Андрей Мороз: Традиция - вещь абсолютно живая. Она естественно адаптируется к условиям жизни
https://otr-online.ru/programmy/figura-rechi/andrei-moroz-23847.html
Николай
Александров: Филолог-фольклорист
Андрей Мороз сегодня у нас в гостях. А беседовать мы с ним будем об учителях,
школьных и университетских. И, разумеется, о фольклоре. Причем, не просто о
фольклоре, а о совершенно районе, целом мире – мире Полесья. И главная
проблема, которая нас будет волновать – насколько жив сегодня фольклор,
насколько он остается, присутствует в нашей жизни.
Андрей,
здравствуйте.
Андрей
Мороз: Здравствуйте.
Н.А.: Здесь мне хотелось бы поговорить о тех
фигурах, которые значимы для меня в моей собственной жизни. Во-первых, это
Никита Ильич Толстой. Я знаю, что вы принимали участие в полесских экспедициях.
А.М.: Не
только в полесских экспедициях. Никита Ильич Толстой был научным руководителем
моего диплома и моей кандидатской диссертации, которую, правда, я защитил уже
после его смерти. Но он, естественно, принимал в ней участие.
Н.А.: И все-таки, если обращаться к личности
Никиты Ильича Толстого и особенностей его экспедиции. Потому что ведь это не
вполне фольклор то, чем занимался Никита Ильич. Или не только фольклор. Это же
еще такая лингвострановедческая по существу карта. И после Толстого и осталось
это описание Полесья, которого уже не существует по сути дела.
А.М.:
Почему же? Существует. Вот этим летом я был на самой границе этого самого
Полесья в экспедиции на западе Брянской области со студентами Высшей школы
экономики. Прекрасно существует. Все продолжается. Хотя, конечно, этот
неизгладимый след остался.
Н.А.: Вы имеете в виду Чернобыль?
А.М.: Я
имею в виду Чернобыль, конечно, да. Но Полесье значительно больше чернобыльской
зоны. Разумеется, архив полесской экспедиции Института славяноведения – это
такой уникальный памятник, который сохранил материалы из тех сел, которых
действительно уже нет, которые расселены, которые стоят пустые и уже едва ли
когда-нибудь в обозримом будущем возродятся.
Н.А.: А если все-таки попытаться определить
специфику этого подхода Толстого к изучению полесской языковой среды, почему у
некоторых фольклористов особое отношение к Толстому? Он кто больше – лингвист
или фольклорист, или и то, и другое? И в чем различие между этими дисциплинами?
А.М.:
Сам Толстой и его ученики называют эту школу этнолингвистической. И на самом
деле термин очень слабые и плохо заметные границы имеет. И то, что называется
этнолингвистикой в Москве, в Польше, во Франции и Германии – это совсем разные
этнолингвистики. То, что придумал Никита Ильич Толстой и его товарищи и
ученики, представляет собой… Я обычно это так пытаюсь объяснить. Это
использование разных лингвистических методов применительно к изучению
традиционной культуры. То есть фактически речь идет о том, что… И эта вещь
сейчас более-менее очевидная, но совершенно неочевидной была в 1970-е годы, что
не существует общенационального фольклора, а существует множество диалектов. И
здесь мы переносим диалектологические методы на изучение культуры. Вводится
понятие этнокультурного диалекта. Используется метод картографирования явлений
народной культуры. И так же, как составляется диалектологический атлас, точно
так же составляется (сейчас уже есть) этнолингвистический атлас.
Н.А.: Давайте немного поговорим об этом
совершенно удивительном регионе, где соединяются совершенно разные не просто
диалектологические языковые стихии. Ведь это украинский, белорусский, русский.
В таком достаточно странном котле, в таком очень прихотливом взаимовлиянии что
такого… Существует ли Полесье с этой точки зрения как какой-то феномен?
А.М.:
Сюда надо еще польский, конечно, добавить, потому что польское Подлясье – это
часть того же самого Полесья. Но я на самом деле склонен думать, что в принципе
такой же статус и такой же интерес мог бы вызвать любой другой регион, с одной
стороны. Потому что стоит на него обратить несколько более тщательное внимание,
чем обычно, и в нем найдется тоже много всего интересного, необычного, редкого
и ценного. Не знаю. Может быть, мне так и везло. Но если практически в любой из
экспедиций, которых я за свою жизнь достаточно много провел, получается откопать…
Это немножко странный разговор для человека постороннего. Когда возвращается
экспедиция, естественным оказывается вопрос: "Что новенького нашли?".
