Николай Александров: После отвлечения на цикл фильмов «Книжное измерение», в котором речь шла о книге в самых разных сферах ее существования, в самых разных ипостасях, мы вновь возвращаемся в рамки программы «Фигура речи», которая посвящена языку, смыслам выражения в самых разных областях гуманитарного знания. И сегодня у нас в гостях филолог, историк литературы Александр Осповат. Речь пойдет о проблеме весьма специфической. Мы будем говорить, конечно же, о художественном языке Тютчева, но, с другой стороны, в центре нашего внимания будет и биография Федора Ивановича Тютчева. Александр Осповат – гость программы «Фигура речи». Александр Львович, здравствуйте. Александр Осповат: Здравствуйте, Николай Дмитриевич. Николай Александров: Языку, смыслу, тексту как средоточию разных смыслов посвящена эта программа. И очень часто бывает, что художественный текст и текст биографический представляют некое единство. Действительно, биографию человека можно читать как текст. И самое любопытное, что иногда (а на самом деле всегда) биография становится текстом только после смерти человека. Собственно, на этом построен роман как один из излюбленных жанров и XIX века, и XX. И сегодня мы попробуем посмотреть, что такое текст биографический и текст художественный. И я знаю, что вас в последнее время интересует творчество, жизнь, судьба Федора Ивановича Тютчева. Давайте попробуем на это посмотреть. Каким образом язык художественный, язык биографический, биографические жесты (если уж рассматривать какие-то знаки) влияют, во-первых, на судьбу человека и, во-вторых, на восприятие этой судьбы современниками и затем уже потомками, в данном случае – Федора Ивановича Тютчева. Александр Осповат: Давайте попробуем. Здесь есть целый ряд сложностей, которые будем постепенно если не преодолевать, то во всяком случае обозначать. Начнем с того, что Тютчев – вундеркинд, родившийся в старомосковской семье и окруженный очень прочным и плотным ритуалом и преданием, свойственным этой семье. Николай Александров: Александр Львович, а вот сразу – это миф или нет? Ведь у нас есть Александр Сергеевич Грибоедов, например. И выясняется из изучения его творчества, что необыкновенная талантливость и даже гениальность Грибоедова, которая якобы проявилась в самом раннем возрасте, на самом деле должна иметь некоторые важные поправки, что уж не так все рано началось. Применительно к Тютчеву это миф или нет? Александр Осповат: Конечно, это могло быть преувеличено современниками и тем более потомками, но смотрите сами. Учитель Тютчева Семен Егорович Раич говорил, что по тринадцатому году Тютчев читал на трех языках. Это можно было бы поставить под сомнение, если не то обстоятельство, что в 15 лет, когда стихотворение Тютчева было прочтено профессором Мерзляковым на заседании общества любителей российской словесности, его приняли в это общество. Это единственный человек за всю историю общества любителей российской словесности, которого приняли а) в 15 лет б) вообще без всяких публикаций. В это общество не так легко было вступить. Ну, и вот эта документальная деталь скорее склоняет нас к мысли о такой незаурядности юношеского дарования. Он считался таким юнейшим московским дарованием. Поступил в 16 лет в Императорский московский университет. Но здесь тоже довольно существенно, что это были годы, когда в Петербурге был свой молодой гений, гораздо более известный, печатавшийся к тому времени, когда Тютчев только-только начинал, печатавшийся уже очень активно. Не буду называть его имя. Оно и так понятно, кто. И вот эта густая и тяжелая тень такого соперничества, если угодно, двух юнейших дарований, московского и петербургского, обусловила целый ряд не только биографических, но и творческих особенностей Тютчева. Дело все в том, что Тютчев очень рано уехал из России, в 19 лет, закончив Московский университет. И 22 года прожил в Мюнхене, где он был причислен к дипломатической миссии, в общем, не обременяя себя никакими особенными обязанностями, пользуясь, конечно, покровительством посла. Но, проживая 22 года в Мюнхене, Тютчев (и это очень важно понять) не говорил по-русски. Ему не с кем было говорить по-русски. Просто не с кем. Круг общения в