Владимир Войнович: Литература не умрет никогда, но и той роли, что раньше, играть не будет

В России 2015 год объявлен годом литературы. Одна из самых главных задач этого года – повысить читательскую активность, чтобы читать стало модно, современно и актуально. Год литературы – это доброе начало. Удачный старт для того, чтобы вернуть России статус самой читающей страны мира. Ведь литература дает колоссальный, обширнейший, глубочайший опыт жизни. Она делает человека интеллигентным, развивает в нем не только чувство красоты, но и понимание жизни.

К сожалению, труд писателя не всегда бывает по достоинству оценен современниками. Бывает, проходят века, прежде чем человечество окунется в зерно мудрости автора бессмертного творения. Вот и в наши дни список имен современных писателей огромен. Но кто из них пополнит ряды бессмертных творцов слова – покажет время.

Владимир Войнович: В моем понимании человек, который полностью заслуживает звания писателя – это писатель, который пытается улучшить мир. Хотя это иллюзорно, я никогда собственных усилий и своих заслуг не преувеличивал. Но хотя бы есть такое желание. Это как желание достичь горизонта. Он недостижим. Но писатель должен стараться быть гуманистом обязательно.

Владимир Войнович – знаменитый советский и российский писатель-реалист и публицист, автор известнейшей трилогии о приключениях солдата Чонкина, а также книг "Иванькиада", "Москва 2042", "Монументальная пропаганда" и других. За правозащитную деятельность был исключен из Союза писателей в 1974 году. В 1980-е годы был вынужден уехать в Мюнхен, так как государство лишило его советского гражданства. С 1990-х годов Владимиру Николаевичу разрешен приезд в Москву и возвращены гражданство и членство Союза писателей.

Владимир Войнович: В старые времена, когда где-то говоришь "писатель", говорили: "О… да". Конечно, сразу спрашивают: "А что вы написали?". У нас еще немножко сохранилось. А когда я был в эмиграции, я помню, в Америке, там говоришь - "писатель", говорят: "Ну, это что такое? Что такое литература? Литература – это вид развлечений, и все, и не более того. Поэтому гордиться особенно нечем". Писатели так развлекают, а какие-нибудь эстрадные актеры, скажем, иначе развлекают, клоуны тоже по-своему развлекают публику. Все как-то развлекают. Просто люди более старшего возраста, которые еще читали книги и считали, что к тем, кто книги пишет, надо относиться с уважением, еще как-то пытаются относиться с уважением. Кроме того, девальвировалось это звание, потому что сейчас все, кого ни назовешь – писатель. Я смотрю, выступают, не буду называть какие-то имена, вот, по телевидению выступают, говорят – ученый… писатель, журналист… писатель, врач… писатель. Значит, все писатели. Потому что все что-то пишут, да? Это еще говорят: в самом древнем папирусе было написано, что дети не слушают родителей и все стараются что-то писать. Хотя я сейчас уже признаю, что писатели могут быть всякие, действительно которые пишут просто для развлечения какую-нибудь белиберду или не белиберду. Для развлечения писались даже и великие книги, например, Дюма писал. Я считаю, что это книги для развлечения - "Три мушкетера" или "Граф Монте-Кристо".

Но вообще более высокое предназначение литературы – это все-таки сеять доброе, вечное, как сказано. Писатель должен быть честным. Писатель не должен врать, хотя литература – это вообще-то настоящий сплошной вымысел, но ведь есть, как говорят, правда жизни и правда искусства. И писатель не должен кривить душой, так мне кажется. Он должен быть достаточно искренним. Потому что если он не искренний, ему читатель не поверит. Читатель поймет, он почувствует. Искренний писатель или не искренний. Значит, должен быть искренен в своих размышлениях, в своих оценках действительности. Если он еще при этом откликается как-то на сегодняшние события, то он должен быть тоже в их оценке честен и нелицеприятен. А если он как-то подлаживается, то он тоже называется писателем, потому что он что-то пишет, но в моем понимании он не совсем писатель.

