не происходило вроде бы внешне. Из паузы рождались аплодисменты. Потому что зритель вдруг видел в Тарханове Собакевича. Когда артист приглашает зрителя в свою душу, в свой внутренний мир, и зритель начинает туда проникать и вдруг видит: "Ой, это Собакевич!". Это гораздо сложнее, чем просто ударить темпераментом и сделать зрителю какой-то эмоциональный шок. Или, например, такое. В свое время был такой спектакль в Театра Моссовета "Несколько тревожных дней", про физиков. И там Ростислав Янович Плятт, с которым я много партнерствовал, играл одного из главных героев – академика, физика, директора института, а я – его сына, кандидата наук, физика. И, в частности, у нас была одна сцена, очень выигрышная для меня – конфликт отцов и детей. И Юрий Александрович Завадский, наш выдающийся руководитель, пригласил академика Мигдала. Это выдающийся физик. Тот пришел со своим ассистентом, молодым физиком. Юрий Александрович Завадский мне сказал: Стеблов, ты познакомься с этим ассистентом, с молодым физиком. И ты почувствуешь, как играть физика. Я познакомился с ним. И мы с ним договорились, он меня пригласил в Физтех на капустник. Более чудовищного зрелища, да простят меня участники этого капустника, я в жизни не видел. То, что они вытворяли – это было настолько безвкусно. Они были очень довольны. Им большего и не надо было. Они радовались, как дети. И слава Богу. Я поблагодарил и понял, что мне там брать нечего у них. И тогда я просто сказал себе: я физик. Ничего не делал. Ничего. И когда я сыграл премьеру, ко мне очень многие подходили и говорили: ну как вы точно физика сыграли. Типичный физик. Как вы… Еще был случай в моей творческой жизни. Михаил Козаков, когда вернулся из эмиграции из Израиля, он стал делать новую редакцию своего спектакля "Возможная встреча" – это возможная встреча Баха и Генделя. Они в жизни никогда не встречались. Но что бы было, если они встретились. И он мне предложил роль Баха, а он играл Генделя. И меня это очень заинтересовало, потому что я уже был тогда сознательно человеком верующим. Я человек православный. И мне вообще всегда интересны не роли, а тема. Мне неважно, какая роль. Она должна, конечно, быть художественно интересной, но в принципе для меня тема важнее материала, важнее фактуры. А кто Баха знал? Никто его не знал. Он прославился через 150 лет после смерти. Бах стал тем Бахом, который он есть для всего человечества и которого называют пятым евангелистом. То есть это на уровне Евангелия. И поэтому мне было интересно, я играл тему "Художник и Бог". А Гендель – это был выдающийся композитор, которого играл Козаков. Но он был придворным композитором при английском дворе. И это другая тема - "Художник и власть". И нам было интересно столкновение этих двух тем - "Художник и Бог" и "Художник и власть". Опять же, толком никто не знает, какой был Бах. Я решил не думать об этом. Я просто сказал себе: я Бах, и все. Для меня главное – это искренность и вера. Я и студентом говорю. Потому что это неповторимо. Все эти технологии, есть школы разные – это все замечательно. Но если нет личности, если нет индивидуальности поначалу, до личности еще дорасти надо. Особенно в шоу-бизнесе очень многие говорят: "я как личность…", - как-то любят так о себе говорить. Но я так понимаю, что все-таки личностью человек становится тогда, когда он понимает, что он ничто, а все – Господь Бог. Вот тогда в нем начинает рождаться личность. И я вообще к комплиментам отношусь крайне спокойно. Я считаю, что это как цветы дарят артистам, часть ритуала. Но два комплимента, которые мне сделали два выдающихся художника каждый в свое время, для меня были очень важны. После "Я шагаю по Москве" Михаил Ильич Ромм, выдающийся кинорежиссер, сказал, что Стеблов должен играть Достоевского. Я тогда еще даже не очень жил Достоевским и не очень его понимал, может быть, даже. Потому что мне было 17 лет. А позже я играл Алешу Карамазову, и полковника Ростанева в "Фоме Опискине". Это очень близкий мне автор – Михаил Ильич. Он очень точно сказал. А второй - у нас здесь работала выдающаяся актриса и театральный режиссер Серафима Германовна Бирман. Была зима. Мы