Александр Цыпкин: В литературу я не приходил — она пришла совершенно насильно

Гости

Николай Александров: Новая российская словесность у меня ассоциируется с целым рядом достаточно молодых авторов, которые вошли в литературу совсем недавно – что, кстати говоря, не мешает их популярности. Одно из самых ярких имен, появившихся буквально только год назад – это Александр Цыпкин. На сегодняшний день он автор лишь одной книги рассказов, если иметь его персональное, индивидуальное участие: "Женщины непреклонного возраста". Скоро, впрочем, должна выйти и его вторая книга. Что, собственно, такое эта новая словесность? Какова специфика этого направления, если угодно, и в чем типологические черты новой словесности? Об этом мы и будем говорить с Александром Цыпкиным. Саша, здравствуйте.

Александр Цыпкин: Приветствую.

Н.А.: Вы себя обычно называете "начинающий литератор".

А.Ц.: Начинающий, да. Я еще некоторое время буду так себя называть.

Н.А.: Давайте начнем с того, как вообще вам пришла в голову мысль прийти в литературу?

А.Ц.: В литературу я не приходил – она пришла совершенно насильно. Я никого не трогал и писал короткие рассказы в социальных сетях (в частности, Facebook), писал исключительно с задачей скорее короткой самопрезентации в Москве, потому что я переехал из Петербурга в Москву, и я понимаю, что социальная сеть дает возможность себя представить в короткий промежуток времени: ты знакомишься с человеком, он после этого заходит на твою страницу и составляет какое-то впечатление о тебе. Веселых историй у меня много, грустных чуть меньше, но они тоже есть, и я пять-шесть историй написал, и они стали популярны именно в социальных сетях, мне это понравилось, дальше…

Н.А.: Популярность понравилась?

А.Ц.: Даже не то чтобы популярность, а скорее реакция человеческая: тебе приятно, когда тебе пишут "как здорово" и так далее. А потом само издательство обратилось (мы шли навстречу друг другу, я бы так сказал): "Давай-ка мы все издадим". Я подумал, что это хорошая идея – издать и подарить друзьям книжку. Я жадный человек, и мне было жалко, что пропадает такое количество текста. Ведь чем, скажем так, посты отличаются от любого другого вида писательского труда? – это же однодневки. Ты написал все и думаешь: "Как так? Я пишу и все, один день это было, два-три дня это было – и все". Я решил все собрать, чтобы еще раз это использовать. И когда это вдруг вышло и достаточно быстро – кстати, для меня неожиданно – поднялось на первые места рейтингов, тут я понял, что вот она, литература пришла. Ничего с тех пор не поменялось: я так и пишу каждый день-два.

Н.А.: То есть на самом деле рассказы для вас – это своего рода такое PR-средство, способ самопрезентации?

А.Ц.: На тот момент да; постепенно это перешло уже в способ передачи каких-то своих мыслей, а после этого уже появились и чтения, когда читаешь со сцены, потом уже стали читать актеры; уже бывает, когда читают и без меня мои произведения, и слава богу. После этого наслоилась сценарная какая-то работа. Поэтому я до сих пор, честно говоря, не могу понять, кто я в этой области. Слава богу, я остаюсь пиарщиком по своей основной работе, и мне это нравится.

Н.А.: Но вы же все равно должны были выстраивать какие-то взаимоотношения с "Я", которое существует в ваших текстах, с тем, кем вы…

А.Ц.: Это как раз и недостаток моей литературы, если это можно назвать литературой – в том, что там скорее слишком много меня. Это либо я-герой, либо мои воспоминания, вложенные в чьи-то уста, либо мой взгляд на мир через героев. Поэтому из тех претензий, которые ко мне есть, у меня часто герои разговаривают похожим языком. Я начинаю с этим бороться уже каким-то образом, для разных героев всякий разный язык придумываю, но тем не менее, конечно, это пока все такая… Не то чтобы это синтетическая литература, но вот если есть синтетическая музыка – синти-поп – то вот здесь, наверное, пока так, да.

Н.А.: А в чем, собственно говоря, этот синтез? То есть, иными словами, вы пытаетесь сказать, что каких-то таких серьезных претензий серьезного литератора, который пытается решать важные проблемы современной жизни, вы перед собой не ставите?

