Николай Александров: Государственный литературный музей сменил название. Теперь он называется «Государственный музей истории российской литературы имени Владимира Ивановича Даля». Кстати говоря, у литературного музея обширные планы, в частности, создание масштабной экспозиции, посвященной истории русской литературы. А у нас в гостях директор Литературного музея Дмитрий Бак. Дима, здравствуй. Дмитрий Бак: Добрый день. Николай Александров: Начнем мы вот с чего. С факта, который, может быть, не многим известен или не так широко известен. Он, кстати, не был известен мне. С того, что Государственный литературный музей, который для поколений музейных работников и посетителей, которые приходят в различные филиалы Литературного музея, ассоциировался в первую очередь с именем Натальи Владимировны Шахаловой, теперь стал называться Государственный музей истории российской литературы имени Владимира Ивановича Даля. Дмитрий Бак: Именно так. Николай Александров: Отсюда возникает вопрос: почему именно имени Владимира Ивановича Даля? Насколько осознанный и концептуальный был выбор этого имени. Дмитрий Бак: Конечно, осознанный и, конечно, совершенно концептуальный. И, если позволишь, я немножко скажу об истории. В июле 1934 года был создан Государственный литературный музей, который в сознании поколений простых посетителей и деятелей культуры ассоциировался с замечательной Натальей Владимировной Шахаловой и с Бонч-Бруевичем, основателем не только музея, но и многих других институций в нашей стране. С Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем. Но 1934 год был датой упразднения музея. И об этом все забыли. Потому что музей был создан за год до 1934-го. Он назывался иначе. Он назывался Государственный музей художественной литературы, критики и публицистики. Концепция Бонч-Бруевича состояла в том, что это должен быть музей в смысле «British museum» или Румянцевский музей. Это должен был быть музей, который объединяет музейные функции, а также архивные, библиотечные, научные. То есть это должно было быть 26-этажное здание, согласно одному из его писем, которое бы стояло на месте высотки в Котельниках. Он пишет наследникам Репина о том, что «не беспокойтесь, присылайте ваши материалы, это будет здание, защищенное от атак с воздуха». То есть никаких мемориальных домов, никаких писательских мест в этой концепции не было. А была центральная точка для хранения гигантского массива коллекций, на который была потрачена часть золотого запаса страны в то время, когда был голод, рубеж 1920-1930-х годов. Это была очень серьезная государственная задача. В 1934 году этот музей был влит в Ленинскую библиотеку. Николай Александров: Бывший Румянцевский музей. Дмитрий Бак: Бывший Румянцевский музей в Москве. Там было много вариантов названия. И, в общем, в Государственную библиотеку имени Ленина были влиты и другие музеи в это время. То есть в 1934 году музей перестал существовать. А через несколько лет и Бонч-Бруевич тоже был отправлен в почетную ссылку в Ленинград на должность директора Музея религий и атеизма (Казанский собор). Потом музей дважды упразднялся. И только после войны началась та эра, которая всеми поколениями, как ты говоришь, воспринимается как естественная. На самом деле это такой компромиссный ход, когда в состав музея стали попадать прекрасные дома-музеи Достоевского, Лермонтова, Герцена, затем открываться новые. Например, музей Серебряного века был открыт. И так далее. В этом не было никакой логики. Потому что меня спрашивают: «Хорошо. Это главный музей страны. Он центральный. Лермонтов в нем. А Цветаева в нем?». – «Нет, не в нем». – «А Маяковский, а Есенин?». – «Не в нем». – «А по какому принципу?». А нет принципа. Это просто ведомственная принадлежность. Просто ряд музеев были объединены в такой холдинг. Но музея не было и нет. Николай Александров: Но здесь еще нужно учитывать, что у нас все-таки разное музейное подчинение – федеральное и региональное. Дмитрий Бак: Именно. Московское и региональное. Николай Александров: И поэтому не все музеи в России принадлежат Литературному музею. Дмитрий Бак: И слава богу. Потому что Бонч-Бруевич ставил другую задачу: не как можно больше музеев собрать