Глеб Морев: Сегодня вместо критиков с ярким авторским высказыванием мы получили маркетологов
https://otr-online.ru/programmy/figura-rechi/gleb-morev-20641.html Николай
Александров: Вне интерпретации, вне особенностей прочтения, наверное, не может
существовать ни один текст. Но для оценки, для того чтобы высказать свою точку
зрения, для того чтобы текст воспринять, нужно иметь, если угодно критерии
восприятия. Если говорить о художественных произведениях, то по существу на
протяжении всей истории литературы те критерии, которыми руководствовались, в
частности, обычные читатели, задавались критикой. Критика – это особый институт
по интерпретации художественных текстов. О современных критиках и современной
критике мы будем говорить с Глебом Моревым, который возглавляет отдел
"Литература" сайта Colta.ru.
Глеб,
здравствуйте.
Глеб
Морев: Добрый день.
Н.А.: В
рамках даже этой программы, когда мы говорим о современной российской
словесности, приходится говорить о разных способах выражения писательского, о
разных формах художественного языка, который существует. Но нашу беседу мне
хотелось бы начать с совершенно иной проблемы. Потому что язык художественной
литературы – проблема, в общем, более-менее внятная, очевидная и обрастающая
многочисленными дискуссиями. А вот что такое язык современной критики? И вообще
существует сегодня критика, или нет?
Г.М.:
Критика, конечно, никуда не делась и существует. Другое дело, что она, как и
литература, претерпевает некую эволюцию. У нее тоже есть свои средства
выражения, которые тоже меняются. И социальное бытование ее меняется. Потому
что в России традиционно, можно сказать, даже большую часть своей истории
русская критическая школа существовала в весьма специфических условиях, когда
институт литературной критики подменял собою институты скорее
общественно-политические, нежели художественные. В царской России до 1905 года,
до реформ, начиная с Белинского, что было многократно отрефлексировано самими
критиками, критика была тем каналом, по которому возможно было легально проводить
какие-то общественно-политические суждения. Поэтому в формах статей о романах
или пьесах Белинский, Добролюбов и Писарев публиковали тексты, имевшие широчайший
общественный резонанс. То же самое происходило и в Советском Союзе, когда в
условиях жесточайшей цензуры какие-то важнейшие симптомы общественных перемен
прежде всего отражались в критическом процессе. Мы знаем это по статьям, с
которых началась хрущевская оттепель. И по статьям конца 1960-х годов в
"Новом мире" Твардовского, из-за которых у журнала были цензурные
проблемы не меньше, чем из-за художественных текстов. И так далее. То есть всегда
это было какой-то сверхзадачей.
В
условиях постсоветской действительности, когда художественная литература
перестала цензурироваться в политическом смысле, эта необходимость выполнять
гражданскую функцию у критики отпала. Другое дело, что очень изменился,
эволюционировал и усложнился сам объект критики. Литературный процесс и
литературные тексты стали гораздо сложнее, труднее, разнообразнее, чем были в
советское время. На печатную поверхность вышло все то, что в советское время
было лишено доступа к читателю. Какие-то жанры литературы, как, например,
поэзия, эволюционировали особенно сложно, особенно радикально. И тут произошел
процесс опережения, что ли, развития художественного языка по сравнению с
языком критическим. Лучшие писатели сильно опередили своих собратьев –
критиков. В этом смысле характерна ситуация в поэзии, когда адекватная
аналитическая оценка поэтического труда исходит из самих же поэтов, которые
выступают в роли литературных критиков, а не критиков, которые в силу своей
профессии должны были бы этим заниматься.
Поэтому
здесь возникает вопрос адекватности критики художественному процессу. С этим,
конечно, есть проблемы. Потому что действительно интересных, адекватных,
вменяемых, тонких критиков, конечно, меньшинство. И хотелось бы, чтобы их было
больше. О критиках, которые такие знаковые фигуры, как тот же упомянутый
Белинский, или если брать более близкие нам времена, Лакшин, которые как-то
сами бы формировали течение художественного процесса, сами бы как-то влияли на
художественную эволюцию, вообще, мне кажется, последнее время говорить не
приходится.
Н.А.:
Если мы все-таки обратимся к современности, учитывая то, что вы сказали, в свое
время еще в эпоху существования газеты "Сегодня" и полосы
"Искусство" Андрей Семенович Немзер, занимаясь таким регулярным
обозреванием современной российской словесности, исходил, в общем, из
достаточно такого концептуального положения. Не существует перерыва традиции
русской революционной литературы и русской современной. И поэтому отношение к
современной литературе и весь аппарат, в частности, языковой, если угодно, он
применим к современной словесности. И деятельность Немзер как раз и была
попыткой восстановить эту традицию, в частности, и критическую. Неслучайно
появлялись его знаменитые взгляды на российскую словесность. С вашей точки
зрения, этот эксперимент – теперь уже архаика, прошлое, он завершился?
