Константин Точилин: Это программа "Де-факто". И сегодня наш гость – Александра Полякова, ведущий научный сотрудник Института социального анализа и прогнозирования Российской академии народного хозяйства и госслужбы при президенте России. Здравствуйте. Александра Полякова: Здравствуйте. К.Т.: Говорить будем сегодня о бюджете, точнее, о бюджетной политике применительно, прежде всего, к социальным расходам, которые, со всей очевидностью, будут ужиматься. Но, прежде чем мы попробуем погрузиться в детали и цифры, давайте обозначим рамки: что именно представляют из себя социальные расходы? А.П.: Это достаточно широкая категория. Она ведь связана не только с социальной защитой как таковой. Она связана с качеством жизни населения в первую очередь. Ошибочно полагать, что социальная политика – это только то, что идет на защиту высоко нуждающихся. Это те расходы, которые в первую очередь должны обеспечить отсутствие бедных и существование среднего класса, то есть тот драйвер экономики… К.Т.: Это что-то несбыточное. А.П.: Почему? С другой стороны, ведь в тех условиях, с которыми мы сейчас столкнулись, именно человеческий капитал должен стать тем фактором роста. Потому что других источников просто нет. И на него возлагаются большие надежды в плане обеспечения в перспективе, в стратегическом горизонте позитивной экономической динамики. К.Т.: То есть, чтобы было понятно, это не только пенсии, это не только зарплаты бюджетников и индексации этих зарплат и пенсий. Это еще и расходы на здравоохранение. А.П.: Здравоохранение – это, конечно, отдельная статья. Но в целом, если мы говорим о социальной политике как таковой, в эти бюджетные статьи включаются и образование, и здравоохранение – в общем, все то, что призвано сделать нашу жизнь более качественной. К.Т.: Призвано? А.П.: Призвано. К.Т.: Да. Но не очень делает, похоже. Скажите, эти социальные расходы… Расходы – понятно, что кто-то должен платить – как они делятся между центром и регионами? А.П.: Регионы достаточно самостоятельны в проведении социальной политики. И тут очень большая проблема в том, насколько они должны быть самостоятельны. Потому что в чем проблематика? В том, что дифференциация качества жизни очень большая между регионами. У нас 85 субъектов, включая Крымскую территорию. 85, еще 2 добавилось, получается. К.Т.: Крым, Севастополь. А.П.: Да, да. Уровень и разница в качестве жизни населения очень большая. Но, опять же, 10 лет я наблюдаю за этим показателем дифференциации, всеми показателями, которые отражают дифференциацию и асимметрию, неравенство регионального развития, в том числе и по социальным параметрам. Статистика очень лукавая. Потому что измерять можно по-разному. Можно измерять по доходам населения, можно измерять даже по основным производственным фондам. И за 10 лет были цифры, и разнились они и в 40 раз, и десятикратно, и 14… Допустим, по текущему периоду коэффициент у нас 14-15 был, в том году – 14. К.Т.: Вы сейчас сказали очень важную вещь по поводу этой самостоятельности регионов. Получается, что права какие-то и возможности, гарантированные Конституцией, для всех граждан не одинаковые. Где повезло родиться и жить или не повезло – соответственно, ты просто заложник географии. А.П.: Да, заложник. Отчасти – да. Конечно, многое зависит от самого человека. Но вопрос наличия внутри страны миграционных потоков, перетока, отсутствие социальных лифтов внутри – тоже большой значимый фактор. И заложник в каком плане? Видите, мы, конечно, можем говорить о том, что можно создать минимальный стандарт. Не прожиточный минимум. К.Т.: Потому что это вообще абсолютно лукавая цифра. А.П.: Эта цифра никогда не использовалась для оценки реального качества жизни населения. Она скорее нужна для индексаций. К.Т.: А у нас есть какой-нибудь официальный показатель, который оценивает реальное качество жизни населения? На который могло бы ориентироваться и федеральное правительство, и региональные правительства? А.