Мюнхене, дипломаты, говорили по-французски, естественно. Конечно, по-немецки тоже. Обе жены Тютчева не знали русский язык, прекрасно знали немецкий и французский. Его возлюбленные тоже не владели этим языком. И давайте представим себе: человек с 19 до 42 лет говорит только на двух языках, преимущественно французском, а стихи пишет только по-русски. И вот старая затертая и дискредитированная формула «Поэзия – это язык богов» в данном случае может быть понята нетривиальным образом. Русский язык для него был языком поэзии и только поэзии. Николай Александров: А если попытаться охарактеризовать этот язык, тем более мы уже назвали такое своего рода соперничество двух гениев, московского и петербургского, которых, в общем-то, судьба сведет же, и довольно любопытно об этом поговорить. Александр Осповат: Но, кстати говоря, заметим, что они никогда не встречались. Они могли встретиться, но никогда не встречались. В 1930 году они оба были в Петербурге, оба были в одном и том же салоне, но Пушкин был на 2 дня раньше, Тютчев был на 2 дня позже, и никогда не виделись. А есть миф, который усердно развивается, о том, что Пушкин (тоже москвич) якобы они могли встречаться в танцевальном классе у одного из ведущих преподавателей танцевального дела. Но все это остается мифом. Когда мы говорим «соперничество», здесь подразумевается какая-то сознательная коммуникация и противопоставление. У Тютчева есть целый ряд высказываний о Пушкине – как крайне почтительных, так и весьма негативных. В частности, есть смешная запись его беседы с третьестепенным или четырестепенным русским драматургом, где он сказал, что «я вообще в «Евгении Онегине» не нахожу никаких достоинств», повторяя аргументацию (я сейчас ее не воспроизвожу) отзывов его московских профессоров. Но в чем это соперничество (или даже не соперничество, а противопоставление) проявилось в наибольшей степени? Это в том, что, начиная с середины 1820-х годов, когда Тютчев жил в Мюнхене, а Пушкин уже стал фактически великим поэтом, так его признавали, Тютчев сделал решительный шаг в сторону от доминировавшей, главенствующей и общепризнанной школы в русской поэзии, которую принято называть школой гармонической точности. И вот это удивительное смысловое наполнение стиха, к которому стремились классики школы гармонической точности (и Пушкин, и Баратынский, и многие другие), вот от этого Тютчев уходит. Он, во-первых, ставит (сознательно или бессознательно, мы не знаем) на первое место двусмысленность или трехсмысленность употребляемого им стихотворного слова. Смыслы тютчевской поэзии начинают вибрировать, начинают колебаться. Мы никогда не можем с точностью определить не только словарное значение, но и объем того понятия, который был вложен в тютчевский стих. Например, к вопросу о двусмысленности. Есть очень известное стихотворение Тютчева «14 декабря 1825 года», где он выразил, как принято считать, свое отношение к восстанию декабристов. И, в частности, там есть такие два стиха, две строки: Народ, чуждаясь вероломства, Поносит ваши имена. Что мы здесь имеем? Прямую этическую оценку («чуждаясь вероломства»). И одновременно мы имеем предикат «поносит». То есть народ, выражающий свою этическую оценку, именно поносит. А предикат «поносит» транслирует негативную эмоцию по отношению к тому самому народу, который выражает справедливую или несправедливую, но вот эту оценку. И очень сильно сдвигается строй поэтического хода, строй поэтической мысли. И мы, анализируя это стихотворение, должны учитывать обе стороны – и этическую оценку, и ту оценку, которую вкладывает автор, описывая реакцию народа как «поносит». Конечно, это было сознательно. Другой пример. В пейзажном стихотворении, которое Тютчев написал уже позднее, есть такой образ некоторого наблюдателя, которого призывают войти в лес и сесть под корнями деревьев. И через несколько строк появляется такой образ: «Над нами бредят их вершины». Это эффект параномазии, потому что «бредят» естественным образом ассоциируется у нас с «бродят». Но они не бродят, они бредят. А, может быть, и бродят. И вот этот эффект параномазии, который будет в поэзии конца XIX века и XX века чрезвычайно востребован и вообще будет считаться некоторым открытием