Николай Александров: Роман Афанасия Мамедова «Пароход Бабелон» - это одна из последних новинок. И последнее произведение Афанасия Мамедова. Сегодня он у нас в гостях. Афанасий, здравствуй. Афанасий Мамедов: Добрый день. Николай Александров: О романе мы будем мы говорить. Но не виделись мы с тобой уже достаточно давно. Если мне память не изменяет, последний раз мы с тобой говорили о бакинских мудрецах. Афанасий Мамедов: Да, мы говорили еще о Джордже Ивановиче, одном из персонажей романа, Гурджиеве, как раз мы говорили, потому что вышла книга «Хорошо, что только раз». Если ты помнишь, это были рассказы, этюды, там повести. И как раз мы с тобой говорили об этом персонаже, о Баку, о Сталине. Поскольку этот роман писался долго, больше десяти лет, писал, собирался, то, естественно, мы встречались и говорили о нем. Николай Александров: Я думаю, что имеет смысл сказать, во-первых, почему «Пароход Бабелон»? Почему именно Бабелон, а не Вавилон? И что это? Как складывался замысел, откуда возникал роман? Афанасий Мамедов: Когда ты пишешь романы очень долго, в твоем сундучке, в твоем рабочем сундучке откладывается очень много разных вещей, таких вспомогательных, толчковых. Поначалу я понимал, что я буду писать о советско-польской войне, что писать об этом тяжело после Бабеля с одной стороны. С другой стороны. Николай Александров: То есть о войне 1919-1921 годов? Афанасий Мамедов: Да, да. Дело в том, что мы о ней очень мало знаем, мы ее очень не любим, эту войну. И не только потому, что мы в ней проиграли. А потому, что эта война – начало нашего предательства коллективного. Предательство было – февральская революция, затем октябрьский переворот, а потом эта война. Столкновение Троцкого со Сталиным, которое началось еще под Царицыно. А дальше этот их совместный договор, когда они опрокинули Буденного, Ворошилова и Сталина, когда они опрокинули Троцкого вместе с Тухачевским молодым нашим. Николай Александров: Тухачевский только начинал, это его же знаменитый. Афанасий Мамедов: Это бросок до Варшавы. И там очень много всего. Я не могу сказать, что запретного, не так много людей этим интересуется, и, как мне кажется, историков тоже не так много эта эпоха интересует и эта война интересует. А война на самом деле тяжелая, кровавая, некрасивая. И война, которая послужила началом тому, что потом стало с нашей страной, и как мы докатились до 1937 года. Это все есть, уложено в этой войне, она такая завязь этого всего. Но, если ты помнишь, как заканчивается «Конармия» Бабеля, он лежит на земле и у него рот забивается этой галицийской землей у героя. Как сказал бы Асар Исаевич Эппель: нельзя, Мамедов, писать, это копирайт у Бабеля. Но писать нужно было, потому что меня на эту войну натолкнула такая семейная история. Мой дедушка, который жил в Израиле, и, казалось, уже, что он будет жить вечно, ему 94 года, он не выпускал трубку изо рта. Не так, как Черчилль пил коньяк, но он все время гнал самогон, в Израиле тоже. Выпивал 100 грамм, набрасывал полотенце, шел к морю. Дядя Иосиф. Это брат моего дедушки родного, но мне он заменил дедушку. Прошел через три войны, на фронте его называли Иосиф Прекрасный. И тут он умер. Понимаешь? Для всех он патриархом был, в Израиле живет патриарх. Для всех это, я не скажу, что было ударом, но каким-то внутренним потрясением, и началось такое семейное смещение. Знаешь, бывает патриарх уходит, и все начинает двигаться. И внутри тебя происходит тоже. Тут приехала его жена, такая тетя Лена Милькина. И привезла какие-то вещи отцу и мне, памятные вещи, дедушкин кинжал и мемуары. Две книги мемуаров, одну отцу, одну мне. И в этой книге воспоминаний, сами они самарские были, из самарских купцов, я нашел, а он сам писал, не печатался, а писал. Семейная традиция такая. И вдруг я натыкаюсь на новеллку, вполне Борхесовскую, очищенную от автора, автор просто исчезает за текстом. И где он пишет об истории, которую мой дед ему рассказал, как в неком имении, советско-польская война, пана какого-то происходит такая забавная история. У пана ротмистра отдыхает, назовем это так, конный полк. А мой дед комиссар, молодой комиссар. И пан ротмистр, ясновельможный пан приглашает командный состав полка отведать гусятины или еще чего-то и задает все провокативные вопросы комиссару: а ты чего там делаешь? Понятно, это командир