П.: А это категория, сложно построенная. В качество жизни в международной практике (если мы будем работать по ИРЧП) входит доходы населения, младенческая смертность, продолжительность жизни, уровень образования. Поэтому комбинация этих четырех составляющих дает разные показатели. И смотря для какой цели используется какой показатель. Поэтому я бы на него не равнялась. Дифференциация сильная. Мы тут можем говорить о том, что можно сформировать какой-то минимальный прожиточный стандарт. Есть, кстати, показатель, который в принципе многие страны вводят – это цена жизни. Но он для целей здравоохранения в первую очередь может применяться. К.Т.: Цена жизни – это что значит? А.П.: Цена жизни используется в здравоохранении для чего? Для того чтобы понять, сколько государство готово платить для поддержания жизни человека, если он болен. Потому что где грань? Мы же говорим – жизнь бесценна. Но мы же не можем платить за то же самое здравоохранение безгранично. Это, может быть, циничный показатель, но он существует, он должен существовать, потому что иначе нет… К.Т.: Но он должен существовать, например, и для того, когда мы выплачиваем страховки погибшим. У нас же не минимальные какие-то выплаты. А.П.: Конечно. К.Т.: А как оценивается вообще жизнь? Это же… А.П.: Это консенсус между обществом и властью в какой-то мере. Это во-первых. И у нас нет этого показателя на сегодняшний день. К.Т.: Потому что, смотрите, на этой неделе катастрофа в Ярославле – взрыв этого газа, несколько человек погибло. Семьям погибших по миллиону щедрой рукой дает губернатор, пострадавшим – по 300 000. Но эти цифры же с потолка? А.П.: Да. Цена жизни – это и есть тот самый показатель. Но он у нас не введен сейчас как статистически установленный. Это во-первых. Но это не социальный стандарт. Это совершенно не то. Социальный стандарт – это то, что ближе к социальной политике. Это некий минимальный набор, который мы признаем в качестве допустимого. И когда мы говорим о перетоке населения… Сколько лет мы ни говорим о дифференциации – она будет. Причем, чем сильнее фрагментарность пространства, тем выше уровень дифференциации. И некоторые даже рассматривают это как закономерные явления. Поэтому проблема не в том, что есть богатые. Проблема в том, чтобы не было бедных. И мы сейчас перед угрозой скатывания среднего класса как раз в эту категорию бедности. Мы рискуем. Говорят - "мы отходим к 1990-ым". Но к 1990-ым мы не отходим. Это невозможно чисто технически. Но, тем не менее, то, что мы 10 лет взращивали, этот средний класс… К.Т.: А вы считаете, что мы его взрастили, или мы просто объявили средним классом всех, у кого есть стиральная машина? А.П.: Но проблема, конечно, в выстраивании норм, нормативов. Это как раз сейчас об этом. Но он увеличился, он объективно увеличился. И он недостаточен. Но сейчас мы рискуем и это упустить. Причем, худшее, наверное, в том, что, во-первых, есть риск скатывания, а, во-вторых, нет отступных. Если раньше у населения было челночничество, были НКО, были дачи. Дачи остались, но они свой функционал отчасти потеряли. К.Т.: По дачам еще и кадастр немножечко сейчас стукнет. А.П.: Да. И налоги и так далее. К.Т.: И налоги. А.П.: У нас нет этих отступных позиций, которые были раньше. И нет стратегий поведения, выстроенных у населения в этих условиях. И проблема безработицы не стоит так остро, но по факту мы сталкиваемся с тем, что она существует в том плане, что формально нет… К.Т.: Но мы же безработицу считаем по тем, кто обратился на биржу труда. А.П.: Во-первых, да. Но даже если мы… К.Т.: А сколько не обращается. А просто сидят и сами ищут работу, потому что понятно... А.