Николай Александров: Прасковья Александровна Осипова-Вульф по-матерински относилась к Александру Сергеевичу Пушкину. В ее Тригорском (точнее, ее и ее мужа, Николая Ивановича Вульфа) Пушкин бывал достаточно часто. Он любил ее дочерей, знал ее сына, Алексея Николаевича Вульфа, дерптского студента. Вместе с ним он посещал и имение Берново, которым владел Иван Иванович Вульф, брат Николая Ивановича. А его правнучка, Анна Дмитриевна Бубнова, занималась музыкой, была совершенно удивительной скрипачкой и вышла замуж за японского чиновника по имени Оно Сюнъити. Уехала в Японию, кстати говоря, воспитала целую плеяду японских скрипачей. А кроме того, она давала уроки своей племяннице, разумеется, по мужу – Йоко Оно. Так что можно сказать, Джон Леннон почти родственник Александра Сергеевича. Этот факт я почерпнул из книги, о которой сегодня и пойдет речь, разумеется, с ее автором. Книга Глеба Шульпякова, его эссе, которое озаглавлено «Запад на Восток» вышла относительно недавно. С моей точки зрения, это совершенно удивительное путешествие, насколько позволяет, конечно же, сам жанр эссе, поскольку это путешествие разнообразно, порой фрагментарно, путешествие по пространству литературы, истории, географии. Об этой книге мы и будем сегодня говорить с Глебом Шульпяковым, который сегодня у нас в гостях. Глеб, здравствуй. Глеб Шульпяков: Добрый день. Николай Александров: Несколько слов просто о замысле этой книги, каким образом она делалась: собиралась из старых текстов, писались какие-нибудь новые. Как она структурирована. Поскольку структура видна хотя бы по тому, что есть разбиение на части, то есть ты учитываешь еще и какую-то читательскую стратегию. Глеб Шульпяков: Я бы сказал так: это очерки, эссе, написанные примерно с 2014 года. 2014 год был кризисный, и вот «Немецкий дневник», который есть в этой книге – это как раз моя большая поездка по Германии, последняя на сегодняшний день, потому что дальше сами знаете, что происходит. Именно в начале уже 2015 года, когда достигает апогея реакция на геополитические изменения в центре материка, в центре Европы, можно считать. И немцы – и русские немцы, и немецкие немцы, они очень активно это все осмысляли. Николай Александров: И отсюда, собственно, название «Запад на Восток», да? Глеб Шульпяков: Не совсем отсюда, скорее, оно от наших литераторов XVIII века и вообще от русской литературы, которая ведь вся заимствована, в хорошем смысле слова, так же как и европейская литература заимствована от античности. Так что все в порядке, мы продолжаем заимствовать у античности, поэтому движение в русской литературе всегда идет с запада к нам на восток – и жанры, и формы – все это заимствовано, и расцветает у нас, конечно, уникальным образом. Николай Александров: Но книжка-то открывается совершенно другим очерком, который не говорит, то есть, отчасти говорит об истории, но погружает нас в современность – это жизнь деревни, брошенной, полуброшенной в Тверской губернии. А запад России сегодня – Псковская, Новгородская, Тверская области – это абсолютно заброшенный край, который поражает своим запустением. И поэтому этот очерк, эссе деревенского быта, он как будто задает тон: во-первых, насколько тебе близок сам деревенский быт и уединение, и, во-вторых, что, собственно, ты думаешь об этом деревенском запустении? Глеб Шульпяков: Ведь там я пытаюсь почувствовать, передать ощущение времени, прошлого, то есть истории как некой непрерывной цепочки, которая, несмотря на то, что ее пытаются прервать насильственно, сохраняет все равно какую-то преемственность. И вот в деревне я пытаюсь эти противоположности как-то увязать, потому что действительно деревенский быт (в Тверской области особенно) довольно странен. Эти советские, вымороченные какие-то, заброшенные совхозы, эти заброшенные избы, которым по сто лет, рядом в лесу стоят языческие курганы VIII века. Вот люди там жили с тех самых времен. Меня всегда поражает: вот неужели потеплее, получше, поплодороднее нельзя было найти? Николай Александров: Немножко другой климат был, но неважно. Глеб Шульпяков: Вот зачем они там? Земля-то довольно скудная. И вот ты видишь эти курганы, тут же заброшенные советские фермы, и это все нужно как-то уложить в голове. И изба, в которой ты живешь, ей сто лет, она вообще была построена людьми, о которых тебе ничего неизвестно, и так большинство изб устроено – люди живут в них, но не они их строили. Николай Александров: Чудесная