Голос за кадром: «Переулочек переул горло петелькой затянул», – в путанной вязи этих самых ахматовских переулочков переулов, в самом сердце старинного купеческого Замоскворечья, на Большой Ордынке под номером 17 стоит массивный серый пятиэтажный П-образный дом. Ну, дом как дом, вполне себе советский, в стиле конструктивизма 1930-х гг. Но на самом деле он этакая шкатулка с секретом или матрешка: каждый слой – своя история. Так, его средняя часть была палатами середины XVIII века. После войны с Наполеоном 1812 года их приобрел и перестроил купец Александр Куманин, жена которого, Александра Федоровна, приходилась младшей сестрой матери Достоевского. Федор Михайлович и сам нередко у них гостил и сделал эту усадьбу прототипом дома Парфена Рогожина в романе «Идиот», хотя по сюжету Рогожин живет в Петербурге на Гороховой. В 1938 году некогда пышный особняк нарастили тремя скромными этажами, а все ампирные архитектурные излишества сбили. И уже в этом здании почти 30 лет жила Анна Ахматова, наездами, на втором этаже, в квартире №13, в семействе беспокойных, веселых и гостеприимных Ардовых. Писателя-сатирика Виктора Ефимовича Ардова и его жену-актрису Нину Ольшевскую с Анной Андреевой познакомил Осип Мандельштам еще в 1933-м. Тогда они обитали в писательском кооперативе в Нащокинском переулке. Когда же Ардовы перебрались на Ордынку, Ахматова прямо с Ленинградского вокзала сразу направлялась к ним. Ей тут же освобождали крошечную шестиметровую комнатку Алексея Баталова, сына Ольшевской от первого брака, в ней она жила месяцами и ходила в Лефортовской тюрьме, где сидел ее сын Лев Гумилев. И именно в гостиной Ардовых в июне 1941 года единственный раз встретились две великие поэтессы Серебряного века, Анна Андреевна и Марина Ивановна Цветаева, и проговорили семь часов. После войны, когда Ахматову исключили из Союза писателей, не печатали ее стихи, не давали переводы, лишили продуктового пайка, совсем незнакомые люди узнавали адрес Ардовых и бросали в их почтовый ящик продовольственные карточки, кто сколько мог. И именно у Ардовых в 1956-м через 18 лет разлуки встретились мать и сын, Анна Ахматова и Лев Гумилев, когда его выпустили из лагеря. И из этого же дома Ахматову увезли в санаторий, где она умерла 5 марта 1966 года. Анна Ахматова: Когда я ночью жду ее прихода, Жизнь, кажется, висит на волоске. Что почести, что юность, что свобода Пред милой гостьей с дудочкой в руке. Голос за кадром: В год столетнего юбилея Анны Андреевны на доме появилась мемориальная доска. В 2000-м во дворе – первый памятник Ахматовой в Москве. Скульптор Владимир Суровцев выполнил его по знаменитому рисунку Амедео Модильяни, и вот уже лет 20 говорят о музее-квартире Ахматовой, его все еще нет. Зато в апреле 2021 года во время сноса домов под строительство элитного жилого комплекса уничтожили флигель по Большой Ордынке, 17, на стене которого было граффити с портретом Анны Ахматовой. Николай Александров: Это программа «Фигура речи», программа о книгах и авторах книг. Москва прошлого века, старые московские дома, улицы и переулки, Москва, сегодня уже ставшая легендарной в сознании многих, появляется во многих произведениях писателя Бориса Минаева. И в его повестях «Детство Левы» и «Гений дзюдо», и в его трилогии «Мягкая ткань», своего рода московской эпопеи. Борис Минаев пишет о прошлом и о людях прошлого, и помимо тщательно восстановленных исторических реалий, воссоздания ушедшей эпохи в его произведениях поражает упор на частную жизнь, на семейные предания, поскольку он считает, что семейные истории больше и важнее истории глобальной. Роман Бориса Минаева «Площадь Борьбы» вышел в издательстве «Время». Это одна из частей, третья часть трилогии, которая называется, общее название «Мягкая ткань». Боря, довольно богатая фактура, хочется сказать, несмотря на некоторую заезженность этого выражения: в романе Москва в самых разных видах. Я понимаю, что один из важных локусов, собственно, в этом романе, который называется «Площадь Борьбы», это Марьина Роща и районы, прилегающие к Марьиной Роще. Это тоже связано с твоей семьей, с родителями? Этот район ты хорошо знаешь, он тебе хорошо знаком? Почему на нем именно акцент? Борис Минаев: Ну, я вырос в папиных рассказах о Марьиной Роще и даже скорее маминых, потому что папа рано ушел. Марьина Роща – это наш такой семейный код. Сам я вырос в другом районе, на Красной Пресне. И я долго искал, где дом, где находится дом и вообще ну некие места, которые я мог бы описать. И там есть на Площади Борьбы такой дом, где жил поэт Давид Самойлов, он очень странный, он очень необычный, в памятных записках Самойлова о нем много говорится. И я связал его... Николай Александров: Ты имеешь в виду