П.: Тут даже не в этом дело. Не увольняют, потому что переводят на частичную занятость, на неоплачиваемые отпуска, то есть мягкие модели, которые не регистрируют безработицу. Но это не значит, что число по человеко-часам занятых остается прежним. Да и специалистов предприятия боятся потерять. Они понимают, что экономический шок – это разово, а потом нужно будет вернуться к хозяйственной деятельности, а специалиста не вернешь, особенно если это моногород и так далее. Поэтому статистика очень лукавая в данном случае. К.Т.: Про моногорода, я думаю, есть смысл еще отдельно поговорить попозже. Скажите, а этот средний класс, про который мы говорим – он же в значительной степени вовлечен в малый и средний бизнес, который мы, с одной стороны, кричим, что давайте его поддерживать, с другой стороны, мы видим, как вслед за Москвой сносятся эти то ли законные, то ли незаконные ларьки, уже сейчас в Питере пошла волна. Это же удар по бизнесу получается. То есть понятно, что, наверное, может быть, где-то нарушения, может быть, где-то они не очень хорошо выглядят. Но эти тяжелые кризисные моменты у значительного числа людей. А если мы еще умножим на членов семей, а если мы еще умножим на наемных сотрудников и их членов семей, мы получаем огромное количество людей, у которых просто из-под ног табуретку вышибли. А.П.: По ларькам тут сложно соглашаться. К.Т.: Пример бытовой. А.П.: Надо смотреть по собственникам этого бизнеса. Собственников, как я понимаю, там немного. Поэтому тут большой вопрос – по кому в данном случае пришелся удар. Но, тем не менее, средний бизнес особенно заслуживает диалога в контексте кризиса. Хотя я кризисом не считаю эти процессы. Это скорее экономический шок, потому что кризис – это повторяющийся, а тут еще не доказан темпоритм этих изменений, поэтому это скорее шоковое колебание, шоковое воздействие. Но на средний бизнес, наверное, в рамках стратегии "2030" надо возлагать очень большие надежды, потому что мы хоть и говорим об импортозамещении, но мы ведь что пытаемся? Заместить то, что не производим по сути дела. А это достаточно странно, потому что у каждой страны есть специализация. И обычно производят то, что умеют производить. К.Т.: Конечно. Странно импортозамещать бананы и кокосы. А.П.: Да. То, что мы не можем делать. А вот как раз создать производственный сегмент и реиндустриализировать экономику – то, что надо делать. То есть тот вопрос "куда направлять?" - это первое. И второе, наверное, в плане этой промышленной политики – это как раз способ поддержания бюджета, который сейчас показывает свою дестабилизацию. Потому что… уходит к федералам, а по сути регионам нет мотива увеличивать и наращивать промышленность и промышленную базу. А рынок у нас есть, как ни странно. Все говорят: мы не конкурентоспособны. А как мы не конкурентоспособны? У нас мощнейший внутренний рынок. Такого нигде в мире практически нет. И что касается конкуренции с Китаем, тут конкуренции нет, потому что внутри национальной системы мы можем регулировать уровень конкуренции достаточно легко. К.Т.: Вы сказали такую страшную вещь, что у регионов нет мотивации как-то поддерживать и развивать имеющиеся или бывшие когда-то там исторически сложившиеся производства. А почему нет этой мотивации? И как сделать, чтобы она появилась? А.П.: Исторически оно сложилось… У нас же система территориально-производственных комплексов изначально была. Региональная система выстроена так, что у нас специализация территорий ярко выражена. А сейчас это удар, потому что мы приходим к недиверсифицированной экономике, мы пытаемся развернуть с точностью до наоборот ситуацию, а получается это крайне плохо. То есть, по сути, мы сейчас должны говорить о построении новой территориальной организации народного хозяйства. К.Т.: Это же какая глыба получается. А.