этой поэзии, это сделал Тютчев. Николай Александров: Александр Львович, а если обращаться уже к восприятию и к некоторым хрестоматийным вещам, потому что до сих пор, кстати, в школьном сознании Тютчев считается представителем «философской лирики» (как бы мы ни понимали это слово), и одним из примет этой философской лирики считается некий параллелизм. Описание, оно может быть пейзажное, оно может быть простое и бытовое («Она сидела на полу и груду писем разбирала»), которое ведет к кому-то обобщающему выводу, похожему на моралите, но на самом деле иногда это не моралите, а это просто переход восприятия в совершенно иную плоскость. Насколько это было ново для поэзии XIX века? Опять-таки, учитывая, что у нас существуют примеры и философской поэзии XVIII века, как западной, так и российской. Как это воспринималось современниками и почему это вдруг стало таким хрестоматийным признанием, одной из основополагающих черт тютчевской поэтики? Александр Осповат: Это хороший и сложный вопрос. И тоже коротко его коснемся. Во-первых, для истории восприятия Тютчева чрезвычайно важен тот процесс, который шел совершенно вне его контроля. А именно. Течение русской литературы подчиняется цикличности: эпоха прозы, эпоха поэзии, эпоха прозы, эпоха поэзии, и так далее. Это с целым рядом исключений более-менее можно считать законом. Тютчев начинал в эпоху поэзии. 1830-1840-ые года – это эпоха прозы, когда после смерти Лермонтова Белинский пишет, что любая средняя проза гораздо лучше любой хорошей поэзии. И поэзия не пользуется общественным кредитом. Тютчев в этот момент делает очень важный биографический жест, почти незамеченный. С ним беседует один из русских, оказавшихся в Мюнхене. И в журнале «Ойропа», публикуя свой материал, этот русский пишет: «В частности, с Шеллингом общался русский поэт Тютчев». Высказывание «русский поэт» - это Тютчева привело в какую-то такую немереную ажитацию. И он устроил скандал. Он не считал себя русским поэтом. Не в том дело, что русским, а вообще поэтом. Он считал себя дилетантом. Он вышел из игры в литературную номенклатуру. И вышел из того потока литературы, который сколько-нибудь волнует читателя. Читателя не волновала поэзия, а Тютчев и не называл себя поэтом никогда. Николай Александров: Но здесь нужно еще все-таки учитывать, что само представление о профессиональном литераторе и профессиональном поэте, в общем, относительно недавнее. Александр Осповат: Оно недавнее. Но поэтом называл себя и Ломоносов, и Сумароков, да? Понимаете, вообще «я не поэт». У Тынянова есть замечательная работа, где он пытается, не зная об этих словах, определить позицию Тютчева как дилетанта. Это очень удобная позиция. Тютчев вообще был действительно дилетант. И он был дилетант в области дипломатии, не прославился ничем, он был дилетант и когда он строил свои исторические геополитические фантазмы, которые не имели никакого отношения ни к действительности текущей, ни к будущей. И он считал себя дилетантом в поэзии. То есть как бы чуточку отстраняясь или не чуточку отстраняясь от общего движения. Ведь неслучайно стихотворения Тютчева в 1830-1840-е годы появлялись под заголовком «Стихотворения, присланные из Германии», с чужой страны. Речь шла о том, кто находится вне России, пишет по-русски. И это ниша, которую он сам себе нашел. Хотя заглавие, может быть, придумал Вяземский (да и Пушкин подхватил), но позиция его была именно такова. Теперь к вопросу о философской лирике. Это определение сейчас уже потеряло всякий смысл. Потому что все можно назвать философской поэзией, понимаете? Но в 1850-х годах, когда Некрасов открыл Тютчева, а Некрасов не только был великий поэт, но и великий читатель, и открытие Тютчева для него имело и личный характер. Он взял… Николай Александров: Хотя ранг второстепенный – это некрасовская вещь. Александр Осповат: Хотя статья кончается тем, что на самом деле Тютчев принадлежит к первостепенным русским поэтам. Назвал так, а в конце сказал «да нет, я не прав». Он нашел у Тютчева очень много вещей, которые возьмет к себе. Тютчев ведь был реформатором русского поэтического языка, допуская чрезвычайно ответственные и сомнительные, на взгляд современников, эксперименты с ритмикой и