Если это применить к археологии, то все замечательно. Если это применить к
антропологии в любом виде, получается немножко абсурдно. Потому что смысл как
раз в том, чтобы найти старенькое. Но, тем не менее, все равно какие-то
маленькие детали, какие-то частные вещи, которые позволяют совершенно
по-другому взглянуть на традицию в целом, находятся всегда.
И Полесью, конечно, в этом смысле значительно больше
повезло с одной стороны, потому что этот этнокультурный регион действительно
существовал достаточно замкнуто в течение очень долгого времени. То есть
практически до середины XX
века это была в Европе практически, совсем недалеко от уже Центральной Европы,
такая дыра, в которую попасть и из которой выбраться было крайне сложно. И,
может быть, поэтому всегда существует более-менее подспудная идея о том, что
чем глуше дыра, тем лучше там фольклор.
Н.А.: Давайте немного поговорим об этой особой
полесской ауре. Потому что очень часто, кстати, в разговоре даже с
гуманитариями Полесье имеет такой несколько мистический оттенок. Говорят,
например, что фильм Романа Поланского "Бал вампиров" во многом навеян
как раз именно в большей степени этой местностью. Может быть, с акцентом на
еврейские местечки, но тем не менее. Это регион, который не менее мистичен,
нежели Карпаты, если вспоминать Параджанова "Тени забытых предков". Нечто
мистическое в этом существует. Сталкивались вы с этим, или нет?
А.М.:
Скорее, действительно существует так называемая архаическая зона – зона, в
которой какие-то архаические формы традиций сохранились лучше, чем в других
местах. И в этом смысле Балканы, Карпаты и Полесье дают огромное количество
параллелей. Собственно говоря, этим и интересно Полесье. И этим вызван интерес
Никиты Ильича к Полесью.
Н.А.:
Ну да. Учитывая его первоначальные балканские интересы.
А.М.: Но
главным образом интерес последних десятилетий его научной деятельности
заключался в попытках реконструировать праславянскую древнюю традиционную
культуру в каких-то видах. Естественно, не в финальном, но по крайней мере
картину мира и получить представление о том, как что могло происходить в то
время. В этом смысле можно, наверное, увидеть какую-то особую мистику в
Полесье. Но я думаю, что это скорее будет вопрос отношения к нему
продиктованного подобного рода обстоятельствами, чем реально. Потому что на
самом деле мистики всякой полно везде. Колдун в третьем поколении снимет сглаз
и порчу. И сколько желающих этим заняться.
Н.А.: Я помню, в свое время в 1980-е годы, когда
оказывались в экспедиции, одна из проблем, которая существовала – это такая
проблема прорыва сквозь советскую культуру в культуру архаичную. Когда в
красном углу висели портреты членов Политбюро с одной стороны вместе с иконами.
Вот примеры живого фольклора еще актуальны, или нет? Или это все-таки
воспоминания о том, что было.
А.М.:
Нет, ни в какой мере не воспоминания. Но на самом деле даже по тогдашним
ощущениям это действительно выглядело так. Теперь начинаешь понимать, что и тогда
это было не так. Потому что, скажем, традиционные какие-то представления,
верования, действия и так далее прекрасно уживались с этой новой советской
реальностью. Где-то лучше, где-то хуже. И уживались – не в смысле им было там
хорошо, а в смысле они ее переваривали. Поэтому традиция – вещь абсолютно
живая. Традиция - до тех пор традиция, пока он существует. И она существует.
Она никуда не девается. Она естественно адаптируется к условиям жизни. Аграрные
обряды, например, дожимки (обряд, связанный с завершением жатвы) исчезли не
когда пришла советская власть, не когда учредили колхозы, а когда пришла
механизация. Потому что эти обряды были рассчитаны на ручной труд.
Соответственно, в 1930-х, даже 1940-х и даже 1950-х
годах в зависимости от степени механизации колхоза вот этот самый последний сноп,
называемый "бородой", приносили уже не в дом к хозяину и ставили под
иконой, а в колхозную контору и ставили под портреты Ленина и Сталина точно так
же. Ничего не поменялось. И то же самое происходит сейчас. Да, понятно, что
советская власть наиболее грубо вмешалась и в хозяйственную, и в религиозную
форму жизни. И, соответственно, закрытие церквей, уничтожение церквей,
разрушение церквей, сожжение икон и так далее должно было вызвать какую-то
реакцию со стороны традиции. Вызвало реакцию незамедлительно и исключительно
живую и острую. Возникает целый огромный пласт рассказов о том, как разрушители
церквей, святотатцы, в тот самый момент, когда наносили какой-то ущерб,
скидывали крест, спиливали колокола, обрушивали купол церковного здания и так
далее – тут же их постигала божественная кара. Они падали вниз, глохли, слепли,
сходили с ума, поджигатели видели пожар собственного дома, случившийся в тот же
самый момент. Обычно механизм такой: что ты делаешь, то и тебе тут же делается.