Меня называют сатириком, но я это звание полностью к себе не прилагаю, потому что когда я был начинающим писателем, уже начал печататься, один критик про меня написал: Войнович в том, что он пишет, придерживается чуждой нам поэтики, изображения жизни, как она есть. Я пытался изображать, как я ее вижу. А потом из этого стала получаться сатира. Я пишу вроде один к одному, а люди начинают смеяться, а некоторые – ужасаться, говорят: неужели у нас такая жизнь правда? Поэтому я стал говорить так, что у нас, очевидно, сама действительность сатирична. Я находился в таком положении, меня отовсюду исключили, на меня нападали разные силы. И мне надо было, я не знаю, или сильно приуныть, или наоборот. И я стал таким образом защищаться. Я писал письма не ернические, я писал, как есть, и даже некоторые письма я писал, и я как бы от лица такого примерного советского человека я писал властям, бил тревогу по каким-то… Например, у меня однажды отключили телефон. Там были какие-то совещания в Хельсинки о сотрудничестве, о разрядке напряженности и чего-то такого. И я написал письмо, что вот, у меня отключили телефон, в то время когда у нас идут разговоры о международной разрядке, о сотрудничестве, о коммуникациях всяких, об общении людей, а тут, значит, какие-то враги разрядки… какие-то такие. Я развлекался.

Или, например, была и сейчас есть такая организация, называется РАО, а тогда называлось ВААП, его только организовали – Всесоюзное агентство по охране авторских прав. И сказали, что оно будет защищать права писателей за рубежом. Потому что у некоторых писателей рукописи печатаются за границей, а они потом говорят: я не знаю, как туда попало. Теперь мы присоединились к Бернской конвенции. И теперь это не будет, а мы будем защищать. У нас монополия на международную торговлю только у государства есть. И мы будем защищать. На самом деле это была угроза писателям, что если будете отдавать свои рукописи, значит мы вас посадим. Поэтому я написал письмо, что очень хорошо, что вы создали такое агентство, очень благодарил их, и говорил, что я предлагаю вам еще присоединить к вашему ведомству Лефортовскую тюрьму со штатом охранников и овчарок. А поскольку власти не знали, как реагировать на такие письма, они как-то это съедали.

А власть у нас вообще боится каждого свежего слова. А тем более – сатиры. Я привожу в пример такого писателя, как Окуджава. Окуджава не был никаким сатириком. Он писал песни, в которых были обыкновенные человеческие слова, и уже это настораживало. "Ах, война, - допустим, он пел, - что ты сделала, подлая?". А у нас было принято говорить, что войны бывают освободительные, войны бывают такие. А вот подлая война – что такое подлая война? И дело в том, что номенклатура всегда держится за какие-то принятые казенные формулировки. И когда отходишь от этих формулировок, они начинают теряться. Особенно советские. Это было все настолько в каких-то рамках. Каждый выход за эти рамки казался вообще… они приходили в ужас.

"ГИМН КОСМОНАВТОВ"

Говорят, что когда эта песня прозвучала… я вообще не одну песню написал. Это самая первая, кстати, песня, и она самая известная. Когда она прозвучала, говорят: вот, пришла известность. Известность ко мне тогда не пришла – она пришла к песне, потому что люди никогда не знают, кто написал песню. Еще композиторов некоторые знают, а кто написал слова – вообще не знают. А так как вам сказать? Я когда первую повесть написал ("Мы здесь живем"), она тогда… у Слуцкого было выражение, в одном стихотворении он написал про другого поэта, написал "Широко известен в узких кругах". Я тогда стал широко известен в узких кругах.