П.: Это глыба, это надо реконфигурацию региональной системы производить полную. Причем, у нас очень много новых пространственных образований – появились кластеры, появилась ТОРы, появились макрорегионы в новой их интерпретации. И вся эта система совершенно не увязана, она не складывается. Регионы – это административно-территориальные единицы. А есть еще пространственные образования, которые напрямую не управляются, но регулируются. И они должны быть встроены в единую систему организации народного хозяйства. К.Т.: А что это за система? Это возрождение Госплана, или что? А.П.: Это стратпланирование, конечно, да, 172-й закон приняли о стратпланировании. Но он свои функции до конца… Он должен быть отработан, во-первых. Это вопрос его модернизации. К.Т.: То есть планирование нам необходимо? Все эти крики о том, что рынок все расставит на свои места, в общем, они остались в прошлом. А.П.: Рынок, может, и расставит. Но систему стратпланирования никто не отменял в рыночных условиях. Тем более в рыночных. К.Т.: Но у нас как-то противопоставлялось – планирование и рынок. А.П.: Просто у нас был фиксирован конечный спрос в моделях, которые мы строили. А сейчас мы можем строить открытые модели с нефиксированным потреблением на межотраслевых балансах. Я считаю, что балансовые построения должны строиться по рынкам, а не по отраслям как таковые. Но речь идет по сути о концепции пространственного развития Российской Федерации. Ее отложили до принятия. Но вопрос никто не снял. К.Т.: А она написана вообще? А.П.: Научные разработки ведутся. Но все это сдвинуто на горизонт, сейчас опять на год. Но вопрос по-прежнему будет существовать. Там надо увязывать и кластеры, и ТОРы, и финансовую бюджетную систему подстраивать уже под ту пространственную организацию народного хозяйства… К.Т.: А не под административное деление? А.П.: Под деление должно быть, потому что деление необходимо для функций управления. Хотя, если подумать, сейчас есть федеральные округа. У нас же конституционно они не были утверждены изначально. А если вы стратегию разрабатываете, она ведь утверждается где? Защита стратегии идет на уровне федерального округа. Получается, у нас уже тихая революция в системе управления произошла. То есть мы уже сталкиваемся с новой системы организации именно управления. И по сути мы должны это все связать. И те разрывы, которые у нас есть (профицит, дефицит и так далее), конечно, технические разрывы нивелировать. Но это оперативное управление. А выстраивать и стратегию развития, и социальную политику, и все прочее надо еще и в контексте этой пространственной организации, включая эти промышленные зоны, узлы и разрабатывать… Назовем это макрорегионами или нет. Но определенные локусы, где будет развиваться именно промышленность. И налог должен пойти и завязаться на региональные бюджеты в итоге. Она выстраивается немножко по-иному. К.Т.: Но пока этого нету. И я хотел вернуться к тому, о чем мы проговорили в начале разговора, что в разных регионах разное качество жизни. Можно как-то по группам эти регионы выстроить, чтоб мы понимали, где лучше, где хуже? А.П.: Выстроить можно. Рейтингов огромное количество на любой цвет и вкус. И в этом проблема. Пространство настолько фрагментировано. Раньше типологию регионов разрабатывали, говорили – вот есть депрессивные, есть промышленные, есть аграрные. И были типы регионов, и для них мы политику формировали. А сейчас не получается. Типология не работает. У каждого региона своя стратегия, своя траектория, свой паттерн поведения. И даже те же моногорода – там настолько мозаично это все, что единой какой-то платформы не получается сформировать. Почему я и говорю, что где-то на уровне федерального центра будет усиливаться централизация. Не потому, что так хочется, а потому что это неизбежность в какой-то мере. Хотя я понимаю – должны быть стимулы у региона для реализации своей политики. Но вот эта мозаичность приведет к тому, что где-то на уровне федеральном придется вводить определенную унификацию. Будет ли это минимальный стандарт, или это будет на уровне политики делаться общеконцептуальный. В любом случае, мы с этим столкнемся. Это вопрос времени. К.