под одной крышей, а создать единую музейную экспозицию всей истории литературы. И коллекция так собиралась. У нас есть Нил Сорский и есть, условно говоря, Андрей Вознесенский. Конечно, Бонч-Бруевич к этому отношения не имеет. Поэтому тот музей, который он задумал, сначала был уничтожен, а затем был подменен прекрасным собранием прекрасных домов. Но это была совсем другая идея. Но центральной экспозиции не было. Тогда в год литературы эта идея была воскрешена. У нас же есть, например, прекрасные галереи живописи в губерниях. В Нижнем Новгороде, в Перми, в Саратове, в Самаре. Где их только нет. В Ярославле, в Уфе. Но они же не отменяют Русского музея и Третьяковки. То есть в Русском музее и Третьяковке посетитель может увидеть всю историю живописи. Вот это задумал Бонч-Бруевич. Поэтому музей истории российской литературы. Николай Александров: Даля почему? Дмитрий Бак: Тоже очень четкая здесь логика. Потому что Бонч-Бруевич, как ты помнишь, называл музей Музеем истории художественной литературы, критики и публицистики. Это заведомо музей не только литературы. Можно было бы сказать так, что это музей литературы, книжной культуры и чтения или технологий. Здесь же собрано огромное количество предметов. У нас самые большие фонды. Было более полумиллиона экземпляров, которые связаны отнюдь не только с литературой как таковой. Поэтому человек, который все это олицетворяет, должен по нашему замыслу иметь имидж. Это не крупный писатель, не Достоевский с Пушкиным. Это совершенно было бы невозможно. Или Толстой. Не только потому, что у них есть музеи, а просто потому что это другого формата деятели. Это мог бы быть, условно говоря, Карамзин. Но, опять же, есть Астафьева, где Карамзин музеефицирован. Это мог бы быть Ломоносов. Это мог бы быть Петр Андреевич Вяземский. Вот такого класса люди, я думаю, могли бы олицетворять этот музей. Но все эти кандидатуры, конечно, как мы думали, не очень хороши. А Даль… Надо ли объяснять, что это в 1940-е годы очень известный прозаик (недолго, лет 15). Кроме того, это дважды магистр разных наук. И медик, и гуманитарий. Это наконец лингвист, это друг Пушкина. Это госслужащий, если угодно. Организатор. Это тоже очень важная история. Как Станиславский. Но очень важно, что он не просто актер. Николай Александров: Все-таки автор словаря, Дим. Ну что уж лукавить-то? Дмитрий Бак: Это национальный бренд. Николай Александров: Я понимаю. Дмитрий Бак: Как Институт Гете. Это не потому что Гете написал «Фауста». Мы же знаем, что Гете – прусский министр. Гумбольдт – министр. Даль не министр, конечно, слава богу, но все-таки человек, который узнается и должен узнаваться. И то, что в Москве Дом Даля пока в таком запущенном состоянии – это, кстати, тоже очень плохой факт. Николай Александров: Датское происхождение не смущает? Дмитрий Бак: Нет. У нас никакой политики здесь нет. Ну, датское происхождение. Православие принял перед самой смертью. Нас привлекает многомерность, богатство этой фигуры. А то, что автор словаря… прекрасный «Dal museum», «Гете институт». Это бренд, который должен будет сопровождать возвращение к жизни концепции Бонч-Бруевича. Николай Александров: Означает ли это, что у Литературного музея должна появиться некая фундаментальная экспозиция Истории русской литературы? Дмитрий Бак: Конечно. Николай Александров: На каких принципах она будет создаваться? Дмитрий Бак: Это прекрасные логичные вопросы. Как видишь, логика ведет за собой рассуждение. Начать с того, что некие вариации этой коллекции всегда были. Мы знаем, что из состава музея за 80 лет ушло 12 огромных зданий, в том числе то здание, где сейчас Государственный музей Пушкина находится. На Пречистенке. У нас, опять же, с ним нет никаких… Николай Александров: Ты имеешь в виду те службы, которые находились на территории усадьбы? Дмитрий Бак: Нет. Это все здание было предназначено изначально для создания основной экспозиции нашего музея. У нас нет претензий ни к Государственному музею Пушкина, ни к РГАЛИ - организации, возникшей как собрание рукописей, изъятых из состава Гослитмузея когда-то. Мы дружим с РГАЛИ. Это прекрасная организация. То есть всегда это движение было. И последний опыт – это несколько