полка, красный, бог с ним, разберемся. Этот бывший есаул, а ты-то что делаешь? Комиссар начинает ему объяснять, что он делает в полку. И тот говорит: а, значит ты по духовной части. Заканчивается история тем, что командиру полка он дарит седло, кому-то там еще что-то ясновельможный пан, кстати, симпатизирующий красным, тоже странный момент. А когда полк выступает и уходит из этого панского имения, он как бы выкатывается тележка, запряженная одной лошадкой, и в ней бочка, и этот пан говорит: а это подарок комиссару, здесь тридцать ведер водки на всех. И комиссар поразмыслив, что подарок с такой начинкой тоже провокативной, он приказал своему ординарцу разрубить бочку, чтобы вся водка вытекла к всеобщему неодобрению полка. И эта история меня вдруг зацепила, я стал ее крутить в голове, у меня появился этот замок, ясновельможный пан, вся эта история, и молодой комиссар. Я-то знаю дальнейшие события, как дед вернулся в Москву, как он дружил с Иосифом Уткиным, как они ходили такой юной толпой за Маяковским, писал рецензию. А потом был драматургом, писал и сценарии, состоял в гражданском браке с Марой Барской. В общем, это была такая московская богема. И для меня была удивительна эта новелла, я ее не знал. А, мне еще подарили фотографию деда в папахе. За фотографией на обратной стороне была надпись: разные курьезы случаются в жизни, а вот это я. И это все вместе сыграло свою роль, и начал крутиться роман. Я его как-то отгонял, я работал, вступил на поле журналистики. Если ты помнишь, работал в журнале «Лехаим» выпускающим редактором. Голова тогда кипела, до какого романа там было. Тем не менее, опять же второй раз вспоминая Асара Эппеля, когда он мне говорил, что даже если тебе не пишется, пиши эти кусочки, которые тебе приходят. Он прилетели – записывай, прилетели – записывай. Потом ты увидишь через какое-то время, они у тебя будут собираться в нечто. И когда я писал роман, часто вспоминал эти слова Эппеля, из этих кусочков, этюдов он, в общем-то, и состоит, он такая мозаика собранная. Николай Александров: Видишь, ты стал говорить о совсем уже западе, о войне в Польше, о гражданской войне. Но сам-то роман связан еще и с другим совершенно, южным колоритом. От Баку и Стамбула, Константинополя это тоже никуда не отошел. Поэтому интересно узнать, почему «Пароход Бабелон»? Что, собственно, в романе-то происходит? Афанасий Мамедов: Извини, видишь, как мысль крутится. Дело в том, что поскольку я боялся Бабеля, у меня его имя Бабель, говорят, что есть разные значения этого слова, но наиболее верное по частности – это Вавилон, вавилонский. Исаак Эммануилович Вавилонский. Бабель меня преследовал, потом мы все знаем вавилонскую башню, судьбу Вавилона, чем все закончилось. Это одна из первых трагедий нашей цивилизации. И я посчитал, что трагедия Вавилона в каком-то смысле рифмуется, перекликается с трагедией нашей страны. И с дореволюционной России, и советской России, и России нынешней, потому что мы преемники этих двух Россий. Поэтому я уже точно знал, что роман назову «Пароходом Бабелон». Меня только смущало, что пока я писал роман, повсюду появились клубы Бабелон, дамские салоны какие-то. Но они не Бабелон, они были или Бабилон или Вавилон. И я тогда подумал, чего я буду тут как бы пижонить, назову просто «Пароход Вавилон». Но был литературный вечер, и Глеб Шульпяков узнал, что я собираюсь переназвать роман. Устроил такое шуточное голосование в зале, и было принято решение вернуть роману прежнее название «Пароход Бабелон». За что я Глебу очень признателен. Николай Александров: Афанасий, все-таки несколько слов о том, что собственно в романе происходит? Он же на самом деле не ограничивается этим периодом 1919-1921 годами, а напротив того, заглядывает несколько дальше. Это же канун 1937 года по существу. Что происходит в романе, не раскрывая каких-то перипетий сюжета, но тем не менее? Афанасий Мамедов: Роман сложен по архитектонике, он состоит из трех колец. Внешнее кольцо – это Стамбул, о котором ты говорил, это как бы детективная история, которая связана с двумя другими кольцами. Основной роман – это события, которые происходят в Баку. Это как бы побег моего деда из Москвы в Баку, потому что взяли его родственника, дядю Натана, берут большевиков первого ряда, хватают. Николай Александров: Это тоже на основании воспоминаний? Или ты