дом…, баронессы Корф? Борис Минаев: Да-да-да. Николай Александров: Доходный дом. Борис Минаев: Да-да-да, доходный дом. И я связал его с деревянным домом, где вырос мой папа. Николай Александров: В Вышеславцевом переулке, да? Борис Минаев: Да, в Вышеславцевом. Николай Александров: Получаются такие два центра, Вышеславцев переулок с одной стороны и вот этот дом баронессы Корф, доходный дом начала XX века с огромным количеством обитателей, ну как многие московские доходные дома... Борис Минаев: Да-да-да. Николай Александров: Ну, дом, действительно же это целый мир, да, это самые разные жильцы. У тебя довольно много страниц посвящено вот этой эпохе уплотнения. Насколько это сказалось на твоих родителях, на твоих воспоминаниях? Помнишь ли это ты или нет? Борис Минаев: Ну, конечно помню. Я не помню самого уплотнения, ведь оно происходило каким образом? То есть была система принудительного и добровольного уплотнения. И я знаю и по семье, ну по разным семьям московским, которые живут там с 1920–1930-х гг., предположим, что они прописывали родственников к себе часто, чтобы не жить с чужими людьми. И я вырос в коммуналке, конечно, и я родился в коммуналке на Кропоткинской. Папа жил, это была коммунальная квартира, он, две его старших сестры, родители, там у них было две комнаты, вот. Коммуналка была нормой жизни, они были разными, конечно: были коммуналки более такие, как сказать, комфортные, или как их назвать, ну спокойные, где места было побольше; были жуткие коридорные системы, где одна кухня на 10–20 семей... Это был такой особый свой мир, где очень важны были соседи. Николай Александров: Ну, собственно, это есть и в романе. Борис Минаев: Да. Николай Александров: И уж если говорить о «Площади Борьбы», переходить, наверное, к одной из самых главных тем этого романа, это все-таки Москва военная и послевоенная. И некоторые картины, я бы так сказал, эпизоды этого романа действительно производят фантастическое впечатление. Можешь ли ты рассказать, на что ты опирался? Потому что там много и статистики, множество фактов, некоторые из которых даже москвичи не знают. Ну вот что, например, такое этот взрыв на площади Ногина? Борис Минаев: Ну, передача литературная, поэтому... Николай Александров: Да-да-да. Или, не знаю, бомба, попавшая в Большой театр. Каким образом собирался этот материал? Я уж не говорю о мелких бытовых зарисовках, московские рынки в период войны, магазины, которые открылись с открытием ленд-лиза и т. д. Борис Минаев: Ну, Москва была городом контрастов, конечно, во время войны. Я тут был недавно на выставке Татьяны Мавриной, там у нее есть картина «Танцы на веранде дома офицеров» 1942 года. Красивые женщины, бальные платья, офицеры, т. е. это бал прямо, ну такой летний бал, летние танцы, радость жизни и какой-то... Но это такая была радость жизни, она была очень специальная, т. е. люди, да, те, кто мог себе позволить, ходили в рестораны, устраивали, не знаю, какие-то дни рождения, вот эти танцы, а при этом падали бомбы. Я... Для меня был шок однажды. Я люблю гулять по Москве (не знаю, может быть, чуть-чуть длинная будет история), и вот я гулял в районе Шаболовки, Мытной улицы, и просто в телефоне стал искать, что тут вокруг, какие достопримечательности. Есть такой памятник москвичам, погибшим при бомбежке. Сидит женщина, по-зимнему одетая, на руках у нее мальчик. Вот в этом месте в бомбоубежище погибло несколько сот человек. Я когда об этом прочел, меня как-то пробило, что я действительно об этом ничего не знаю. Я стал искать разные книги, разные источники. Цифры конкретной по бомбежкам нет, там она несколько тысяч, но самое главное, что эта цифра всегда скрывалась. А то, что погибли люди, т. е., например, в Лондоне более страшные бомбежки, конечно, я должен сказать, что система ПВО, разработанная в Москве после событий Лондона, конечно, была сильно эффективнее. Но, что самое главное, там все было открыто, а здесь все скрывалось, т. е. задача была, чтобы наутро уже ничего не было, никаких останков, никаких следов разрушений. Тем не менее бомбежки были очень сильные, и пострадало... ну это все известные факты... пострадал и Большой театр, и Театр Вахтангова, и много-много-много чего. Горели вокзалы, горели целые районы, люди постоянно спускались в бомбоубежища. Голос за кадром: Военное положение и первую воздушную тревогу в Москве объявили уже на третий день войны, хотя немецкие пилоты прилетали еще только на разведку. Почти сразу же привлекли архитекторов из группы академика Иофана, которые отрисовали эскизы маскировки ключевых объектов столицы, и в первую очередь Московского Кремля. Камуфляжная раскраска кремлевских стен, дворцов и соборов в стиле плоскостной имитации должна