конструкция русской печки, которая сама по себе удивительна. Глеб Шульпяков: Это все мне настолько невероятно близко, что лучше и не вспоминать, потому что все в деревне действительно начинается от печки. И поэтому я намеренно поставил первым этот очерк, чтобы задать тон книге: что мы ищем-то не какие-то забавные, курьезные или неизвестные факты из жизни писателей, поэтов или кого-то еще, а ищем эту субстанцию – время, которое каким-то образом вытекает из прошлого через настоящее, и течет в то, что мы называем будущим, которого, в общем-то, и нет, это наш такой вымысел. И все, что у нас есть – это прошлое, которое опять же мы моделируем по остаткам того, что у нас есть в настоящем. Николай Александров: В свое время Александр Сергеевич Пушкин говорил, что русская деревня 1633 года необыкновенно похожа на русскую деревню 1833 года. И надо сказать, что эта инерция деревенской жизни сохранялась вплоть, наверное, до 1970 годов прошлого века. Потому что я помню свои детские посещения деревень, кстати говоря, в той же самой Тверской губернии, рядом с Кашиным, который ты упоминаешь. И сам дух деревенской жизни, конечно, уже искорежен. В своих реалиях – с лошадьми бесконечными, с этими дорогами непроходимыми – он остался. Глеб Шульпяков: Да, у нас еще в деревне была лошадь, потом она сгинула. Нет, сейчас этого все меньше, и единственное, на чем это держится – это на таких дачниках, как мы, которые москвичи. Николай Александров: Которые не живут круглый год, условно? Глеб Шульпяков: Да, но мы даем работу этим людям. То, что им давала раньше советская власть, теперь эту работу дают такие дачники, как я – наколоть, покрыть там что-то, заняться хозяйством. Потому что, конечно, за любым домом, и деревенским особенно, который стоит в совершенной глуши, нужно следить. Николай Александров: Такое впечатление, что на наших глазах целый пласт культуры, несмотря на советское семидесятилетие, на вот эти ужасы, которые были связаны с крестьянской жизнью, вот этот огромный пласт культуры, который был внятен и оставался, он ушел, по существу, в 1990-2000-ые годы. Глеб Шульпяков: Да, когда позакрывалось все, что там давало работу, мужское население спилось и исчезло, остались, в общем, старики, женщины и дети. И туристы, вернее, как они нас называют, дачники. Но, конечно, это всего лишь камертон всей книги. Николай Александров: Но у тебя же, действительно, это проходит каким-то лейтмотивом, потому что потом появляется Кострома, например, которая имеет уже к тебе непосредственное отношение. И история смуты рассказывается, в общем, достаточно лично. Глеб Шульпяков: Потому что нужно понять, когда ты начинаешь во времени разбираться, ты разматываешь этот клубок, и упираешься в какой-то момент вот в эту смуту, которая такой двигатель русской истории. И все это происходило достаточно случайно. Я в 2014 или 2015 году открыл, наткнулся, приехал случайно в Саметь – это село под Костромой, откуда родом мои предки по маминой линии. Там священником служил мой прадед, при царе еще начинал, и в 1941 году был репрессирован. Храм сохранился. А в соседней деревне Григорий Отрепьев жил, еще где-то в другой деревне Романовы жили, вот болота, куда Сусанин гулять поляков водил, все близко. И вдруг ты понимаешь, что это достаточно близко, если попытаться в это вникнуть. А документов все-таки много сохранилось. Есть прекрасное следственное дело, документ по делу об убийстве (самоубийстве, несчастном случае) в Угличе с царевичем. И там просто Шуйский очень грамотно вел дело, все протоколировал – кто где стоял, кто какой-то Андрейка в какое окошко смотрел и краем глаза что увидел, и можно почти снять фильм по этому эпизоду. Николай Александров: Да, у тебя, собственно, получился, почти такой детектив с убийством царевича. Глеб Шульпяков: Да, и ты начинаешь это раскручивать – а как же это? И понимаешь, какую фантастическую интригу закручивают, скорее всего, Романовы. И через страсть к власти, да? Это же годы, годы шли, тысячи жизней, страна в руинах, поляки уже вот ходят, и все эта ненасытная дорога к власти, и Романов уже пострижен, он уже не сможет быть никогда царем. Так сын мой будет, а я при нем буду патриархом, и все равно буду рулить, и пусть вся страна будет лежать в руинах, но я на этот трон влезу. Что и произошло. Николай Александров: Но у тебя же еще к тому же и Кострома, и в большей степени Великий Устюг – это какие-то острова, которые что-то все-таки сохранили, в