И это как раз говорит об этом взаимодействии. То есть
есть явление, есть реакция. Никуда ничего не девается. Сейчас в отсутствии
нормальной медицины на селе прекрасно себя ощущают люди, которые считаются
знахарями и которые лечат всю деревню.
Н.А.: Это традиционные недуги? Бородавки,
например. Колтун существует еще или нет?
А.М.: В
общем, да. Почему нет? Это и традиционные недуги, и, повторяю, система открыта.
Поэтому когда возникают новые диагнозы, поставленные врачами, возникают новые
средства лечения.
Н.А.: Логические новые?
А.М.:
Да, конечно.
Н.А.: Ну, например, интересно. Помимо того, что повязать
ниткой, закопать на перекрестке, что еще существует?
А.М.:
Ой, да существует тьма всего. Но я лично присутствовал при рождении нового
обряда. У меня была знакомая знахарка в городе Каргополе, куда мы 13 лет ездили
в экспедиции (в Каргопольский район), такая Ксения Ильинична. Она была
интересна тем, что, живя в городе и проработав несколько лет в поликлинике или
в больнице санитаркой, усвоила отчасти даже медицинскую фразеологию и навыки
массажа. Поэтому она лечила и заговорами, и массажем. А на двери у нее висела
бумажка – часы приема такие-то, выезды в такие-то дни. За ней присылали машины,
она ехала в деревню.
Поначалу мы у нее брали интервью, потом она как человек честолюбивый
разрешила нам присутствовать на сеансе лечения, мы поставили тихонечко в уголке
видеокамеру и снимали ее. И так длилось довольно много лет. В какой-то из своих
визитов я к ней зашел, в общем, скорее просто так повидаться. И обнаружилось,
что к ней в очереди сидит три человека, приехавшие из соседнего района, которые
хотят избавиться от пристрастия к курению.
Когда пришел один из этих трех, Ксения Ильинична
сказала, что она не знает, как лечить этот недуг. И что на самом деле надо
просто попытаться бросить. Но пациент был настойчив и сказал, что все ее так
рекомендуют, что он ни за что не поверит, что она не сможет. И тогда она начала
сходу… Видно было, как она его выдумывает. Она медленно и как-то не очень уверенно
проводила обряд. Сходу начала его конструировать. Она взяла сигарету… То есть
заставила этого человека закурить сигарету и стала произносить… Открыла печную
заслонку, чтобы дым уходил в печь. И стала произносить какой-то заговор,
которого я сейчас не вспомню.
Н.А.: Но на каноны он все равно опирался как-то,
да?
А.М.:
Более или менее, в общих чертах. Но смысл такой, что как этот дым уходит в
трубу, так чтобы недуг тоже ушел в трубу. Человек ушел. Следом пришла
супружеская пара с тем же самым. Они приехали вместе, но пришли порознь. И тут
она уже гораздо более твердо уверенно, совершенно не отнекиваясь, этот самый
заговор произнесла и все эти манипуляции проделала. Чем кончилась история – не
знаю.
Н.А.: Это почти как "икота, икота…",
избавление от какого-то недуга или напасти, для того чтобы перенести его или на
вещь, или на…
А.М.: Не
совсем. Есть довольно много разных
способов. Один способ – перенести не столько на вещь, потому что вещь является
посредником, сколько через вещь на кого-то другого. Но есть способ, условно
говоря, отправить в какое-то иное пространство, которое понимается как
пространство, где они и должны пребывать, эти болезни. Откуда пришла туда…
метод такой. И, соответственно, с воды пришла – в воду иди, с ветра пришла – на
ветер иди. Уйти с дымом, то есть уйти в воздух. Это не совсем на кого-то.
Н.А.: Как избавление просто.
А.М.:
Просто.
Н.А.:
А если говорить о мифологической карте, Андрей, последнее, что мне хотелось бы
у вас узнать, вот эти замечательные былички, которые существовали в большей
степени в памяти, например, о русалках, о бесе полуденном, о странном мальчике
или барашке, которого можно встретить в поле. Вот эта мифологическая карта
актуальна или нет?