Г.М.:
Он завершился по факту, поскольку завершилась поденная критическая деятельность
Андрея Семеновича Немзера, этот проект завершен. Несомненно, это была удачная,
в духе 1990-х годов, с его постмодернистским цитированием, стилистические
отсылки своего критического проекта к великим русским критикам эпохи, близкой
Андрею Немзеру как историку литературы – 1840-1850-е годы, когда становился
институт русской критики.
Да,
мне кажется, теперь подобных вещей я не наблюдаю. Можно по-разному относиться к
сути того, что говорил Немзер. Но, несомненно, это был значимый, влиятельный и
цельный в своих концептуальных рамках литературный критический проект. Теперь,
мне кажется, действительно можно только пожалеть, что он завершился и что
ничего нового на самом деле на смену ему не пришло.
Н.А.: Но
ведь проблема на самом деле, Глеб, несколько более широкая. Ведь Немзер
попытался сочетать, помимо всего прочего, подход филолога и историка литературы
с подходом критика. Его интересовала не столько оценка, сколько попытка понять
специфику того или иного современного текста, который он разбирает. Вот это
разделение на обозревателя, критика и филолога, который интересуется
современной литературой – оно существует?
Г.М.:
В случае Немзера и в других случаях, конечно, компетенция филолога очень многое
дала в смысле ценности этих критических текстов. Конечно, она прибавила им
огромную стоимость. Можно вспомнить другой случай весьма любопытный в эволюции
русской критики постсоветского периода, ее отношения с художественной
литературой в случае Сорокина, который, выйдя из концептуалистской среды,
долгое время не существовал без критического комментария, тексты которого
подразумевали интерпретативный ряд, довольно глубокий, который был неотделим от
них самих. В какой-то момент Сорокин, который хотел выйти из этого, с его точки
зрения, кружкового контекста к более широкому читателю, он стал тогда тяготеть…
забавный конфликт между критиком и автором. Потому что одним из самых глубоких интерпретаторов Сорокина был
Игорь Павлович Смирнов, замечательный русский филолог и философ, давно
работающий в Германии, человек, сделавший очень много для популярности Сорокина
в Европе, в частности, Германии. И в какой-то момент Сорокин написал текст, где
очень резко протестовал против одной из рецензий Смирнова на, по-моему,
"Путь бро", уже из его вещей середины 2000-х. Буквально разрывал
критические цепи. Говорил, что он способен обойтись без этой критической интерпретативной
прокладки между ним и читателем. Что звучало немножко наивно, потому что
социокультурные причины этого бунты были чрезвычайно ясны. Это именно попытка
выйти из такого сугубо эстетического контекста к более простому, к более
массовому контексту поп-культуры. Что тогда у Сорокина на самом деле не
получилось. Он, слава богу, вернулся примерно к тем поэтическим принципам, с
которых и начинал.
Н.А.: Но
с другой стороны, даже если вспоминать не только статьи Смирнова, но, в
частности, статьи большого любителя Сорокина Александра Гениса, который пишет в
более эссеистичной манере, вне всяких сомнений. Но, в частности, благодаря этим
статьям такие термины, как, например, деконструкция применительно к творчеству
Сорокина, стали достоянием не только узкого круга эстетов, но вообще тем
терминам, тем приемам или мировоззрениям, которые даже обыкновенный читатель
легко у Сорокина находит. Они служат своего рода ключом к его текстам. И до сих
пор.
Роль критики в эру популяризации философских трендов, философских постструктуралистских течений очень велика
Г.М.:
Вообще роль критики в эру популяризации философских трендов, философских
постструктуралистских течений очень велика. Можно вспомнить не только Гениса,
но Вячеслава Курицына, который…
Н.А.: Об
этом я как раз хотел поговорить. Потому что Курицын – это все-таки пример
другого критического опыта, если угодно, в отличие, допустим, от академизма
Андрея Семеновича Немзера. Вячеслава Курицына в золотую эпоху его литературного
обозревательства уж никоим образом нельзя было сопоставить с академическими
филологами.
Г.М.:
Да, безусловно. Курицын наступил, может быть, на горло своей писательской
идентичности. И его формальные литературные критические тексты, конечно,
написаны очень писательски одаренным человеком. И он очень многое сделал именно
для популяризации каких-то западных постструктуралистских трендов в начале
1990-х, когда об этом широкая публика мало что знала вообще. И это были
действительно буквально какие-то просветительские работы. После этого, конечно,
весь этот постструктуралистский волапюк вошел в широкие народные массы.
