Никита Высоцкий: Он часть нашей культуры. Высоцкий - это навсегда

Большой Каретный – с этого московского переулка началась такая бурная и короткая жизнь актера, поэта, музыканта Владимира Высоцкого.

Запись его песен имелась в каждой третьей советской семье. Высоцкому много подражали, пытались копировать его хрипловатый баритон и манеру исполнения – на нерве, на надрыве. Не задумываясь об огромной внутренней работе, которую проделывал настоящий поэт и певец.

Владимир Высоцкий: Это дело, авторская песня, требует очень большой работы. Эта песня все время живет с тобой, не дает тебе покоя ни днем, ни ночью. Записывается она иногда моментально, но работа на нее тратится очень большая.

Выступая, Высоцкий, что называется, тратил себя, не жалел и не прощал себе ошибок. Вот рабочий момент одного из выступления в Останкино.

Надрывно откровенный на сцене, в жизни, дома, с друзьями он был совсем другим. Но сила характера чувствовалась всегда. Удивительно артистичный и телегеничный Высоцкий мог бы войти в историю одной только работой в кино. Фильм "Вертикаль" и знаменитая "Если друг оказался вдруг" сделали его кумиром молодежи, которая любит риск и приключения. Бесстрашный и харизматичный Жеглов из "Место встречи изменить нельзя" – до сих пор один из самых ярких образов отечественного кинематографа.

Современный Окуджавы, Визбора, Кима – Высоцкий выделялся даже среди них. Народная любовь к поэту и актеру до сих пор не перестает удивлять искусствоведов. Он сумел стать своим для миллиона самых разных людей. И, наверное, в этом его главный талант – талант того, кто никогда не знал непокоренных вершин, но всегда мечтал о большем.

Никита Высоцкий: Я каждый день так или иначе его вспоминаю: его голос, который можно послушать, его какую-то хронику, которую можно посмотреть. Я могу сказать. Допустим, он пришел на день рождения моего брата. Там какие-то у Аркадия гости, какие-то на кухне взрослые гости. И все так напряглись. Ну как, он же известный был человек. И вот он дарил подарки. А подарки, так было принято в семье у нас, что дарили в день рождения Аркадия и мне тоже, потому что у меня летом день рождения, и у меня никого нету в Москве. А мы всем намекали и сами копили какие-то деньги на магнитофон. У нас не было магнитофона. И мы ждем. Мы ему заранее сказали, намекали, что "папа, деньги, мы хотим купить магнитофон". И он берет, снимает шапку и говорит брату моему: "На вот тебе шапку". Аркадий держит шапку и говорит: "Да, папа, спасибо тебе большое, пап. Очень хорошая шапка". Он говорит: "Подожди, подожди". А он же понимает, что все смотрят. Говорит: "Сейчас состоится пожертвование". И в эту шапку очень большую сумму.

В этом не было никакого купечества. Немножко разыграл нашу жадность. Но это было так смешно. Именно то, как он это сделал.

Никита Владимирович Высоцкий, актер театра и кино, режиссер, сценарист, сын выдающегося актера и певца Владимира Семеновича Высоцкого. Директор государственного культурного центра-музея "Дом Высоцкого на Таганке". Это не только культурный, но и научный центр, занимающийся сбором, хранением и изучением материалов, отражающих жизнь и творчество Владимира Семеновича Высоцкого, а также эпоху, в которой он жил.

Никита Высоцкий: Время было такое. Он не был один в чистом поле, что он и больше никого. Тогда и в кино, и в театре, и, конечно, в литературе, в поэзии, в музыке было очень много людей необыкновенно ярких. И он во всяком случае очень многими современниками воспринимался как один из. Его популярность была… вот, едешь в электричке – кто или поет, или включил магнитофон, и весь вагон слушает. Кто-то включил – все слушают. То есть его популярность была вот такая. То, что Высоцкий отовсюду – не надо преувеличивать. На радио его не было, на телевидении его не было, в газетах его не было, книг его не было, пластинки его были миньоны. Но, в общем. Они были редкостью. Гигантов просто не было. То есть весь пиар был, как сейчас бы сказали, в интернете. Он был из магнитофонов. Он был из такой народной сети. Причем, на этом многие делали деньги. И у отца, например, были люди, и он видел, что его записи пошли гулять. Он понимал, что люди торгуют его записями. Что он сделал человеку, а человек начал этим торговать. Он охладевал к таким людям, потому что он понимал, что они их дружбу конвертируют. Но он, допустим, разрешал записывать на своих концертах.