Т.: Правительство заявило как раз о моногородах, что поддержит все 319 российских моногородов. Насколько это, во-первых, исполнимо, а, во-вторых, рационально? А.П.: Смотрите. 320 стало. Но не суть дела. Ведь они выделены по определенным признакам министерством. А территориальная организация такова, что у нас специализация территорий изначально была заложена еще в плановые времена, и она сохраняется. И вопрос не в 300 моногородах, а вообще в организации народного хозяйства. Она так устроена. И единой политики для моногородов тоже не существует. И бесполезно ее выстраивать. Я думаю, придется все равно рано или поздно подходить к этой проблеме не локально, не точечно, не заливать деньгами моногорода, что в принципе технически маловозможно, а смотреть, во-первых, с точки зрения географической доступности. Потому что драйвер – это все-таки транспортная сеть еще в первую очередь. Если там есть не только ж/д-пути, а вообще транспортная магистраль, тогда этот город можно встраивать в новую территориальную организацию. Во-вторых, надо смотреть географию и природно-климатические условия. Потому что если это на крайнем севере, наверное, людей надо переселять и вкладывать деньги в переселение. И закрывать. К.Т.: А не поддержание искусственной жизни, да? А.П.: Да, потому что стройку, конечно, можно в Ханты-Мансийске затеять, и она затеяна, но сейчас вопрос. А каждые 40 лет энергопарадигма меняется. Если нефть и газ не будут востребованы в том объеме, что будет с этой территорией, где жизнь дорога. Она по определению не может быть дешевой. Нужно ли вкладывать туда, инвестировать в таких объемах? Такие моногорода, наверное, придется переселять. А на другие делать ставку и вводить диверсификацию производства. Поэтому там не будет общеконцептуальных решений. Это будут точечные локальные решения. Но проблема в том, что моногородов, наверное, по природе своей… вот мы говорим 300 с лишним. Но не 300 с лишним. Это большая часть территории Российской Федерации не диверсифицирована, с высокой степенью концентрации той или иной отрасли. Как подходить к статистической оценке – это отдельный разговор. Можно так считать, можно эдак. Но то, что у нас экономика не диверсифицирована, ни для кого не секрет. Мы это знаем. И тут вопрос – будем ли мы промышленный базис развивать и на чем будем строить экономику будущего? Это вопрос стратегических разработок в нашей стратегии "2030". К.Т.: Но это вопросы к руководству. Скажите, с вашей точки зрения, сами люди насколько готовы себя диверсифицировать? Это же тоже проблема, наверное. А.П.: В каком плане – диверсифицировать? В плане переезда, изменения условий жизни? К.Т.: Может быть, переезда. Может быть, изменения области приложения усилий. Если есть безработица, значит нужно куда-то еще. Насколько мы мобильны в этом смысле? А.П.: Говорят – не мобильны. Но на самом деле я думаю, что проблема не в этом. Ведь человек не переезжает просто так. Мобильность не от хорошей жизни. Человек переедет только тогда, если есть рабочее место. У нас вообще-то, кстати, очень интересная модель переселения. Сначала детей перевозят на обучение в другой регион, а потом семья покупает квартиру, переезжает. То есть такая специфическая, не характерная для других стран мира модель переселения. Но люди переезжают, если есть работа. Не просто так. Они же ведь едут не от плохой жизни. Они едут к хорошей жизни, как правило. Хотя разное бывает. Но если мы создадим такие промышленные точки, города-миллионники, если у нас будет не Москва и остальная Россия, а действительно будет создана сеть опорных городов-миллионников и будет промышленный базис и рабочие места, как следствие, миграционный процесс усилится внутри. И вот эта модель не вертикального, а горизонтального перемещения будет уже реализована. К.