отличие от тверских, псковских и новгородских деревень? Устюг вообще какой-то совершенно отдельный мир, да? Глеб Шульпяков: Удивительно, что делает пространство с городами – чем дальше от центра, тем спокойнее, и аутентичность какая-то сохраняется. Люди понимают, что они брошены, и брошены навсегда, что никто не приедет и не спасет, и никаких вложений не сделает. Нужно жить как-то, вот как живется. И Устюг в этом смысле поражает. Во-первых, это единственный город, где я увидел архитектурную панораму, нетронутую временем. Это большая редкость, чтобы навести просто камеру, и чтобы в кадр у тебя не влезла какая-нибудь заводская труба, башня, труба просто, какая-нибудь вышка, мачта, какая-нибудь пятиэтажка, какой-нибудь барак советский, сложно. В Устюге это возможно, это просто. Я делал фотографии, думаю: «Господи, это Прокудин-Горский какой-то просто, вот сюда еще лодочку с каким-нибудь пейзанином». И вот в этом смысле – да, нетронутый остался. Просто потому что нет денег ни ломать, ни строить ничего нового. Николай Александров: Какой контраст оказывается с Москвой, и ты ее тоже вспоминаешь, ты вспоминаешь картины Алексеева, а можно было бы вспомнить… де Ла Барта, гравюры, литографии, которые рисуют перед нами какой-то совершенно фантастический город, и он тоже был еще относительно недавно, и мы тоже помним какие-то его остатки. Глеб Шульпяков: Это другая история, которая присутствует в этой книге, это кусочки из моей будущей книги о Батюшкове, и вот этот очерк «Облюбование Москвы» - это именно Москва накануне пожара в 1811 году, когда Батюшков приезжает, 1810-1811 год, он впервые приезжает в Москву. Хотя он вырос, учился и жил у своего дядюшки в Петербурге, в Москве он был в первый раз. И представьте себе, какой это, наверное, контраст! Петербург – это город какой? Николай Александров: Линейный, вычерченный, да? Глеб Шульпяков: Но самое главное – современный. Там все застроено современной, модной архитектурой. Модные архитекторы приезжают и строят, и ты живешь в таком современном городе, построенном по последнему слову архитектурной моды. И исторической глубины, собственно, там и не найдешь, откуда она возьмется? Вот, максимальная глубина там – Петропавловская крепость. Сколько это? Ерунда, по меркам Москвы. А здесь все-таки была старина, старина деревянная, эти богомольцы бесконечные, которые шли к святыне, все в то время зависело ведь от количества святынь. Если в Москве их было просто реально больше, и народ стекался на богомолье. Тем более Троице-Сергиева лавра, и через Москву этот путь лежал. Конечно, это были совсем другие люди, которые сходились со всей страны, они все равно представляли, какой она была в реальности, а не какой ее видели в департаментах петербуржских. Николай Александров: Да, совершенно удивительно, что этот барский московский быт, который еще сохранялся. Например, последнее, что было разрушено в Москве, с моей точки зрения, это Москворечье. Хотя Немецкая слобода еще отчасти осталась в такой старой московской аутентичности. Но самый-то московский быт, с усадьбами, а не доходными домами, с садами или палисадниками, что замечательно. Глеб Шульпяков: С хозяйством, да, особенно Замосковоречье, это, в общем-то, была такая практически сельского типа загородно-усадебная жизнь – с коровами, с петухами, звуки которых смешивались с колокольным звоном. И сейчас там что-то немножко сохранилось, по правде сказать, от замоскворецкого духа. Николай Александров: Если уйти от Остоженки чуть-чуть в этот район. Глеб Шульпяков: Да, вот какое-то пыльное глухое существование, особенно летом, когда летит тополиный пух, ты немножко чувствуешь себя не в Москве, во всяком случае, точно. Николай Александров: Глеб, я так понимаю, что отсюда очерки, которые связаны с этой старой Москвой, это не только Батюшков, но и Василий Львович Пушкин, который появляется. Глеб Шульпяков: Это тоже кусочки из книги, я даю там какие-то портреты участников, тех людей, которые окружали Батюшкова. Чтобы понять человека, надо знать его окружение, переписку, с кем он общается, почему он общается. Поэтому я пытаюсь дать такие художественные портреты ключевых для Батюшкова фигур: Муравьев, Василий Львович Пушкин, Гнедич, естественно. И поскольку они такие самостоятельные литературные портреты, я их и взял в эту книжку. Николай Александров: То есть, условно говоря, это такое утраченное культурное пространство – и Москва, и Петербург? Поскольку ты пишешь