А люди тоже очень смешные. Они хотели записать песню на магнитофон, экономили пленку. А то, что он говорит – это, мол, фуфло и ерунда. Сейчас очень многие говорят: "А где это? Вот это бы послушать. То, что он рассказывает между песнями".

Владимир Высоцкий: Просто я хочу для своих песен выбирать персонажей, которые находятся в момент риска, каждую следующую секунду могут заглянуть в лицо смерти, у которых что-то сломалось либо они ждут чего-то неожиданного. Короче говоря – таких персонажей, которые нервничают, беспокоятся, а не тех, которые жуют или отдыхают в данный момент.

Никита Высоцкий: В огромном количестве компаний люди спрашивали разрешения, включали магнитофон, потом тоже давали знакомым, а дальше это в геометрической прогрессии: я дал троим, каждый из этих троих дал еще троим. И вот оно понеслось. И все слушают. Но при этом не надо забывать, что все-таки огромное количество его вещей для сегодняшних авторов были залитованы, они были на пластинках, они звучали в фильмах.

Его взаимоотношения с властью немного особенные. На него не пытались воздействовать. Пытались, грубо говоря, беседовать. Вызывали, говорили. Но с другими хуже. И других ломали еще более жестко, чем его. А его было, за что сломать с точки зрения системы. Он не очень понимали, что с ним сделать: он друг или враг, как поется в песне. А в горы они его не брали. Поэтому они просто делали вид, что этого нет. Есть такое очень странное стихотворение. И странно, что его Высоцкий написал. Но я под каждым словом подписываюсь. Оно не злое, но оно… я говорю – вот этот миф о том, как Высоцкого все обожали, это не совсем правда. Есть такой стишок, какой-то недописанный набросок. Я почему-то на него когда-то наткнулся и запомнил. Могу сбиться, никогда его не читаю в концертах. Начинается так.

Я спокоен, - Он мне все поведал.

"Не таись", - велел, - и я скажу:

Кто меня обидел или предал, -

Покарает Тот, кому служу.

Не знаю, как, - ножом ли под ребро,

Или сгорит их дом и все добро,

Или сомнут, сместят, лишат свободы…

Когда – опять не знаю, - через годы

Или теперь, а может быть – уже:

Судьбу не обойти на вираже

И на кривой на вашей не объехать.

А я? Что я? По мне – хоть

Побей вас камни, град или картечь.

И то, что человека приперло. Но в этом есть какое-то его понимание того, что он служил тому, кого надо.

Мы с ним гуляли. И мы шли, я не знаю, в Парк Горького в выходной день. И мы идем. Огромное количество народу. Ни одного человека за автографом. Конечно, время было немножко другое. Люди его не узнавали. Это удивительно, но это факт. После спектаклей узнавали. А там, конечно, популярность была. Я ее чувствовал с самого раннего возраста. Когда я начал себя осознавать, он был уже очень популярным. Он был популярен, и я это понимал. Я понимал, что ни у кого нету "Мерседеса", а у него есть. Я понимал, что он крутой. Мне очень нравился. Особенно в театре, конечно. И у меня были его пластинки. Я помню, как один парень увидел у нас диск "Натянутый канат" – у него глаза загорелись, он говорит: "Я тебе дам 5 рублей – дай переписать". Потому что это была редкость. Я цену ему мозгами понимал. Но все равно большое видится на расстоянии.