Т.: Понятно. Но пока это все разговоры о будущем времени. Потому что если мы хотим мобильности, то для нее нужно создать условия. И это тоже, наверное, входит в те самые социальные расходы – создание таких условий, или нет? А.П.: Конечно, да. Это в первую очередь политика долгосрочных горизонтов. Ее надо закладывать и, конечно, финансировать. К.Т.: Но есть ли на это деньги? А.П.: Но через инвестиции. И это не столько социальные расходы. Это будут инвестиционные расходы. Это то, что сложно обеспечить по идее. К.Т.: Сейчас, когда идет сокращение бюджетов всего, чего возможно, понятно, что социальные расходы будут секвестироваться и секвестироваться, хотим мы этого или нет. И возникает угроза социальных рисков каких-то. Какие вы видите социальные риски в нынешних условиях, и насколько они вообще страшны? А.П.: Тут видите, как. Нельзя же просто сократить социальные расходы, допустим, не заплатить пенсию или не профинансировать какую-то статью. Тут вопрос в научном плане да и в практическом переходит в пользу повышения уровня адресности поддержки, то есть проработки технологий, которые бы позволили определить наиболее остро нуждающихся, если мы говорим о социальном риске бедности. А круг рисков в принципе очерчен вполне хорошо. Мы знаем. Это ухудшение качества жизни вследствие падения доходов (бедность). Вторая группа рисков – занятость/безработица. И эмиграция, блок вопросов, который с ней связан. Трудоустройство. Что еще в этом контексте? Здравоохранение, конечно. Ухудшение здоровья и влияние на здоровье этих процессов. Образование. Мы знаем все эти группы рисков. Но они еще очень индивидуальны для каждого гражданина и для каждой семьи. Для региона и для семей в первую очередь. Тут надо еще в контексте не граждан смотреть. У нас вся статистика построена применительно к человеку. А по идее надо выстраивать применительно к семье. Потому что с точки зрения статистики вы можете быть обеспеченным человеком. У вас может быть семья из 10 человек. Вы единственный кормилец. И что тогда? Как принимать решения в отношении нуждаемости или поддержки по такому параметру? Поэтому методики тут надо немного отрабатывать. И это вопрос не стратегических горизонтов. Это уже вопрос здесь и сейчас, это уже тактика. К.Т.: Я когда говорил о социальных рисках, я, наверное, не очень четко сформулировал. Я имел в виду протестные настроения, которые существуют. И насколько велик риск социальных протестов? А.П.: Во-первых, население России очень инертно в этом плане. Мы никогда не характеризовались ярко выраженным протестным поведением. Должны чрезвычайные события произойти, чтобы население встало. Но если это произойдет, это будет очень опасно. И потом какой группы? Если это будет население именно с низким уровнем дохода и социально не защищенное, тогда это самое опасное протестное поведение, конечно, в первую очередь с точки зрения управления. Предпосылок, с одной стороны, нет. Но проблема, опять же, не в протестном поведении. Мы по качеству жизни просели – и мы сидим на этом дне. Это затишье очень длительное и затяжное. Я бы назвала это рецессией. То есть это не просто шок, и мы ушли вниз. Мы там и остались в этой яме. И нет никаких предпосылок оттуда выбраться. И, наверное, в отсутствие этих перспектив и состоит основная угроза. И это не выводит население на улицы. От этого не выходят. Но ощущение тяжести полета сохраняется в данном случае. К.Т.: Мы обратили внимание. Мы получаем сюжеты из самых разных городов. Кое-где протестные выступления все-таки существуют. И очень любопытная тенденция: люди объединяются, то есть выходят одновременно – пенсионеры со своими проблемами, врачи – со своими проблемами, к ним присоединяются дальнобойщики со своими проблемами. Вот это как можно прокомментировать? А.П.: Это не проблема падения уровня доходов всего населения в целом. Это проблема конкретной социальной группы. К.