Первая повесть, во всяком случае в литературных кругах, произвела какое-то впечатление. Но почувствовал я то, что меня знают, особенно я почувствовал так. Был Чонкин, ходил сначала в самиздате, я еще жил здесь, я встречал очень многих людей, которые читали это в самиздате и какие-то приходили ко мне, какие-то люди писали мне письма, все. А когда я приехал первый раз из эмиграции, Москва бурлила, все такое, и около газеты "Московские новости" всегда стояли толпы людей, которые читали свежий номер газеты, потом спорили. Спорили в основном, хорошая советская власть или такая. Были и такие, и такие. Чуть ли не до драк доходило. И я подошел туда в эту толпу, смотрю, там тоже люди спорят. И один молодой человек какой-то защищал как раз советскую власть, говорил, что советская власть дала народу… А меня уже начали печатать в журнале "Юность". И этот молодой человек что-то спорил, спорил, потом посмотрел на меня, потом куда-то нырнул, куда-то в толпу, потом выныривает с номером "Юности" и просит меня подписать. Причем, он уже обратился как мой фанат, хотя он что-то говорил совершенно противоположное тому, что я. И когда я уже вернулся в Советский Союз и мне возвратили квартиру, мне надо было делать ремонт, просто буквально все люди, которые шли ко мне – полотеры, паркетчики, маляры, сантехники – они все знали, все читали Чонкина. Я сам этого еще не видел. Но просто когда журнал "Юность" печатал Чонкина, то мне рассказывали, что в метро просто по эскалатору спускаешься, а навстречу едет, уткнувшись в журнал. Вот это я тогда почувствовал, что меня действительно знают.

Если бы я не служил в армии, я бы Чонкина не смог придумать, это из моего личного опыта. А поскольку я служил в армии и я видел в армии очень много нелепого и смешного… армия – это как такая капля, в которой вся советская тогда жизнь отражалась. И вообще, знаете, есть такая хорошая поговорка: кто в армии служил, тот в цирке не смеется. Я в армии нашел очень много смешного.

Я никогда не против того, чтобы сняли фильм. Когда снимают фильм, это, во-первых, интересно, как это получится. Особенно если получается хороший фильм. Дело в том, что то, чего, по-моему, многие кинематографисты до сих пор не поняли – это обычно по большой хорошей вещи очень трудно снять хороший фильм. Потому что обычно, если он большой роман и он очень насыщен, трудно, потому что фильм все равно упрощает все это. И поэтому там нельзя отразить все авторские мысли, какие-то ремарки и все такое. А по маленькой вещи можно. У меня по Чонкину есть даже два фильма. У меня есть повесть "Шапка", по ней сделан очень хороший фильм "Шапка", сделал уже покойный режиссер Константин Войнов.

Например, когда мне говорят – знаешь, я видел фильм, все-таки книга лучше,  я говорю: мне было бы обиднее, если бы ты сказал наоборот.

Моя биография во многом была источником, потому что я не получил формального образования. И это мне очень мешало в жизни. Но когда я приехал из провинции в Москву и поступил, у нас было тогда известное литературное объединение "Магистраль", я пошел туда, я начинающий из провинции с какими-то слабенькими стишками туда пришел. Но с какими-то большими надеждами. Я думал, что я тут… я прихожу туда, смотрю – и там выступают люди. И они, оказывается, такие эрудированные, такие образованные, что я пришел в ужас: думаю – куда же я лезу, куда же, если такие люди – они не члены Союза писателей, они ходят в какое-то литературное объединение, а они всю литературу знают и всякие другие науки знают, и многие из них с высшим образованием, которого у меня не было, и все такое. А потом я так присмотрелся, прислушался и понял, что у меня есть другое образование, то, что Горький называл "моими университетами". У меня жизнь до отъезда была трудной. Просто я бы даже сказал – очень трудной. Последние 7 лет моего существования до отъезда я был исключен из Союза писателей, я был лишен любой возможности официально зарабатывать какие-то деньги. Меня время от времени посещал милиционер и интересовался, почему я нигде не работаю, то есть намекал на то, что меня могут привлечь к уголовной ответственности как тунеядца. Когда я куда-то шел, за мной шли. Если я ехал в метро, за мной в метро ехали. Если я ехал на машине, за мной, по крайней мере, две машины ехало. Если кто-то ко мне шел, некоторых пропускали, а некоторых останавливали, спрашивали – куда вы идете и зачем вы туда идете, и лучше вы туда не ходите. Когда меня лишили гражданства, было обидно, да. То есть я ожидал, что меня лишат гражданства, но я не ожидал, и я был к этому внутренне подготовлен. А все-таки когда это случилось, я не ожидал от себя той реакции, которой я просто ужасно оскорбился вдруг.