десятилетий жизни на Петровке, 28. Это уже тоже известное место. Это как раз уже годы директорства Натальи Владимировны Шахаловой. Это часть Нарышкинских палат, где были несколько сменяющих друг друга экспозиций. Последняя называлась «Немое красноречие вещей». По своему составу, по подбору реликвий она была потрясающей. Но, конечно, понятно, что трудно было считать ее олицетворением главной литературной коллекции страны. Потому что она была в другой организации. Монастыри и так далее. То есть принцип этой коллекции разрабатывается. Важно, что здесь должны быть какие-то параллельные ряды. Это не просто ряд писательских портретов или писательских столов. Здесь должны быть задействованы социальные механизмы, которые провоцируют бытие литературы. Николай Александров: Дим, прежде чем мы будем говорить уже о составе экспозиции, о принципах ее построения, это действительно отдельная, достаточно серьезная тема, а есть ли уже экспозиционное пространство? Дмитрий Бак: И опять очень логичный вопрос. Я руковожу музеем уже скоро как 6 лет. И трудное время. Я его не ассоциирую с какими-то высокими достижениями в жизни музея. Оно трудное. Но все сдвинулось с места. И есть сильные продвижения к этому. Мы к концу года надеемся открыть новое здание на Зубовском бульваре, прямо у метро «Парк Культуры». Это прекрасный дом. Можно отдельно о нем рассказывать. Там жил Вересаев, там жил некоторое время Шилейко и другие люди. Но там нет анфилад. Это многоквартирный элитный Любощинских-Вернадских. И там будет несколько прекрасных музейных предложений, но сквозной экспозиции там быть не может по определению. Кроме того, мы сейчас ведем ремонтные работы, чтобы ввести в строй депозитарий на Таганке, Шелапутинском переулке. Это тоже революционное событие для музея. И наконец есть уже второе по счету поручение президента о передаче нашему музею здания по Арбату, 37. Этот процесс был инициирован еще покойным Сигурдом Шмидтом, замечательным москвоведом, историком. Он связан с целым рядом пертурбаций, переселением других организаций. Но в принципе этот журавль уже почти не в небе – это Арбат, 37. Это единственное, насколько мне известно, допожарное здание на красной линии Арбата. Это здание, где бывал Пушкин, актриса Семенова (в замужестве – Гагарина). И вот там эти два этажа, эти 2000 квадратных метров и должны стать нашей литературной Третьяковкой. И мы делаем, что это должно быть не так скоро, году примерно в 2022-2023. Потому что в 2021-ом у нас двухсотлетие Достоевского. И мы надеемся, что получим в наше распоряжение все здание флигеля, на первом этаже которого располагается квартира, где жила семья Достоевских и где уже 90 лет располагается музей. Поэтому я начертил эти векторы развития музея, то, что касается помещений. Николай Александров: То, что касается экспозиций. Так как строить экспозицию истории российской литературы? Дмитрий Бак: Я скажу. Мы прекрасно понимаем, что литература в разные эпохи существует на разных основаниях. И у нас в голове подсознательно ассоциируется с литературой высокая классика, XIX век. Условно говоря, время Пушкина (до «Братьев Карамазовых»). Но было ведь и время другое, когда не было толстых журналов, гонораров и так далее. И это будут другие принципы. Материал для этого у нас есть. То есть все, что касается эпохи более ранней, чем эта высокая классика, это будет построена экспозиция, исходящая из реального места литературы в тогдашней жизни. Очень просто. Ни одного профессионального литератора не было. Державин – министр. Карамзин – придворный историограф. Ломоносов – академик. И так далее. Если говорить о том, что было после высокой литературной классики, опять же, здесь ориентир – это советское время. И опять более-менее понятно, что это уже будет совсем другая экспозиция, которая будет основана на вот этой государственной монополии плюс на существовании трех секторов текстов (подцензурный, неподцензурный и тамиздат). Отсюда очень много интересного можно сделать. И наконец постсоветская. Это еще один вариант. Это еще один эон существования русской литературы. Опять новый, опять несопоставимый с тем, что было в XIX веке или в советское время. Я думаю, что все будет именно