А.Ц.: Ну я точно не ставлю такие перед собой задачи. Обсуждаю я проблемы, как мне кажется, достаточно серьезные, потому что… Мы часто говорим, что в жизни важно, как человек поступит, когда придет беда, что ты сам сделаешь, когда придет беда. 90% людей проживают жизнь без этого. К счастью, на сегодняшний день не так много людей попадает на войну, не так много людей проходит через какие-то серьезнейшие драмы. Мы живем обычной жизнью, но в этой обычной жизни очень много драм. Если я пишу про отношения мужчин и женщин, отцов и детей, друзей между собой, то в ряде случаев, как мне кажется, темы серьезные затрагиваются, потому что из-за них либо создаются семьи, либо разрушаются; либо находится общий язык с детьми, либо нет. Но в основе всего, конечно, так или иначе веселые какие-то истории. Мне нравится, когда люди смеются, и без этого было бы совсем скучно. В общем, за драму в России есть кому и без меня, честно говоря, ответить как следует, поэтому у меня на десять смешных рассказов один драматический.

Н.А.: А вот по вашим ощущениям, изменилась сама эта область смешного, комического в последнее время или нет? Даже эти Интернет…

А.Ц.: Да. Более того, не то чтобы она изменилась, а она стала всеобъемлющей. Если мы внимательно послушаем от политиков до ученых, то все начали выступать в таком стиле stand up. Даже наш президент: у него обязательно в любом его выступлении публичном, не знаю, заготовленных заранее либо не заготовленных шуток, которые, скажем так, по стилю относятся к stand up. Без смеха вообще человек сегодня ничего не готов воспринимать. Происходит какой-нибудь, я не знаю, конфликт между… Возьмем последнюю дискуссию между Алишером Бурхановичем Усмановым и Алексеем Навальным – обсуждается в основном условно сатирическая часть в одном выступлении и в другом, фактура идет несколько следом. И так получилось, что в выступлении Алишера Бурхановича очень много таких (назовем это модным словом) "гэков" – и они разошлись по Сети мгновенно, популярность их неожиданная. 

Сегодня юмор стал неотъемлемой частью практически любого действия, публичного выступления и так далее. Если человек не шутит, на него начинают криво смотреть. Можно посмотреть, как Обама всегда старался как-то пошутить. Естественно, это постепенно перекочевало, как мне кажется, и в какие-то литературные произведения. Но Россия не славится большим количеством юмористических и сатирических писателей, поэтому меня регулярно сравнивают со всеми подряд, потому что у нас очень мало кого. Есть у нас там пять имен, и вот как ни крути… Мне приятно, сравнивают с великими, но сравнить больше не с кем, потому что это, наверное, не совсем наша материя. 

Н.А.: Иногда юмор и ирония, особенно самоироничное отношение почему-то связывается в большей степени со свободой и раскованностью в поведении человека.

А.Ц.: Ну самоирония точно. Юмор без самоиронии – это несколько странно, как мне кажется: человек должен прежде всего смеяться над собой, тем самым он разрешает себе смеяться над другими. По крайней мере я надеюсь, что у меня самоирония превалирует над иронией над другими. А самоирония – это всегда свобода, потому что ты не боишься, что кто-то другой использует твою самоиронию в каком-то негативном контексте против тебя.

Н.А.: А вы не сталкивались с реакцией подозрительности? Потому что сегодня очень часто смех вызывает подозрение. То есть на самом деле даже необязательно сейчас. Мы помним, как в "Горе от ума" отреагировала на смех Чацкого Хлестова – "над старостью смеяться грех". Но вот это подозрительное отношение... Такое отношение, что оно если не доминирует, то во всяком случае ощущается.

А.Ц.: Нет. Вот подозрительности я только не встречал. Я встречал ханжество в значительной степени, я встречал обоснованную и необоснованную критику; я встречал раздражение в свой адрес. Но подозрительности мне, наверное, пока не доводилось. 

Н.А.: А что вызывало раздражение, Саш?

А.Ц.: Ой, да все подряд: и моя корона на голове…

Н.А.: Корона виртуальная или нет?