Н.А.:
Включая знаменитых симулякров.
Г.М.:
Дискурсы, симулякры и все прочее стало народным языком. У этого явления есть
свои отцы, люди, благодаря которым это случилось.
Н.А.: Но
ведь сам подход Вячеслава Курицына тоже претерпевал некоторые изменения. Ведь
такое впечатление, что Курицын вернулся к условно временам
Белинского-Добролюбова с несколько другой стороны: когда текст оказывался во
многом безразличным по отношению к критическому высказыванию. Критическое
высказывание могло быть не обязательно связано с каким-то важным социально-политическим
поводом, а просто с частным поводом. Текст оказывается все равно оправданием
для собственной манифестации критика.
Г.М.:
Безусловно, с точки зрения тогдашних взглядов Курицына, вообще метатекст имел
более высокий эстетический статус, чем текст художественный, потому что я
помню, что на роль выдающихся русских писателей в его представлении тогда
претендовал то Максим Соколов, политический обозреватель
"Коммерсанта", то Дарья Цивина, ресторанный критик "Коммерсанта".
Это все были попытки создать параллельную иерархию. Они были, конечно,
полеведческие и яркие, можно быть благодарным за это, это только оживляло
литературный пейзаж. Но вообще ценность литературных институций, созданных
отчасти усилиями критиков, нельзя преуменьшать, потому что многие художественные
произведения, сыгравшие довольно важную роль в истории новейшей русской
литературы, с помощью этих институций созданы курирующими структурами.
Н.А.: В данном случае вы имеете в виду не только
критиков, но и что?
Г.М.:
Издательский процесс. Можно вспомнить такую вещь, как нашумевший в конце 1990-х
роман Проханова "Господин Гексоген", который стал литературным фактом
только после того, как вышла в издательстве "Ad Marginem". До этого он был
издан в более полном варианте в "Роман-газете", не был вообще никем
не замечен и никем не прочтен. Потому что "Роман-газета" – это была
отсутствующая институция, отсутствующая реалия. А "Ad Marginem" был модным
издательством со своей программой, со своей идеологией, со своей стратегией. И
любой текст, в частности, текст Проханова, попавший в эту структуру, сразу
заиграл по-другому, сразу получил совершенно другой резонанс. Фактически был
создан, как я повторяю, опять же, издателями, кураторами этого процесса.
Н.А.: Да. Здесь мы переходим к немножко другой
проблеме. Проблема продвижения художественного произведения. Каким образом оно
может быть замечено, услышано или прочтено, благодаря чему? И действительно
несмотря на то, что критики сыграли в этом тоже не последнюю роль, меня в данном
случае волнует все-таки сам подход критика сегодня. Потому что понятно, что
есть академический и филологический. Более раскованные и свободные в случае,
например, позднего Вячеслава Курицына, который в большей степени говорит о
себе, а уж на самом деле рядом существует художественное произведение как
повод, а иногда оно и вовсе отсутствует. Но и еще существует… он не сложился
как таковой…. Но инерция этого института тоже существует в рамках критики. Эта
критика экспрессионистская, когда на смену сухому академическому языку приходит
яркое метафорическое высказывание, как, например, в обзорах и статьях Льва
Данилкина, кстати говоря, одного из апологетов "Господина Гексогена"
и Проханова в целом.
Г.М.:
Несомненно, проект Данилкина, который был реализован в рамках издательства
журнала "Афиша", глянцевого журнала, посвященного московскому досугу
– это один из важнейших критических проектов конца 1990-х до 2010-х годов.
Замечателен он прежде всего тем, что Данилкин, чтобы не говорить о его
эстетических суждениях, придумал одну забавную вещь: он резко обновил
критический язык, он резко его осовременил, введя в него тот лексический пласт,
тот понятийный пласт, который использовался в деловой лексике.
Н.А.: И не только в деловой. Тестостерон,
например, совершенно неожиданно возникающий.
Основной упрек в современной критике со стороны издателя или писателя – то, что критик является маркетологом
Г.М.:
Да. Но в частности в деловых изданиях, посвященных экспертизе бизнес-процессов.