так. Николай Александров: Александр Зиновьевич Крейн, первый директор Государственного музея Пушкина, который как раз и занимает здание в Хрущевском переулке, в свое время говорил, что идею нельзя повесить на гвоздь, говоря об экспозиционных принципах. На самом деле это высказывание сегодня не настоль безусловно, как мне представляется. Дмитрий Бак: Мне тоже. Николай Александров: Каким представлялось музейным работникам 1960-1970-х годов, когда, в частности, создавался и Государственный музей Пушкина. Иными словами, филологическое и литературоцентричное представление о музейной экспозиции если не изменилось, то во всяком случае мы видим совершенно иного рода принципы. Поэтому дизайнерское решение, решение художника и принципы экспонирования материалов не менее важны, нежели тот тематический синопсис, который сейчас ты кратко набросал. Есть ли размышления по этому поводу? Что это такое должно быть? Это витрины, картины, этикетки, вещи. А ты же говорил о том, что фонды Литературного музея достаточно богаты. Есть многое в фондах, что не относится непосредственно к слову, к литературе, к книгам, к рукописям и так далее. Как выстраивать эту экспозицию, которая все-таки посвящена литературе? Дмитрий Бак: Огромная проблема. Если позволишь, я уйду в еще более абстрактную сторону. Вообще больше нету представления о музее позитивистской эпохи. Не 1960-х годов, а рубежа XIX-XX века, когда музеем считалось то пространство или те вещи, которые сохраняют исконные функции и которые, как я учил студентов когда-то, я же лет 8 преподавал музейное дело в РГГУ. И вот там было такое определение музейного предмета. Музейный предмет – это предмет, который изъят из своего дальнейшего реального функционирования. Вот он застыл. То есть он подлинный, но на самом деле не подлинный. Вот, в чем здесь был обман. Кроме скрипок Страдивари и Гварнери, условно говоря, из государственной коллекции, никакие музейные предметы больше не продолжают быть тем, что они есть. Николай Александров: В этом смысле музеефикация убивает вещь, да? Дмитрий Бак: Именно. Она воскрешает то, что… Вот, писатель только что ушел, он вчера отсюда вышел. Все это, конечно, должно быть. Без этого музея нет. Но мы понимаем, что это то, что в эпоху, условно говоря, радикального конструктивизма сильно подверглось сомнению. Очень важная мысль: музей – это музей-представление писателя. Это очень важная история. Не объективных вещей, которые были таковыми, какими они были… Николай Александров: Точка зрения, которую защищал Евгения Абрамович Розенблюм: «Мы делаем не музей Пушкина, а наше представление о нем». Дмитрий Бак: В том числе. Взять Пушкина – понятно. Писарев его развенчивает. В 1880-ом году Достоевский его превозносит. Затем Ходасевич его опять обороняет в «Колеблемом треножнике». В 1937 году Сталин из него делает еще что-то. И так далее, и так далее. Это очень важная история. И это еще меньше можно повесить на гвоздь. Но важно вот еще что. В Европе очень большой раскол. Нет единства между подходом… литературы. Может быть, даже здесь есть традиционное различие между атлантическим и континентальным, если говорить не о геополитике, конечно, а о философии. Политику в сторону. Я вот, что имею в виду. Во Франции или в Италии вообще нет разницы между памятными домами и квартирами писателей и всех других людей – ученых, музыкантов, композиторов и так далее. Там есть ассоциации музеев замечательных людей. И, кстати, один из комитетов ИКОМа (Международного комитета музеев) так и называется – ICLCM, то есть Международный комитет композиторских и писательских музеев. Но в России так получилось, что писательских музеев более 400, а с ними не сопоставимы музеи ученых и музыкантов. Почему так? Потому что, входя в музей писателя, если у тебя нет впечатлений от его текстов, то ты ничего не получишь. Вот мы с тобой приехали в какую-нибудь страну, например, в Мьянму. И тебя вводят в дом классика бирманской литературы Икс. Если мы его никогда не читали, если мы о нем ничего не слышали, то подлинные его вещи, подлинный его обиход будут иметь не литературные ценности. Это будет информация о том, как жил человек какой-то эпохи, какой-то страны, какого-то социума. Но