была сбить с толку немецких летчиков. Художники-декораторы столичных театров расписывали праздничные фасады под рядовую городскую застройку, а на Манежной и Красной площадях нарисовали крыши и перспективные виды городских зданий. Увы, все предосторожности не смогли полностью защитить Кремль, его бомбили восемь раз, а всего город пережил 95 ночных и 30 дневных налетов, от которых горожане прятались на станциях метро. Борис Минаев: Мне вот это ощущение того, что война – это не только подвиги, это не только сражения, это не только вот то, что мы знаем по советским фильмам, а это жизнь людей в изменившихся условиях, обычная жизнь, не на самой войне, вот. Ну, много, много чего интересного было тогда, маскировка зданий, когда изменялись улицы до неузнаваемости с помощью художников, декораторов, об этом как-то мало пишут. Вот эти бомбежки... Ну и, главное, эвакуация, она была и панической, как в октябре 1941 года, и плановой. И на самом деле поразило меня то, что в принципе каждое предприятие, каждое министерство знало, в какой город оно едет, т. е. в принципе Москву были, как вариант оставления Москвы этот план был разработан очень заранее, как мне кажется. Ну я не могу представить себе, чтобы эти сотни заводов за какую-то неделю расписали по всей стране. Был план подрыва Москвы, что очень страшно, но это могло быть. Так что это, еще раз говорю, какие-то известные вещи, но их нет в нашем сознании, и мне хотелось написать книгу, где... Она не историческая, это все-таки вещи, которых я не видел, но для меня сейчас очень важна реакция людей, которые пережили вот эту вот военную Москву детьми, но я пока от них не получаю никаких рекламаций, что называется. Или они с благодарностью это воспринимают, что об этом кто-то написал, но по крайней мере они говорят, что это полностью соответствует их ощущениям, что для меня очень важно, потому что я очень боялся, я этого ведь не знаю, не видел, это все плод работы писательской. Николай Александров: Еще одна удивительная вещь, если мы говорим именно о военной Москве, о Москве той поры, когда, собственно, идет война, начинается, продолжается и пр., пр., еще одна удивительная вещь, как ее переживают герои, и некоторые из героев чувствуют освобождение, исчезает страх, как у Дани, у главного героя. Более того, одна из героинь начинает спать именно во время бомбежек. Это существует в воспоминаниях? Откуда это ощущение свободы, если угодно, несмотря на тяжелое время? Борис Минаев: Нет, я, пожалуй, не могу здесь ни на какие воспоминания чьи-то устные или письменные сослаться. Но ощущение, что это вещь, которая как бы ожидалась, ожидалась как, да, освобождение от страха отчасти, потому что страх смерти, страх, свойственный человеку, который берет в руки оружие и идет на смерть или живет под бомбежками, он был настолько экзистенциальным, глобальным, человеческим, что он вот страх предвоенный вытеснял. Мне кажется, что это то, что было у многих тогда, потому что многие прошли через чистки, через всякие неприятности, кто-то уже успел побывать в лагерях, в ссылке, а главное, этого ждали. Люди, конечно, жили своей обычной жизнью. Собственно, роман про обычную жизнь людей: они влюбляются, женятся, рожают детей, сходятся и расходятся, дружат. Но, конечно, жизнь предвоенная – она особая, она была настолько напряжена вот этим страхом и ожиданием катастрофы, что, когда она случилась, ну это как разряд грома, как какая-то гроза. Это одновременно и страшно, и одновременно освобождает, я думаю, это так было. Николай Александров: Еще одну вещь я хотел спросить, хотя она, может быть, проходит как бы на втором плане, но тем не менее читатель обращает на нее внимание: если мы возьмем Площадь Борьбы как некий локус, то туберкулезный диспансер, разумеется, одно из важных мест тоже в этом локусе, и в романе довольно много врачей. Собственно, он и начинается с портрета дантиста. И затем по ходу повествования читатель так или иначе встречает вот этот мир медиков. Почему так много этого в романе? Борис Минаев: Ну, на самом деле мне хотелось протянуть ниточку какую-то к тем мальчишкам из Марьиной Рощи, одним из которых был мой отец. Из них я лично знал его ближайшего друга Григория Марковича Кунина, который был, собственно, дантистом. И мне вообще врачи как-то очень близки по своей душевной организации, неважно, дантисты или нет, ха-ха... У них есть... Николай Александров: Ну, там психиатры, неврологи точнее... Борис Минаев: Да-да, психиатр, невролог и т. д., и т. д., там госпиталь фронтовой изображается. Это не главная тема, но просто вот это общечеловеческое милосердие их, оно вот в этих условиях, конечно, ну это какой-то камертон для меня. Николай Александров: А это еще