Т.: Но они кооперируются между собой со своими проблемами? А.П.: Да. И внутригрупповая интеграция будет усиливаться. Но это даже не характеристика текущего этапа социально-экономического развития. Это характеристика пространственного развития как такового. Чем дальше по времени будем двигаться, тем темпоритм будет интенсивнее и тем сильнее интеграционные процессы… Это, знаете, как глобализация и локализация. Чем сильнее мы процессы расширяем и распространяем, тем больше они в какой-то точке сжимаются. Поэтому это будет неизбежностью. Другое дело – даст ли интеграционный процесс выход на улицу? Приведет ли это к столкновению масс? Но предпосылок столь острых… По отношению к социальным группам – да. Но они точечно и решаются. Это не социальная политика вся как таковая. Это решение применительно к отдельным отраслям, сферам деятельности. Причем, они очень часто не социальны. Это решения в промышленной сфере, в отраслевой. То есть это локальные решения, которые не носят… К.Т.: Буквально две минуты у нас осталось. Давайте попробуем еще успеть поговорить о непопулярных решениях, которыми нас часто вроде пугают, а, с другой стороны, не очень понятно, что имеется в виду. И, с вашей точки зрения, из этих непопулярных решений какие необходимы, а какие избыточны? А.П.: Что вы имеете в виду под непопулярными решениями? К.Т.: Говорят о повышении пенсионного возраста, которое считается непопулярным решением. Говорят о том, что пенсии и зарплаты не успевают за инфляцией. И так далее. А.П.: Пенсионный возраст – отдельная тема, очень болезненная тема. То, что пенсионная система рано или поздно столкнется неизбежно с апокалипсисом – уже для всех очевидно. Это вопрос времени. При прочих равных. То, что делать надо что-то с пенсионной системой – это совершенно тоже понятно. Проблема не в непопулярности решения, а в нашей неготовности к этим решениям. К.Т.: Нашей неготовности нас как граждан или властей? А.П.: И той, и другой стороны. Потому что двусторонний процесс всегда. И даже если это конфликтное решение, любой конфликт – это проблема двух сторон всегда. К.Т.: Двух сторон, конечно. А.П.: И если мы хотим внести изменения в пенсионную систему как таковую, то надо начинать сейчас делать. Хотя бы постадийно. К.Т.: Смотрите, в предвыборные годы вряд ли будут что-то менять. А не окажется ли так, что мы какие-то решения не примем из-за того, чтобы не раскачивать лодку перед выборами, а потом будет поздно? А.П.: Мы их должны анонсировать уже сейчас. Органы власти. Мы должны быть к этому готовы. Если их сейчас анонсируют, а примут через сколько-то лет, то это будет то, что нужно. Это будет самое разумное. Но, конечно, это не только одно решение об изменении пенсионного возраста. Там, конечно, речь должна идти о реформировании пенсионной системы всей в целом. То есть это должен быть комплекс мер. Этот пакет мер уже должен быть анонсирован уже сегодня. Хотя мы очень сильно устали от реформ. И вообще я отношу себя к поколению… вот, вы говорите - "нестабильность", "экономический шок", "кризис". А я не помню в своей жизни… К.Т.: Когда была стабильность долго. А.П.: Да. Потому что для меня нормальность в ненормальности. То есть я в состоянии нормальности, потому что в другом периоде я не росла. К.Т.: Просто и не было жизненного опыта. А.П.: Я то поколение, которое выросло в период экономических шоков и кризисов. И экономические шоки и кризисы для нынешнего поколения – как раз состояние нормальности. Как это ни смешно звучит, даже грустно, наверное, но факт. Поэтому если бы было стабильно, это было бы, наверное, не нормально. К.Т.: На этой парадоксальной ноте мы, наверное, и закончим. Александра Полякова, ведущий научный сотрудник Института социального анализа и прогнозирования Российской академии народного хозяйства и госслужбы, пришла к такому парадоксальному выводу в эфире программы "Де-факто". Счастливо, увидимся.