А.Ц.: Нет, пока еще реальной нет, но все впереди, я коплю на нее. Потом то, что я, естественно, не признаю никакую другую точку зрения, кроме своей – по крайней мере так в социальных сетях я себя веду. Некая степень самовлюбленности, потому что любая самоирония – это в том числе и самовлюбленность, потому что ты все равно где-то…

Н.А.: …любишь свои недостатки?

А.Ц.: Да, любишь свои недостатки либо любишь то, то ты можешь над ними посмеяться. Потом, как понятно, не всем нравятся тиражи – они есть, и не все это любят. Более того, у меня достаточно литературных и филологических ошибок, огрехов, не говоря уже просто о грамматических ошибках.

Н.А.: "Без грамматической ошибки я русской речи не люблю", сказал классик.

А.Ц.: Ну я бы мог, честно говоря, поменьше их совершать; мне бы для того, чтобы классик меня поддержал, хватило бы одной ошибки, а у меня она каждый день где-нибудь обязательно появляется. Запятые вообще не мое. Так как я не занимаюсь такой серьезной редактурой постов, потом в книжке все появляется отредактированное, но пост написал и все, и пошло: у меня практически рассказ выходит сразу же – как говорит шеф-повар, "из-под ножа". Это тоже вызывает у многих раздражение. Ну и потом тематики – я же про секс пишу много. Не только про него, кстати, и далеко не только про него, но не все же любят про это говорить.

Н.А.: А вы любите?

А.Ц.: А мне нравится, очень веселая тема. Во-первых, потому что у нее можно запихать все что угодно, любые метафоры. Это точно человек прочтет, это всем интересно. И если ты понимаешь, что сама история про секс, но это, конечно, не про него, а это метафора какая-то, какая-то вторая мысль заложена, то с этим очень легко работать, потому что это такая попсовая обертка, внутри которой ты можешь делать все что хочешь. А можешь просто написать. Ну да, мне нравится, мне весело на эту тему писать.

Н.А.: Саш, какие рассказы наиболее популярны? Что вызывает у публики однозначно бурную реакцию? 

А.Ц.: Бурную реакцию все равно вызывают рассказы печальные, как ни странно. Притом что мне кажется, что я хорошо смешно пишу, и в театре все любят мои смешные произведения, а потом приходят и говорят: "Вот рассказ был "Кавычки", мы сидели-плакали, спасибо большое". Поэтому все равно вспоминают всегда "Томатный сок", так или иначе все равно сейчас начинают про рассказ "Кавычки": он набрал 200 тысяч просмотров за 2 дня и практически не набрал ни одного негативного отзыва. Это редкость, потому что у меня обычно шестьдесят на сорок, семьдесят на тридцать. Либо заходят рассказы действительно с хорошей комедией положений и непредсказуемым финалом. 

Н.А.: Забавно: слово "заходит" – это уже реалии сегодняшнего дня. Вы расковано себя чувствуете в нынешней языковой среде?

А.Ц.: Да, я очень люблю, потому что в ней можно создавать свои какие-то новые слова неожиданные. Тебе все позволено – все, терять нечего, нет устоявшегося языка, гори все огнем; "Розенталь умер, а мы еще нет", как пел БГ. Поэтому сегодняшняя языковая среда для меня фантастически удобная. Сложно ее переводить, поэтому пока еще с переводами не могу сказать, что там все легко идет.

Н.А.: Но у вас внутри хотя бы существует какая-то система запретов и ограничений?

А.Ц.: Никаких, никакой. Нет, я не люблю некоторые слова, я их не употребляю.

Н.А.: Например?

А.Ц.: Я не люблю слово "кушать" и все, из-за него нужно проводить репрессии. Ненавижу его. Нет, у меня множество слов, которые я терпеть не могу. У меня как раз недавно был короткий рассказ, который очень хорошо зашел: я описал таким псевдоэротическим языком, как ко мне пришла красивая девушка в платье на голое тело, все-все описываю, а потом она сказала мне на ухо: "Я сейчас допью винишко и сделаю тебе минет". И первое, и второе слово – меня просто от них коробит. И финал – я беру нож и убиваю ее за это. Приезжает полиция, спрашивает, что случилось. Я говорю: "Она говорит эти два слова". – "Ну это самооборона, все в порядке, хорошего вам вечера". Поэтому у меня к языку большие претензии, и я издеваюсь над людьми, которые употребляют слова, которые мне не нравятся. Это, конечно, не очень хорошо. Но чтобы я себе что-то запретил – нет. Во-первых, у меня много нецензурной лексики – да, вот за это меня очень не любят. Но если мы дома так разговариваем…

Н.А.: А вы разговариваете дома так?