роман, помимо всего прочего, о поколениях, да, о поколениях, которые помнят еще дореволюционную Россию, с одной стороны, и тесно с ней связаны, о поколении военном, о поколении скорее вот детей тех людей, которые застали начало XX века, и, наконец, послевоенное, третье поколение, которое, собственно, и охватывает, наверное, весь XX век. Вот с твоей точки зрения, что остается в семье и в семейных преданиях? Вот сейчас ты обращаешься сразу ко всей этой истории по существу XX века – что остается, а что, безусловно, утрачивается, что изменяется? Борис Минаев: Семейные легенды – это такая простая вещь, в которой передается некий образ старших как людей, переживших многое, но сохранивших вот это невыразимое и неназываемое что-то. Ну, так, наверное, и в нашей семье, вот. Что касается... Николай Александров: Я просто почему задаю этот вопрос? Потому что один из образов совершенно удивительных, возвращаясь по сути дела к началу нашей беседы, вспоминая дом баронессы Корф и ее жителей, один из персонажей, который появляется как жилец в этом доме, – это раввин, который живет совершенно отдельной жизнью в этом густонаселенном и разнородном совершенно доме. И одна из героинь этого романа ощущает его как будто особенную вневременность и чувствует, что это и есть тот клей, который склеивает всех этих жителей, придает какой-то иной смысл. Но, если угодно, какой комментарий твой к этой метафоре? Борис Минаев: Ну, действительно, вот эти советские дома, уплотняемые квартиры, где все жили вместе, люди с разными историями, разного происхождения, с разными привычками, они постепенно как-то склеивались. То есть они постепенно становились ближе, у них появлялся какой-то общий порядок жизни. Этот как бы раввин, ну просто правоверный иудей, который действительно жил в этом доме, Самойлов его описывал, он как бы противоположен течению времени. То есть я вот говорил о том, что люди, сохраняя некий человеческий образ несмотря на страх, несмотря на войну, несмотря на испытания во всех областях, т. е. они проходят через время, через историю, а он как бы оставался перпендикулярен этому времени: он был одинаковым, он был всегда одним и тем же, вот. И он как бы такой человек, который нужен в любом обществе, т. е. вот такой отчасти изгой. Там неслучайно это все, т. е. это... Николай Александров: Нет, я понимаю, что это не случайность, но я же рассматриваю это как метафору. На самом деле такого рода образы, как старый заключенный, на которого смотрит Иван Денисович в рассказе «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, который вдруг становится воплощением какой-то совершенно иной лагерной правды и стойкости, так и здесь человек, который вроде бы живет совершенно иной жизнью и оказывается абсолютно чужеродным, как ни странно, придает смысл существованию очень многих, и понятно, что это мог быть любой другой, из литературы можно взять любые другие образы, которые позволяют этот мир сделать цельным и, главное, осмысленным или увидеть еще какой-то смысл. Услышать утренние молитвы – этого достаточно, для того чтобы вдруг жизнь стала совершенно иной, ну если я прав, конечно, ха-ха. Борис Минаев: Нет, в принципе да, там речь идет о том, что это все советские люди, они живут в советском мире, таком раннем, но тем не менее у них у каждого есть некая линия, которая идет совершенно из других времен, из другой жизни. И может быть, в какой-то момент она срабатывает и помогает им выжить, преодолеть, победить и сохранить вот эту целостность, о которой ты говоришь. Николай Александров: Боря, огромное спасибо за беседу! И поздравляю тебя с выходом этой книги замечательной. Борис Минаев: Спасибо, спасибо! Я очень рад! Николай Александров: Спасибо. В последнее время появилось довольно много романов, воспоминаний, документальных повествований, рассказывающих о военном времени. Много что было скрыто, или было неизвестно, или по разным причинам не публиковалось, сегодня открыто. Вот одна из книг, которая также посвящена Второй мировой войне и которая затрагивает судьбы русской семьи. В данном случае речь идет о русских эмигрантах. Это книга Ольги Андреевой-Карлайл «Остров на всю жизнь». Ольга Андреева-Карлайл, внучка писателя Леонида Андреева и племянница известного философа-мистика Даниила Андреева, вспоминает об острове Олерон, где, в частности, во время войны жило и несколько семей русских эмигрантов. Это документальное повествование превращается в своего рода детективный роман. Книга, которая сначала вышла в Америке, затем была переведена на французский язык, сегодня выходит на русском языке и действительно расширяет наши представления о судьбах людей и семей во время главной, пожалуй, катастрофы XX века, Второй мировой войны.