это просто знал? Афанасий Мамедов: Здесь есть семейная история и мои фантазии, потому что нужно было строить на каком-то цементе. И исследовательница творчества Мары Барской, Наталья Милосердова, она считает, что, конечно, дед оказался в Баку по наводке Мары Барской, потому что Мара Барская была бакинкой. Но дело в том, что и дед мой дружил с бакинцами. Это с Герцелем Новогрудским, который и познакомит его с моей бабушкой в Баку. Для меня это очень важно, потому что не было бы меня, если бы дед не приехал в Баку и не встретился бы с моей бабушкой. И с Шурой Новогрудским, таким кинодеятелем, кинодраматургом, известным кинокритиком Александром Евсеевичем Новогрудским, который был двоюродным братом и моей бабушки, и Герцеля Новогрудского, т.е. такой родней всем Новогрудским. Есть еще одна версия, что дед не только скрывался, а его направили в Баку возрождать, было тогда такое течение, национальный кинематограф, национальное искусство. И дед, как уже специалист столичный, был отправлен в Баку возрождать национальный кинематограф. Я думаю, что это официальная версия. Николай Александров: Это начало 1930-х годов или это просто 1936 год конкретно? Афанасий Мамедов: Дед оказался в Баку, да. Его брали два раза, по троцкисткой линии. Мне было очень тяжело и очень приятно было, когда я сидел в архивах ФСБ и понял, что дед не сдавался, на него не вешали. Я всю эту драматургию, частично драматургию допросов, мне выдали, и я читал. Другое дело, что это дело деда оказалось открытым где-то на 60%, 40% запечатано до сих пор. И когда я там в такой приватной беседе спросил офицера ФСБ, когда откроют полностью, он мне в таком же дружеском тоне сказал, что никогда. Я задал ему второй вопрос. Я говорю: это по причине того, что там есть люди, которых мы знаем, знает вся страна. Он говорит: именно так. Но дед вел себя очень достойно, и он не скрывал, что он троцкист. Первый раз его взяли в 1920-е годы, в конце 1920-х годов. Николай Александров: То есть это дело промпартии, наверное? Это знаменитое, 1927 год. Афанасий Мамедов: Да, когда только на Троцкого. А дальше уже пошло. Он оказался в газете «Труд», а «Труд» считался рассадником троцкистов. Он ходил на демонстрацию троцкистов, была такая на Кремлевской площади, в красных рубашках они шли. Взяли его по обвинению, у него нашли браунинг, тот самый, который фигурирует в романе, с двумя обоймами. Вернее не у него, а у его друга детства, к которому дед принес, спрятал. И троцкисткую литературу, еще не опубликованную, которая из того самого Стамбула приплыла в Москву. Опять-таки, историки спорят, был ли офицерский заговор, и можно ли говорить об офицерском заговоре. Считается, что возглавил Тухачевский, который как раз-таки не простил советско-польскую войну и всю эту историю, а Сталин ненавидел Тухачевского, этого бравого красавца, любимца женщин. Он ему конечно отомстил. Мне кажется, что офицерский заговор был. Мужчины были смелые, мужчины были серьезные. Терпеть этого человека на верху, мне кажется, не все могли. Николай Александров: Это начало 1930-х, я там понимаю, да? Афанасий Мамедов: Да. Не всем могли. И поездка Якова Блюмкина, которая тоже была, и нужно было решить финансово вопрос переворота. Это очень долгая история, там еще не на одного писатели, и не на одну книгу. Николай Александров: Значит, после первого ареста что произошло? Афанасий Мамедов: Деда отпустили, как ни странно. Это странная вещь. По-разному отпускают. Николай Александров: И в 1930-е годы уже он начинает чувствовать. Афанасий Мамедов: Да, охоту. И в это время он едет в Баку, встречает мою бабушку, влюбляется в нее. А она такая светская еврейская красавица. Мой дед был таким кондитерским королем Закавказья, вел дела с Масловым, с Высоцким. Все вроде бы у деда было неплохо, даже сын, опять-таки, там есть Соломон Новогрудский, высокопоставленный чекист, который помогал переходить границу. Сейчас какому-нибудь историку скажешь, он скажет: Мамедов, этого не может быть. А мой прадед уезжал в Палестину, а потом Соломон Новогрудский помог ему вернуться назад в Советский Союз. Герцель Соломонович Новогрудский остался в Вене, и мой прадед не мог его выдернуть оттуда. Вена, а тут революция, зачем ему нужна Россия? Но прадед очень хотел своего сына вернуть, сын убежал в Нью-Йорк, скрывал долго, долгие годы скрывал это. Работал