между нами и этой экспозицией нету текста. Между нами и музеем Толстого есть «Война и мир». Между нами и музеем Пушкина есть «Евгений Онегин». Как это показывать? Об этом думают в Германии. Об этом думают в Немецком литературном архиве. На самом деле это музей, хотя называется архивом. У них с нами был совместный проект, может быть, ты слышал – «Рильке и Россия», 4 выставки в Германии, 2 в Швейцарии (Берн и Цюрих) и в Москве. Там мы подошли к проблеме очень серьезно: как подвергнуть какой-то рефлексии литературное произведение. Выходят в свет «Мертвые души». И Сенковский пишет, что это «стилистически грязное, несовершенное, ничтожное произведение», «какой-то пройдоха разъезжает по России». А другой человек пишет, что это три части дантевской «Божественной комедии». И это попадает в структуру гоголевского замысла. И этого там не было на самом деле изначально. Следовательно, жизнь литературного произведения – это текст плюс его интерпретация. Жизнь писателя – это его творчество плюс рефлексия по его поводу. И тут нет правд и неправд, нет позитивистской истинности, когда Толстой говорит Чехову примерно, что Шекспир – варвар, но пьесы еще хуже. Это нам страшно интересно. Не потому что это верно, а потому что это говорит Лев Толстой. Одним словом, экспозиция Литературного музея, конечно, сейчас на современном уровне – феномен, никак не сводимый к предметному ряду и даже к дизайну. Концептуальное представление здесь должно быть продуманное. Но это не значит, что оно филологическое, отчужденное, теоретическое. Оно должно быть очень понятным. Как многое в интернете. Николай Александров: Ведь экспозиция, которая очень часто раньше сводилась к этикеткам, к описанию, на сегодняшний день все-таки представление об экспозиции достаточно сильно изменилось. Я не говорю уже о тех экспозициях, которые возникли в последнее время, например, о Музее толерантности, который тоже охватывает огромный культурный и, в частности, книжный период, потому что понятно, что еврейская культура непредставима без Библии, без текстов и так далее. Но насколько ты следил за теми экспозициями, которые появлялись в последнее время, Музей современного искусства, те, которые делали Анна Наринская, Мария Степанова и так далее? Насколько вообще для тебя важен этот язык дизайна и инсталляций, который приходит уже из современного визуального искусства, вторгается в музейное пространство, и это очевидно? Дмитрий Бак: Безусловно, важен, конечно. Я не могу забыть Музей толерантности, как там рассказ о ковчеге сопровождает качка, когда вдруг стулья, кресла, где ты сидишь, начинают качаться, и ты как будто едешь по волнам. Николай Александров: Водяная пыль летит. Дмитрий Бак: И летит водяная пыль. Не уверен, что это такое снайперское попадание. Но это любопытно. Что касается тех примеров, о которых ты говоришь, то, конечно, что касается Анны Наринской, то у нас просто была совместная выставка. И, по-моему, очень успешная. Я смело говорю, потому что прямого отношения к ней не имел. Она называлась «200 ударов в минуту». Она была посвящена понятно чему: самиздату, пишущей машинке как альтернативному носителю окончательной версии текста и так далее. Конечно, все это необыкновенно важно. Приведу один пример. Мы носимся с идеей, потому что помещение только маячит на горизонте, музея звучащей литературы (МЗЛ). Потому что в наших фондах оказалась коллекция записей из Института живого слова Бернштейновская. У нас работал Шилов, как тебе хорошо известно, Лев Алексеевич, выпускавший пластинки, книжки. У нас работает Павел Ключков и т.д. То есть у нас вторая в стране по объему коллекция голосов. И, конечно, это должен быть музей совершенно нового типа, где можно послушать голос Мандельштама или голос Виктора Некрасова. Николай Александров: То есть это все войдет в экспозицию? Или это будет отдельная экспозиция? Дмитрий Бак: Это будет отдельный проект. Вообще вокруг этой центральной экспозиции будет довольно много… Я надеюсь, что будет. То, что я сейчас перечисляю – это все журавли, а не синицы. Будет довольно много важных проектов. Николай Александров: Дима, огромное спасибо за беседу. Дмитрий Бак: Спасибо. Коля, я был счастлив побеседовать с тобой.