А.Ц.: У меня жена знает шесть языков, филолог. Она вообще кроме как матом никак не разговаривает. 

Н.А.: Почему?

А.Ц.: Откуда я знаю? Я приехал, интеллигентный русско-еврейский мальчик, в Москву, а тут такое. У нее только предлоги цензурные. Ну и все, я сдался.

Н.А.: А на иностранном языке не пробовали разговаривать?

А.Ц.: Это иногда, да. А притом, что она знает шесть языков, что все-таки немало... Поэтому я и использую это часто – в книжке нет, а в Facebook да, и мне регулярно пишут жалобы на эту тему, мне лично говорят: "Как вы можете так портить язык?", и я в ответ таким…

Н.А.: Жениным языком.

А.Ц.: Да, и все, и больше человек не пишет мне – блокирует меня, обижается, говорит, что меня дети читают. Я такой: "Пусть учатся". Может быть, иногда я перегибаю, я не исключаю, но мне кажется, не убрать у меня этого. Мне сейчас-то тяжело разговаривать – видите, паузы все время.

Н.А.: Но вы думаете при этом. Думать и говорить вообще довольно трудно.

А.Ц.: Нет, в тот момент у меня должно быть матное слово одно за другим, все.

Н.А.: То есть это как раз и есть примеры ханжества, с которым вы сталкивались, да?

А.Ц.: Ханжество – нет. Здесь на самом деле я могу понять людей, которые этого не любят, потому что для кого-то это действительно звучит жестко, некрасиво, и я ни в коем случае не навязываю; более того, в книжке этого нет. Ханжество, конечно, в другом – оно в том, что люди не разрешают другим то, что разрешают себе, особенно когда я пишу про те же самые бордели. Начинается: "Да нет, в нашей стране этого не существует, этого нет, как вы можете". Но потом come on, товарищи. С этим ханжеством регулярно сталкиваюсь. 

Н.А.: Вот вы все время подчеркиваете на протяжении нашего разговора, что в книге этого не существует. И действительно, на моей памяти какой-то такой яркой обсценной лексики я не припомню. А почему? Все-таки книга для вас немножко другой продукт?

А.Ц.: Нет, все очень просто – мне издательство сказало: "Если ты хочешь, чтобы ее открыли, она должна быть без мата. Если с матом, то "18+" и в пленке". А у меня книжка… Тогда меня вообще никто не знал, да и сейчас, я думаю, очень небольшой процент людей меня знает. Человек видит на выкладке книжку: забавное название, что-то еще. У меня рассказы очень многие по полстраницы, то есть можно открыть, прочесть, и сразу понравится. А если не открыть, то человек ее не купит. И все, у меня не было выхода, я пошел навстречу деньгам. 

Н.А.: Саш, а вот это было специальное задание или так стихийно получилось, что это тексты, условно говоря, многофункциональные. Ведь, наверное, существует разница чтения поста в какой-нибудь социальной сети, исполнения этого текста на сцене и книга, ориентированная на…

А.Ц.: У меня все одно и то же. Я выжимаю из одного своего часа времени, проведенного за компьютером, максимум: сначала это пост, потом это рассказ, потом это выступление в театре с этим же текстом, потом это сценарий кино, а потом пьеса. Пять раз один и тот же текст, и ничего.

Н.А.: Он как-то меняется или нет?

А.Ц.: Нет, вообще никак. Ну в кино, естественно, как-то меняется, могу фразу убрать, но в общем и целом я читаю то же самое. Мне лень переписывать каждый раз. 

Н.А.: А все-таки эти тексты ориентированы на устное исполнение? Они рождаются из устных рассказов или нет?