И эксплицированные представления о литературном процессе как таком рынке
текущем и применение всех этих рыночных категорий к вещам, которые на самом
деле материальной стоимости особенно не имели. Оно имело такой эффект
отстранения. И осуждения, и предметы, которые он пишет, стали восприниматься
острым взглядом. Это имело успех. Это действительно было новым словом, таким продвижением
в критическом деле. Это было очень интересно до определенного момента. Потом
это все просто авоматизировалось, у этого появились подражатели, это стало
общим местом. Суждения Данилкина стали все больше терять эстетическую
вменяемость, на мой взгляд. Поэтому этот проект и закончился. Но он должен быть
отмечен, несомненно, как один из важнейших.
И отсюда еще одна важная тема – отношения литературы и
рынка. Потому что здесь функция критика очень важна. В его отношении к рынку.
Критика, обслуживающая рынок, персонаж, или ты потом купишь за нас. Потому что
основной упрек, или один из основных упреков в современной критике со стороны
издателя или писателя – то, что критик является маркетологом. Вместо критики мы
получили маркетологов, которые ходят… По разным изданиям рассовывает. Расставляет
звездочки, условно говоря, а просто стимулируя людей купить книгу. Это,
конечно, история совершенно од ругом. Это действительно не может быть
поставлено в один ряд с теми явлениями, о которых мы говорили. Это совершенно
другая история. Это действительно вещь, обслуживающая рынок. Иногда это могут
быть заказные вещи. Мы совершенно не понимаем степени ангажированности автора.
То, что этого стало столь много, и это стало превалировать над ярким
независимым авторским высказыванием – это печальный процесс.
Н.А.: С другой стороны, у этого существует и еще
одна проблема, потому что современный (скажу – не критик, а обозреватель)
иногда выполняет функцию лоцмана, навигатора,
который позволяет читателю ориентироваться в многообразном и достаточно
большом книжном поле. И проблема навигации, то есть просто хотя бы указание
каких-то реперных точек, наиболее из интересных явлений – она действительно не
в меньшей степени важна. Другое дело, что очень часто эта навигация начинает подменяться
продвижением тех или иных изданий. Но с этим уж ничего не поделаешь.
Но
вот, что любопытно. Мы говорили о критике последних двух (больше, чем двух)
десятилетий. И на самом деле среди тех критиков имен, которые прозвучали. Ни
Данинкин, ни Вячеслав Курицын… Может быть, отчасти Андрей Семенович Немзер в
силу своей большей укорененнности в традиции. Все-таки никто из этих авторов,
несмотря на отдельные разовые выступления, не представляет толстожурнальную
критику). "А вот это что такое?
Н.А.:
Она развивалась или не развивалась. Что это за критическая масса, употребляя
родной вам термин.
Толстые журналы превратились в кружковые издания для очень небольшого профессионального круга
Г.М.:
Понятно, почему. Потому что это связано с изменением статуса толстых журналов
после 1991 - 2002 года, когда произошла совершенно беспрецедентная в русской
истории катастрофа с этим явлением. Потому что журнал…
Упали до десятков тысяч. То есть в сотни раз. Я как-то,
помню, разговаривал с Борисом Владимировичем Дубиным, покойным, обсуждал это
явление. И он мне говорил, что с социологической точки зрения такого просто не
было, это было совершенно необъяснимое явление, то есть такого перепада в
интересах. Из каких-то изданий, которые вели массы и были такими маяками для
огромного количества людей, толстые журналы превратились в действительно
кружковые издания для очень небольшого профессионального круга. И это явление
продолжается, эта тенденция продолжается. Тиражи все время уменьшаются,
уменьшаются. И если бы не было журнального зала, где они все в интернете
представлены, то их культурная роль, функция вообще бы редуцировалась до нуля.
Только благодаря проекту "Журнальный зал" они продолжают играть, на
мой взгляд, какую-то роль в культурном процессе. Поэтому и критика, которая
обслуживала и была вкладчиками этих толстых журналов, она тоже, естественно,
перестала играть то значение, ту роль, которую играла в период их расцвета.
С этой точки зрения, допустим, Андрей Немзер, который,
может быть, и идейно вполне вписывается в журнальную парадигму, родной этим
институциям человек, неслучайно как критик состоялся в новых условиях: в той
реальности, которая была изобретена, предложена 1990-ми годами в условиях
"Ежедневной газеты". Такой новаторской газеты, с ярким отделом
культуры, которого не было в досоветское время. Что в "Независимой
газете", что в газете "Сегодня" это были очень яркие проекты,
которые были плоть от плоти 1990-х годов, которые неповторимы ни сейчас, ни до
этого. И поэтому многие авторы, писавшие там, можно только отдать должное их
чутью и какой-то эстетической хватке, что ли, интуиции, что они реализовывали
свои проекты именно там, в рамках этих институций.
Н.А.: Спасибо большое за беседу, Глеб.
Г.М.: Спасибо вам.