Я помню, была у него такая попытка не то что в угол поставить. Не меня, а Аркадия. И хорошо не получилось. Они разошлись с моей мамой, когда мне было 4, а Аркадию 6. И поэтому он был такой, как сейчас говорят, воскресный папа, приходящий. Мог взять к себе, мог приехать, куда-то пойти и так дальше. Можно было подойти к нему, позвонить, приехать. Но вот такого совместного быта у нас не было. Я учился в такой школе. Хорошая школа. И там был основной профилирующий предмет - автодело. Такая экспериментальная школа. Выпускали оттуда водителей. Вроде хорошо. И мы учили, значит, устройство двигателя внутреннего сгорания, еще что-то. А я такой человек не технический, я гуманитарный. И вот этот преподаватель, который у нас вел, такой мужик с юмором. И он мне седьмой раз… "А что такое жиклер, Высоцкий?". И я: "Ме, ме, это вот такая штука". И он берет так ручку и говорит: "Высоцкий… двоечка". И считает: "Раз, два, три, четыре… Седьмая двоечка. Высоцкий, папу".

Может быть, он искренне хотел, чтоб я выучил, что такое жиклер, рассчитывал на то, что мой отец любил автомобили, я не знаю, на что. И я говорю: "Вот, пап. У меня семь двоек. Может, ты что-то сделаешь, сходишь, поговоришь". Он говорит: "Нет". И в этом не было какой-то его лени и жестокости. А он считал – "решай сам".

Мы были с братом в лагере и набрались там большого количества какого-то такого городского фольклора. И я так спросил: "Пап, это твоя песня?". Не помню, что-то - "Ездил в Батавии. Маленький дом. Что-то стоит на обрыве крутом". Какая-то там про то, что с оборванцем подрался матрос. И он вдруг… а едет Сева Абдулов с нами. И сзади гитара. И он мог бы сказать: "Это не моя, ребята, надо знать. Я все-таки ваш папа". А он говорит: "Да…". И он начал петь вот эти песни - "В нашу гавань заходили корабли". Я до сих пор запомнил какие-то тексты, что "Пират все наступал и наступал, но Гарри был угрюм и молчалив. Он знал, что ему Мэри изменила и молча защищался у перил. Но в этот миг она его любила". И он пел, мы ехали, Севка играл. А он эти песни распевал. Грубо говоря, история не кончилась. Она могла бы закончиться. Он мог бы сказать: "Нет, не моя. А как в школе?". А у него это летело куда-то, у него это развивалось. Знаете, закон развития есть. Я сейчас режиссуру преподаю. И ему научить нельзя. Его или чувствует человек, или нет.

Он не повторялся. И всегда было что-то дальше – в разговоре, в общении, в каких-то его планах. Он не точки ставил, а тире. И дальше, и вперед.

У него была идея, что он может работать на Западе. И, больше того, эту идею разделяли люди и там тоже, искали каких-то контактов и так дальше. То есть в чем был главный его плюс? Что он мог выезжать и возвращаться. И у него был план уехать в Америку – во-первых, лечиться, а, во-вторых, записываться. И, в-третьих, он хотел работать в кино. И он считал, что он может. У них была совершенно несбыточная идея с Депардье и с Ольбрыхским, которую взялся осуществлять Эдуард Яковлевич Володарский. Это военный фильм о конце войны, о трех пленных – русский, француз и поляк. И что один пленный будет Высоцкий, второй – молодой Депардье, третий – Ольбрыхский. И ставить это тоже будет все Высоцкий. Но они были такие люди. Они верили, что это возможно. Больше того, и Ольбрыхский, и Депардье сказали "да". Володарский написал сценарий. Действительно серьезному продюсеру обещали занести какую-то его пробу, просто чтобы он увидел, кто это и что это. Занесли – не занесли, никто не знает. Но запись сделали.

Владимир Высоцкий: Для знакомства. Я работаю в Москве в Московском театре на Таганке. Это самый интересный театр в Москве. И я еще сыграл несколько ролей в кино. Я сочиняю песни – и слова, и музыку. И выступаю с такими концертами перед разной публикой. Во всяких институтах. Бывают большие залы, стадионы. Ты знаешь, что это такое. И где угодно. Больше всего я люблю петь дома. И вообще все эти песни, которые я начал писать и петь, из-за чего люди стали знать их, они начинались дома. Я пел своим самым близким друзьям.