А.Ц.: Нет, я так не говорю, как я пишу. Есть много историй, которые я рассказывал за какими-то столами. Я понимаю, что, конечно, так я ее не расскажу. Это сугубо письменная речь, которая хорошо читается в театре, но так я не разговариваю.

Н.А.: А что значит "хорошо читается"?

А.Ц.: Зал молчит и не смотрит в телефон. Сейчас очень просто: ты смотришь в темный зал, начинают экраны телефонов светиться – все, ты потерял аудиторию. Потому что если человеку неинтересно, он думает, что никто не увидит, как он сидит в телефоне. И в кино так же, вы можете посмотреть: на хорошем фильме нет горящих экранов, а на плохом есть. Очень простая индикация. 

Н.А.: А вы легко пришли к этому исполнению? Ведь все-таки вы выступаете и как автор, и как исполнитель. 

А.Ц.: Да, меня прет. Мне нравится выйти на сцену. Более того, сначала я ужасно читал. Мне говорили: "Уйди со сцены, не позорься, придурок". А мне было все равно, я говорил: "Нормально, ничего, более-менее". Поэтому сейчас уже как-то получше. Мне нравится, мне это вообще несложно. Это самое простое из моих занятий в области литературы – это написать и прочесть.

Н.А.: А вы играете как-то или у вас такое нейтральное чтение?

А.Ц.: Нет, я люблю поиграть. В этом, кстати… Мы иногда по-разному читаем с актерами, с которыми вместе работаем. 

Н.А.: И вас не раздражает чужое исполнение?

А.Ц.: Чье-то раздражает, чье-то нет. Но я считаю, что каждый имеет право на свое исполнение. Но я ставлю практически все рассказы до того, как они появляются на сцене, кроме, не знаю, совсем уже великих. Конечно, Константина Юрьевича Хабенского особо не поставишь, поэтому он читает… Но мне очень нравится, как он читает, безусловно, и я скорее учусь у него, потому что были даже ситуации, при которых вначале мне казалось, что нет, не так бы я прочел, а потом я понимаю, что он очень правильно сделал. То есть я там переигрываю иногда, пережимаю эмоции. А он может нейтрально прочесть и две точки поставить в рассказе, и все, они все меняют.

Н.А.: Но вы не погрузились пока еще в актерское мастерство, в исполнительское, или все-таки есть какие-то…

А.Ц.: Нет, я уже читаю чужие стихи со сцены. Я наглый, мне терять нечего. Я тут Хлебникова читал, не поверите.

Н.А.: А что именно?

А.Ц.: Стихи.

Н.А.: Я понимаю, но… "Рассмейтесь, смехачи"?

А.Ц.: Нет… Я сейчас не вспомню ни один уже, потому что я читал с листа, естественно. Я читал такие, не самые его сложные стихи, я выбрал себе попроще, с хорошими рифмами, понятным темпом. И даже здесь я не смутился.

Н.А.: А это что было?

А.Ц.: Это был проект в Питере – позвали читать. И читал один раз Астахова со сцены: я его убедил, что нужно это делать, что обязательно нужно, чтобы я ее прочел. Ничего, не закидали помидорами. Но, конечно, это пока все не актерство, и я не думаю, что я к этому приду когда-то, хотя, наверное, хотелось бы.

Н.А.: Саш, ведь такое впечатление, что этот феномен исполнения прозы… Потому что поэтические клубы были, в общем, достаточно давно со своей аудиторией, но ведь проза, видимо, привлекает самую разную аудиторию. Или нет, и вы сразу видите своих читателей?

А.Ц.: Нет, абсолютно разные. Более того, в разных театрах разная аудитория: когда я читаю в электротеатре "Станиславский", одна аудитория, а когда в "Гоголь-центре", другая аудитория; а если я в Питере вообще в "Пальме" (такое творческое пространство), там совершенно другие люди, которые не ходят в театр, которые приходят в такие места. Это интересно всем – оказалось, это интересно всем. Меня же регулярно приглашают на условные корпоративные выступления (так их назовем), но выглядит это, как домашний театр.

Н.А.: То есть вы соперничаете с Ургантом уже, я так понимаю?

А.Ц.: Ну, пока нет, но мы догоним. Да, как монетизация это достаточно интересное предприятие, я бы так сказал, и все идут навстречу: никакого чтения, когда человек сидит за столом и ест.