Дело в том, что меня до этого оскорбляли очень много, говорили, что я клеветник, что я ненавижу советский народ, и еще меня сравнивали с разными животными, с насекомыми, которых надо уничтожать, еще что-то. Но когда меня лишили гражданства, я вдруг ужасно оскорбился неожиданно для себя. И написал тогда письмо Брежневу. Меня лишили за подрыв престижа Советского Союза. А я написал примерно так: господин Брежнев, у Советского Союза никакого престижа нет. И я написал, что я ваш указ не признаю, считаю его не более чем филькиной грамотой. И я уверен, что в скором времени все ваши указы такого рода будут отменены. Я думаю, что в скором времени люди будут сдавать по 20 кг ваших сочинений, чтобы купить одну книгу про солдата Чонкина. Потому что было издано и изымалось из библиотек, и вообще, и люди меня читали только в самиздате. И даже чтение моих книг грозило неприятностью тем людям, кто читал.

Близкие мои друзья все остались со мной. А какие-то не очень близкие – да, переходили на другую сторону, когда видели меня или делали вид, что не замечают. У меня такое воспоминание есть: с одним человеком были очень хорошо знакомы, на ты, и мы шли с ним, я поехал в Переделкино, и там был такой ширины мостик через какой-то ручей. И мы проходили, он прошел мимо меня и не узнал. А потом когда через 10 лет я вернулся в Советский Союз, он вдруг в Доме литератора кинулся ко мне и говорит: "Володя, здравствуй, ты ничуть не изменился!". Тогда я изменился, а тут я ничуть не изменился. Вот такие были истории.

Но их было немного. Потому что я не обращал внимания, как вели себя такие люди. А близкие люди оставались. И когда я уезжал, никто не верил, а я верил, я говорил, что через 5 лет в Советском Союзе начнутся радикальные перемены. А я хотел вернуться, особенно когда начался этот процесс, который назывался Перестройкой, я очень хотел вернуться и принять какое-то участие, потому что я ожидал, что в Советском Союзе будут перемены. Я приехал сначала вот так, по приглашению Мосфильма, а потом я еще приезжал по разным приглашениям тоже. А меня восстановить в гражданстве не спешили. Но только уже в августе 1990 года был издан указ Горбачева о возвращении мне гражданства.

Я очень хотел, чтобы мне вернули гражданство. Потому что я хотел вернуться и вернуться навсегда. Но мне какие-то люди говорили, что если ты хочешь, ты напиши Горбачеву письмо, и, конечно, напиши, что ты раскаиваешься, и все, Горбачев тебе вернет сразу же гражданство. Я говорю: я вообще не собираюсь, во-первых, каяться. Я считаю, что ничего плохого не делал. Это во-первых. А, во-вторых, я не просил лишать меня гражданства. Поэтому просить о возвращении тоже не буду. Но, в конце концов, без моей просьбы был такой указ издан.

Облокотясь о пьедестал какого-то поэта,

Я вынул пачку и достал из пачки сигарету,

И закурил, и думал так бессвязно и бесстрастно:

От сигарет бывает рак, туберкулез и астма,

Тромбофлебит, инсульт, инфаркт и прочие болезни.

Курить нам вредно – это факт. А не курить – полезно.

И думал я еще о том, что, взгляд во тьму вонзая,

Стоит поэт, а я о нем ну ничего не знаю.

Не знаю, как он был да жил, пред тем как стать колоссом,

Чем честь такую заслужил? Что, пил, курил, кололся?

Ну что ж, достукался. И вот - здесь стынет истуканом.

Не курит, шприц не достает и не гремит стаканом.

А я себя по мере сил гублю напропалую:

Я сигарету загасил и закурил другую.

Каждое дело, и литература тоже, требует постоянных тренировок, как в спорте. Если какое-то время не пишешь, то разучишься писать. У меня был период, когда я увлекся живописью, и я вдруг бросил писать, без строчки жил года три. Года три не писал ни одной строчки, не считая, конечно, писем, которые я тоже пишу очень мало. Или каких-нибудь публицистических заметок. Вообще года три не писал. Потому что увлекся чем-то другим, очень сильно увлекся. А вообще – да, вообще я пишу каждый день. Но все равно люди книги читают и будут читать.

Меня часто спрашивают: а как, литература умрет? Я им говорю, что она не умрет никогда. Но она уже никогда не будет играть той роли, которую она играла.