А.М.:
Абсолютно. Она, конечно, тоже претерпевает некоторые изменения по самым разным
причинам под влиянием телевизора, под влиянием какой-нибудь местной прессы,
которая очень любит публиковать газеты прежде всего, публиковать какие-нибудь
таинственные истории или письма читателей о том, как у них в доме пугает. Но
это тоже признак живой традиции. А так все вполне прекрасно. Разумеется, она
тоже не универсальна для любой территории, и, разумеется, есть где-то в одних
регионах… активны одни персонажи, в других – другие. Одни сюжеты известны там,
а здесь с теми же персонажами могут быть совсем другие сюжеты. Но в принципе
это абсолютно живая традиция. И идея взаимодействия с этим мифическим миром абсолютно
тоже жива. То есть в ряде случаев это сделать необходимо. Покупаешь ты корову.
Ты должен, хочешь – не хочешь, у хозяина (домового или дворового) попросить
разрешения ее поставить, чтобы он ее не беспокоил и не мучил. Идешь ты в лес –
чтоб не заблудиться, надо соблюсти определенные требования и не обеспокоить
лешего. В купальскую ночь хорошо бы защитить себя от ведьм. И это все
совершенно живая традиция.
Как-то случилось (это, правда, уже довольно давно было,
в 1994 году) случилось попасть в экспедиции в семью, которая состояла из
пожилой женщины лет 70, ее дочери тридцати с небольшим, и детей и внуков. И
попытки расспрашивать про всякие скотоводческие обряды уперлось в то, что
пожилая женщина, бабушка, не может сказать ничего. Что, в общем, было понятно.
Двенадцати лет она уехала из этой деревни в Архангельск, там всю жизнь прожила.
И только уже выйдя на пенсию, стала возвращаться в родную деревню на лето. Но
вдруг внезапно в разговор вступила ее дочь тридцати с небольшим лет и стала
прекрасно отвечать на все наши вопросы. "Почему произошло так?", -
удивились мы. "Может быть, вас бабушка воспитывала?", - спрашиваем. -
"Нет, меня мама воспитывала". - "А почему вы знаете, а мама не
знает". - "А очень просто. Когда мама стала сюда ездить на все лето,
мы решили у родственников в соседней деревне на лето взять корову, чтоб у детей
было свое хорошее молоко. А я же понимаю, что я ничего не знаю. Я пошла у людей
расспрашивать, что мне нужно делать, чтоб корове было хорошо. Вот они мне все
рассказали. Я теперь все знаю".
Н.А.: Удивительно, Андрей. Последнее, пожалуй,
что я хотел спросить, как раз в связи с этим. Раньше очень часто этот разрыв
между культурами бросался в глаза. Опять-таки, в 1980-е годы. То есть, с одной
стороны, существует старшее поколение, которое при некоторых усилиях начинает
вспоминать то, что было. Хотя сейчас уже нет. Раньше были русалки, а теперь все
повывелись. С другой стороны, существовала такая новая молодежная культура, которая,
в частности, проявлялась, например, в знаменитых девических альбомах и
песенках, которые существовали, которые в принципе были отражениями уже
совершенно иной традиции. Сейчас этот разрыв существует, он чувствуется?
А.М.:
Опять же, я бы не стал говорить о разрыве. Это наше и мое тогдашнее тоже
ощущение, что этот разрыв есть. Этого разрыва нет. Те самые девицы, которые составляют
эти девичьи альбомы, прекрасно вам расскажут о русалках и о том, как они сами
своими глазами видели, как водяной утащил человека под воду.
А парни, которые этим девушкам пишут в их альбомы, а
потом сами ведут дембельские альбомы, они прекрасно будут рассказывать про
поиски клада и нечистую силу, которые эти клады охраняют. Нет, это неразрывно.
Если человек вырос в этой культуре, даже пусть он сам отрицает. Пусть он
говорит: "Я в это ни во что не верю, я этого ничего не знаю. В
действительности он все равно будет носителем этой традиции. В какой-то момент
случится что-то, и она из пассива выйдет в актив". Может быть, и не
выйдет. Но в пассиве она все равно…
Н.А.: Но можно ли сказать, что это все равно
теперь уже носит такой возрастной характер? То есть с возрастом человек
возвращается к мифологическим корням.
А.М.:
Это по-разному бывает. Бывает так. И, опять же, это даже на самом деле довольно
хорошо отрефлексировано. "Вот, я сейчас ничем этим не интересуюсь, я еще
молодая". Подразумевается, что "я достигну возраста 50-60 лет – и
тогда я буду жить по правилам". А бывает, что это все совершенно органично
сосуществует.
Н.А.: Андрей, огромное вам спасибо за беседу. Мне
очень жалко, что мы не поговорили еще о некоторой конкретной уже обрядовой
стороне и каких-то вполне определенных вещах. Но я думаю, что у нас будет повод
еще повстречаться, об этом побеседовать. Спасибо.
А.М.:
Спасибо вам.