Н.А.: А как это, интересно, происходит? Это же все-таки исполнение художественного произведения. 

А.Ц.: Да, делается маленький театр. Все делается…

Н.А.: До принятия пищи, после или в паузах?

А.Ц.: До, а потом ужинают. Если они хотят сделать вот такое мероприятие, то так. Может быть и до, может быть и после, но сам момент – это сидят рядами как в театре.

Н.А.: А у вас есть какой-нибудь корпоративный репертуар?

А.Ц.: Он такой же. Я вообще решаю перед тем, как выйти, у меня же с собой все тексты есть. Но я могу с людьми поговорить, могу узнать, что они хотят. И мне это нравится, потому что вместо развлечений музыкальных люди хотят что-то литературное. Все больше и больше таких предложений поступает, причем они сами инициируют ситуацию, при которой разделяют еду и рассказы. 

Н.А.: А что для вас наиболее сложно в написании? Есть какие-то трудности или что-то, что вы пока не умеете?

А.Ц.: Ой, я не умею писать долгие и длинные рассказы. Мне нужно сесть и закончить. Я не могу половину написать, потом половину завтра. Поэтому мне, думаю, пока не написать роман, потому что мне нужно сесть и произведение закончить от начала и до конца, мне лень дальше. Потом… Конечно, я пишу только на общечеловеческие тематики. То есть как делают писатели, которые, допустим, пишут роман про медицину, погружаясь полностью в медицинский контекст, изучая слова и так далее – это все пока не для меня.

Н.А.: То есть вы в принципе так или иначе пишите о вполне определенной аудитории? Это где-то в районе тридцати лет герои?

А.Ц.: Нет, это не так. Я пишу про абсолютно разную аудиторию. У меня множество детских рассказов.

Н.А.: Но это ваши собственные воспоминания или нет, это сфантазировано?

А.Ц.: Нет, это не воспоминания. Там есть одна основа – рассказ о том, как уронили памятник Ленину и от него отвалилась голова и что было дальше, а на это нанизывается история взаимоотношений людей сейчас и потом, какие они были через двадцать лет. Поэтому никаких ограничений по возрасту героев нет. Про секс семидесятилетних я не пишу, просто как-то пока не дошло.

Н.А.: Пока не дошло.

А.Ц.: Да, там тридцатилетние и сорокалетние в основном.

Н.А.: Но все-таки у вас есть дедушка в борделе, если мне память не изменяет.

А.Ц.: Есть, да. Кстати, точно, есть дедушка в борделе, надо же. Вы лучше знаете мое творчество. Никаких здесь ограничений; истории регулярно возникают, с разными людьми – с детьми, бабушками.

Н.А.: Вы сказали, что пока еще герои у вас говорят одним и тем же языком. А этот-то язык откуда берется? Детский рассказ – это все равно вы?

А.Ц.: Детский – да. Но постепенно я борюсь уже с этим и, наверное, все больше и больше я хоть как-то начинаю делать язык разным. Но тем не менее, конечно, это мой язык.

Н.А.: Саш, а как происходит вообще этот механизм? Вы сказали, что один и тот же текст претерпевает практически пять изменений, да? – пост в социальных сетях…

А.Ц.: Изменений нет – пять использований.

Н.А.: Пять использований, да. Вот как рассказ превращается в сценарий? Ведь сценарий – это все равно уже не короткометражка?

А.Ц.: Очень плохо. Это вот Анна Меликян, которая намучилась со мной с написанием сценария для одной из новелл фильма "Про любовь. Только для взрослых". Плохо это переделывается, потому что пока, конечно, назвать меня сценаристом точно нельзя. Вот сейчас будет полный метр написан, и то я понимаю, что мне придется с профессионалами много чего исправлять. Мне кажется, мне даже было бы несколько проще пьесу написать, потому что я, конечно, диалоговый писатель – проще всего мне даются диалоги.

Н.А.: То есть после сценария, как вы сами назвали, пьесы – это как бы финальная точка?

А.Ц.: Наверное, да, наверное, да.

Н.А.: Спасибо, Саш, за беседу.

А.Ц.: Да, спасибо большое.

О новой российской словесности