метрикой. Отказываясь от школы гармонической точности, если угодно, чуть-чуть я переброшу мостик к этому, он разрушал обычное строение стиха. Николай Александров: То есть чем занимался Катенин? Александр Осповат: Катенин этим занимался, но Катенин занимался в рамках своей школы. Это отдельный и очень интересный пример. Но Тютчев просто рассекал анапесты амфибрахием, вводил паузы, нарушал законы строения ямба. В основном ямбом он писал. И Некрасов почувствовал в этом тот прием, который для него будет чрезвычайно существенен. Кроме того, возвращаясь, опять-таки, к началу 1850-х годов, да, в 1854 году выходит сборник Тютчева, и это открытие нового поэта. Но это начинается поэтическая эпоха. То есть Тютчев попал в струю. Каковы бы не были его стихотворения, их начали читать, оценивать, восторгаться или не восторгаться так же, как начали читать и других поэтов. Этот период продолжался недолго. Где-то в 1860-х годах он кончился. И до смерти Тютчева уже русская проза снова взяла верх над стихом. И Тютчев как поэт отодвигается в сторону. Второй сборник его стихотворений был не то, что наполовину распродан. Почти все экземпляры остались неизданными. Николай Александров: На самом деле «Вечерние огни» Фета тоже пролежали в магазинах до начала XX века. Александр Осповат: Да, тоже пролежали. Так вот, с вашей подсказки вернемся к философской поэзии. Фет был одним из тех немногих оценщиков Тютчева, который сказал, что философской поэзии как таковой у Тютчева нет. Тютчев берет слово, и это слово играет такими богатыми смысловыми оттенками, что мы готовы воспринимать это как некоторую философскую мысль. Но преимущество поэзии в том, что великий поэт, каковым был Федор Иванович, отнюдь не обязан… и, более того, когда он пытается считать себя обязанным излагать какую-то философскую мысль, у него ничего не получается. У Тютчева это в политических стихах. Вот там он… «И не пора ль, перекрестясь, ударить в колокол в Царьграде». Сейчас это выглядит пародией. Но это написал великий поэт, поддавшись некоторым своим собственным даже не иллюзиям, а каким-то навязанным ему самим же собой представлениям. Для тютчевских философских стихов, которые относят к этому рангу, мы всегда можем найти источник. Для большинства тютчевских стихов мы знаем источник. Да, естественно, войны переделываются, иногда превосходят подлинник. А если мы не знаем этого источника, то значит мы просто его еще не нашли. И споры о шеллингианстве Тютчева, насколько он поддавался философии Шеллинга… они были хорошо знакомы. И Шеллинг о нем отзывался с теплотой до какого-то времени. Но речь ведь идет о том, что в одном стихотворении Тютчев будет варьировать мысли Шеллинга на свой лад, в других – опровергать. Он может брать свое богатство из любого источника. Он был человек очень образованный. И клавиатура, которой он пользовался, была очень широка. Для философской лирики принято искать костяк, стержень. Вот стержень философской лирики Тютчева. Ее нет. Николай Александров: Александр Львович, здесь хочется сделать одну небольшую ремарку, для того чтобы расставить акценты в этой достаточно серьезной и важной теме. Если говорить вообще о соотношении поэзии и философии и так далее. Не будем обращаться в далекие от Тютчева времена, хотя и не очень далекие. Посмотрим на его младших современников, тем более ему изначально знакомых. С которыми он пересекался или не пересекался – это уже другое дело. Но если мы упомянули в самом начале кружок Раича, следовательно, московский любомудрый Владимир Федорович Одоевский, московские шеллингианцы так или иначе находились в русле некоторых идей, которые, разумеется, были знакомы Тютчеву. Но я вот что хочу сказать. Дмитрий Владимирович Веневитинов отстаивал поэзию мысли. Пушкин писал о Баратынском. И, кстати, поздний Баратынский тоже вроде бы приближается. Что «Баратынский хороший, ибо мыслит». Вот в эту парадигму, в это обозначение вписывается Тютчев или нет? И можно ее обозначить или нет? Александр Осповат: Вы знаете, вообще когда поэты говорят друг о друге, это нельзя брать на веру безусловно, а надо подвергать анализу. Николай Александров: Александр Львович, огромное вам спасибо за беседу. Александр Осповат: Спасибо.