там в книжной лавке в Нью-Йорк. А потом Соломон Новогрудский все-таки его вернул, и он перешел советско-польскую границу. А Соломон Новогрудский заканчивал реальное училище в Баку, учился на класс младше, по-моему, с Берия. А учился он вместе с Ванниковым, которым станет наркомом военной промышленности, и Мирзояном, который станет наркомом Казахстана. Втроем они будут дружить. В какой-то момент, когда начнутся чексисткие войны, а там не все было просто, Мирзоян позовет дядю Соломона помочь. И дядя Соломон поедет в Казахстан в город Алма-Аты и не вернется. Тоже, кому из историков такое расскажешь, что такое было. Я залезал, смотрел википедические справки, там все очень кроваво в Алма-Ате. Понимаешь, работа велась. Семейная история, ты ее проверяешь, википедическая справка, все. Оказывается эта утопленная часть айсберга, ты уже по-другому смотришь на все эти события. Николай Александров: И это все же превращается в роман. Это уже следующий этап, да? Афанасий Мамедов: Да, в роман, в эту историю. Там был такой сложный момент, где-то на середине романа, когда ты должен был понять, книга как бы уходила либо в нон-фикшн, и ты тогда должен писать по-другому, либо она должна стать художественной. И я решил, что она должна стать художественной. Тогда ты должен дать себе больше свободы, разумной, конечно, свободы, в том числе и стилистической свободы. И я ушел в художественную литературу, не стал, скажем, делать из нее книгу наподобие «Памяти памяти» Маши Степановой. Или сейчас это вообще модно вспоминать семейные корни, вспоминать, скажем, блестящие эссе Глеба Шульпякова о церкви, в которой его дед служил. Я подумал и решил все-таки сделать художественную вещь. Николай Александров: И снова Баку. Этот мир постоянно все-таки держит. Афанасий Мамедов: Да, да. Я понимал, что это уже, может быть, даже как-то вызывает улыбку. Один роман – вторая параллельная 67, второй роман – вторая параллельная 67. Но так получилось, что и третий роман. И получилось так, что этот третий, в общем-то, начало всей этой истории. И не будь этой истории, не было бы Афика Агамалиева из «Хазарского ветра», не было бы Ильи Новогрудского из «Фрау Шрам» и всего этого балкона, всей этой улицы, этого горячего бакинского ветра, всего этого бы не было. Николай Александров: Что же, замечательно, Афанасий. Но все-таки эту композицию, давай завершим этот разговор. Ты сказал, что кольцевая композиция, как бы три круга. Мы поговорили о внешнем, о внутреннем. И что, собственно, еще одно кольцо, что еще происходит в романе? Афанасий Мамедов: Значит, есть центр. Центр романа – это советско-польская война. Я решил для себя поиграть, затеял очень опасную игру. И с языком. Каждая вещь не только живет своим уставом, а она написана на определенном русском языке. Еще одна такая отсылка к Бабелю – этот роман о советско-польской войне как бы написан на таком декоративном русском языке с элементами суржика. Николай Александров: Афанасий, я думаю, что многих, во-первых, заинтересует этот роман. И я понимаю, что для тебя эта книжка важна тем, во-первых, потому, что она долго писалась, а во-вторых, твой собственный миф или мир бакинский получил такое объемное и необыкновенное воплощение в этом романе. С чем я, собственно, тебя и поздравляю. И спасибо, что согласился прийти. Афанасий Мамедов: Спасибо. Спасибо. Николай Александров: В завершении нашей программы я бы хотел несколько слов сказать еще об одной книге. Это книга, которая вышла в издательстве «Ноу Эйдж», «Медведь» Эндрю Кривак. Конечно, художественный мир этой книги несколько иной, нежели тот, который открывается в романе Афанасия Мамедова, но по художественному мастерству, по умению выстраивать этот мир, я думаю, что Эндрю Кривак и Афанасий Мамедов вполне сопоставимые авторы. Речь идет о вроде бы условной ситуации, абстрактной. Отец и дочь живут в абсолютно безлюдном мире, мире, в котором не осталось людей. И в дальнейшем история, которая разворачивается перед глазами читателя, это взаимоотношения сначала отца и дочери, а затем просто дочери с медведем. Это своего рода песня, лирическое высказывание по поводу мира, из которого исчезли люди, и который в то же время продолжает жить и влиять на человека. И эта книга, конечно, об одиночестве человека. Небольшой роман, который, я думаю, многие прочтут с удовольствием.