Никита Высоцкий: Это не пробы в конкретный фильм. Это "вот, посмотрите, есть такой парень в России". Вот, что это было. Сделал, но ничего из этого не вышло. Он не хотел быть таким русским самоваром или русской матрешкой, медведем. Что, вот, посмотрите, какой. Он был очень профессиональный актер. Он был очень пластичный, то есть очень подвижный внутренне, очень уверенный, очень понимающий, как и что он может сделать, и дисциплинированный.

Я директор Музея Высоцкого. Музей на самом деле возник сразу после отцовской смерти. Не в таком виде, как он сейчас существует. Люди понесли к Театру на Таганке свои поэтические посвящения, какие-то фотографии, даже автографы. И это все после похорон занесли в литературную часть Театра на Таганке. И тогда было решено, непонятно кем, но как-то само собой – надо сделать музей Высоцкого. Я был всегда противником этой идеи. Я вообще считал, что Высоцкий и музей – это скучно, грустно. Он живой человек, который у каждого в сердце. Я очень долго от этого всего отпихивался, подписывал какие-то бумаги. Но, тем не менее, здесь формировалась коллекция с проблемами, не было профессионалов. Тут больше был такой fan club.

Тогда все было в новинку. В основном люди тогда тянулись, скажем, к фотографии с известным человеком. Я помню, какая буря была, когда кто-то показал фотографию с тем же Бродским, допустим: "Как! А Бродский с Высоцким знакомы. Да Бродский – нобелевский лауреат". То есть вот это было очень важно. Убедиться в том, что Высоцкого не только я, простой парень, люблю, а Высоцкого и Бродский любил. А, смотрите, Высоцкий с Ефремовым… Как бы подтвердить его статус. Потому что официального статуса у него не было же. Он был просто артист и больше никто. А потом со временем это углублялось и появился интерес к каким-то вещам. Может быть, не к его великим друзьям, а вообще к его какой-то простой жизни, с кем он учился, на какой улице жил и так дальше.

У нас на экспозиции около тысячи единиц – от фотографий до гитары Высоцкого. А на постоянном хранении около 50 тысяч. То есть, конечно, основной коллекции… Мы по временам делаем такие сменные экспозиции, где мы показываем то, что у нас есть в фондах, то, что не помещается, скажем, в наших основных залах. Что-то принесли люди. Я считаю, что сердцевиной, ядром нашей коллекции является то, что отдала наша семья (я всегда настаиваю на этом) безвозмездно на хранение. Это не мое. "Ну, понятно, это твое". Это не мое, это государства. И это его библиотека, это его вещи, это его архив. В основном моя бабушка сохранила. В архиве есть его детские письма, которые он писал ей из Германии. И она все это бережно хранила. И от его первого билета на кремлевскую елку до самых последних гитар. Она все это хранила.

А так многие друзья сдают что-то, близкие люди. Многие сдают какие-то даже свои реликвии. Есть люди, которые приходят и говорят: "А вот это стул, на котором сидел ваш отец. Давайте миллион рублей". И я не беру. У меня нет задачи собрать все кирпичи, на которые смотрел Высоцкий, все мятые бумажки, которые могли бы оказаться где-то. Но, тем не менее, мы комплектуемся. Кто-то отдает, что-то мы покупаем, что-то мы находим. А самое главное, что люди знают, что это есть место. И очень многие, скажем, не то что завещают, но многие, уходя, даже коллекционеры, отдают. Или они, или их родственники отдают нам то, что они собирают.

Те, кто его любят, люди хотят знать о нем. И музей – это одна из коммуникаций, один из способов. Но и нельзя забывать, что музей – все-таки научное учреждение. И архив не в меньшей степени, чем "приходите, приходите, посмотрите, посмотрите". Есть вещи, которые у нас закрыты. Есть фонды, которые закрыты и которые, даже если мы захотим, не выставим. Нам их сдали на хранение. Что там будет, как дальше распорядиться. Музей – это очень надолго. Музей – это история, которая переживет, понятное дело, и меня, и дальше. И Высоцкий – это надолго, это навсегда. И он часть нашей культуры. Нравится, не нравится – это так. 

К 79 дню рождения Владимира Высоцкого