сыграли спектакль, вышел из театра из служебного входа и пошел на метро "Маяковская" к углу, здесь на Тверской у нас выход. А на спектакль пришла и в директорской ложе сидела Серафима Германовна Бирман. Она уже редко бывала в театре. И вдруг я иду, чувствую: кто-то тяжело дышит сзади. Я обернулся: за мной бежит Серафима Германовна, буквально бежит. И она меня догнала и говорит: "Молодой человек, приятно видеть на сцене человека с позицией". Она сказала, что она во мне увидела позицию. И я стал думать, какая же у меня позиция. Я как-то не думал об этом. А потом я понял, что это существует помимо моего осознания. Ведь позиция – это не какой-то сформулированный "у меня такая позиция". Это зачастую бывает и блефом. А позиция – когда ты что-то принимаешь, а что-то категорически не принимаешь. Это твоя шкала ценностей. И если это читается… То есть у тебя есть своя песня, своя тема какая-то. Если из работы в работу ты это тянешь, а мне это интересно делать, это я не от ума делаю, а тогда мне интересно, потому что я этим живу. Было время, когда я писал какие-то дневниковые записи, рассказики писал. И как-то, я помню, мои друзья мою первую повесть "Возвращение к ненаписанному" показали Юрию Трифонову. А Трифонов не был ни главным редактором, он не мог помочь опубликоваться. В советское время было трудно напечататься. А тут они ему дали и мне сказали, когда позвонить. Я позвонил в назначенное время. Он подошел к телефону, он говорил низким голосом. И говорит: вы знаете, я сейчас не могу говорить, я вам через полчаса перезвоню. Думаю: значит, не понравилось. Я воспринял так, что ему не понравилось. И вдруг через полчаса звонит и говорит: вы знаете, вы обязательно должны писать, у вас есть космизм. И говорит: мне кажется, вы тот человек, который может написать о театре. Это очень трудно. И у меня, - говорит, - есть одна повесть об актрисе, но я ее считаю неудачной. Действительно, о театре писать трудно. Вообще писать о нашей профессии трудно чем? Это, вы знаете, потому что нашу внутреннюю кухню нельзя показывать. Потому что это все равно, что неподготовленного человека в операционную пустить, и он может просто в обморок упасть при виде крови или чего-то. Потому что это внутренний механизм, это внутренняя творческая кухня – театральная, актерская и в чем-то тоже кинематографическая. Если ты пишешь об этом, надо это как-то трансформировать, чтобы это было понятно читателю, но не буквально. Потому что буквально можно отпугнуть, потому что не поймет. Потому что какие-то вещи могут вызвать шок. Потому что это такая работа. Вообще актерская профессия – это рискованная работа. Это игра с собственным сознанием. Мы сами инструменты и сами исполнители на своем собственном инструменте. Это игра с собственным сознанием. Это небезопасное занятие. Я вообще убежден, что творчество – оно же все свыше. И просто надо не мешать. Надо позволить Господу Богу, чтобы он в тебе работал. Надо настроиться в какой-то резонанс с какой-то высшей инвольтацией, если можно такими вычурными словами это сказать. И самое дорогое в профессии – когда ты сам себя удивляешь. Это бывает редко. Я в принципе ролей не проваливал. Даже есть такое поверье, что даже самый хороший артист один раз в жизни должен провалиться. Но я как-то не проваливался. Не было у меня. Что же я буду придумывать? Но я знаю, что для зрителя все нормально будет и сегодня, и завтра, и послезавтра. Но изредка бывают особо вдохновенные спектакли. Но если хороший партнер, я, например, последние годы его жизни с покойным Леонидом Васильевичем Марковым мы дружили, несмотря на то, что он был старше меня. Он работал, если применить ассоциацию с живописью, то он работал масляными красками. А я больше пастелью. И бывали такие моменты, когда ты играешь как всегда, играешь, и текст тот же самый, те же мизансцены. А вдруг сам думаешь: что же я это делаю? Что-то во мне происходит помимо меня. Плюс к тому, что я осознанно делаю, еще что-то происходит сверх того. Ленечка мог сказать: ну ты сегодня, парень, дал. Он понимал это во мне, а я – в нем, когда у него такое бывало. Это, наверное, самое дорогое, когда сам себя удивляешь.