о Национальной библиотеке. Глеб Шульпяков: Вот, кстати, удивительная история! Кто бы мог подумать, хотя, с другой стороны, а как же иначе? Библиотека называлась Варшавской довольно долгое время, потому что ее основное собрание составляет реквизированная библиотека Варшавы. Костяк, 90%, изначально было вывезено, это вывозил Суворов, грузили это в коробки нещадно, что не влезало – рукописные фолианты – просто обрубали или как-то складывали. Существует донесение, в каком виде все это было доставлено в Петербург – в ужасающем. Но, тем не менее, камень в основу Национальной библиотеки был заложен таким образом. Николай Александров: Да, совершенно удивительный мир. Если говорить о московских реалиях – это Мирский музей, древнее хранилище Михаила Петровича Погодина, вот этот пласт культур. Можно вспомнить, например, удивительного князя Оболенского, который многие древнерусские рукописи просто опубликовал, в частности, кстати, те, которые относятся к Смутному времени. Вот это совершенно иное отношение к тому прошлому, которое от XVII века до XIX, видимо, было на совершенно ином расстоянии, чем сегодня от нас XIX век. Глеб Шульпяков: Да, я думаю, да. Но удивительно, как интересовались стариной тогда, в том числе. Тогда начиналось это движение такое предромантическое – а где же наши-то? Античность – понятно, средневековье европейское, Ренессанс – понятно. А у нас-то свое может быть? И вот начинаются поиски, и Державин в конце жизни искал какие-то Велесовы рукописи и чуть не купил их там у одного шаромыжника-букиниста, который выдавал, будто Анна, которая стала впоследствии французской королевой, что-то вывезла. Николай Александров: Дочь Ярослава Мудрого? Глеб Шульпяков: Да-да-да, что-то она вывезла, какие-то книги, языческие ритуалы, якобы в революцию, там русские (и еще один шаромыжник) вывозили, когда все это выбрасывалось, сжигалось и аббатства разорялись, книги никому не были нужны. И действительно, один русский дипломат составил довольно неплохую коллекцию из того, что подбирал во рву вокруг Бастилии. Архивы же гигантские были, и в том числе якобы какие-то древние рукописи, которые петербуржские литераторы очень охотно искали. И Державин планировал какую-то поэму и даже, по-моему, написал ее от лица какого-то новгородского языческого шамана. Николай Александров: Но вернемся, все-таки, к композиции, Глеб, прежде чем мы еще об одной книге с тобой поговорим. С твоей точки зрения, что это за движение читателя по частям твоей книги? Как должно меняться его восприятие, что появляться, что наслаиваться на уже рассказанное? Глеб Шульпяков: Там есть довольно существенный блок, западный в чистом виде. Это история того, как Оден писал либретто для оперы Стравинского, и как они друг друга воспринимали, и что это было за время. Николай Александров: Странная рифма (если это рифма, конечно, в твоем понимании) – голландский рабочий поселок в Кемерово. Глеб Шульпяков: Да, вот такие совместные предприятия. Есть чисто русское что-то – «Облюбование Москвы», Батюшков, допожарная Москва, библиотека. Хотя эта библиотека – это тоже такой линк, она же варшавская. И истории людей, таких как ван Лохем, который поехал, обуреваемый этой мечтой о рабочем поселке, свободном труде на себя, и выстроил в Кемерово этот авангардный поселок, в котором узнать функциональный полет фантазии голландского архитектора в этих домишках сейчас сложно, но, тем не менее, там очень много сохранилось. И если, в принципе, это все восстановить, это будет удивительное зрелище. Николай Александров: Неподалеку памятник Эрнсту Неизвестному. Глеб Шульпяков: Да, совершенно фантастический тоже. И плюс это вид, это Красная горка, оттуда открывается, я бы сказал, вид фантастический, если бы это не заводы, на которые, собственно, ты смотришь. Но если смотреть в сторонку и не смотреть на заводы, то довольно красиво. Томь там красиво течет, особенно осенью, когда все это оранжевое, красное, желтое. Николай Александров: Но это такая европейская утопия, которая претерпела поражение на российской, точнее, на советской почве? При которой городок-то был разорен, по существу? Глеб Шульпяков: Просто его приспособили под нужды советских рабочих. А те люди, которые приехали со всего мира и работали там, они ассимилировались. Либо разъехались, либо ассимилировались. Тем более, о своих происхождениях вскоре уже было небезопасно вспоминать. И они брали русские фамилии, и так вот потихоньку и растворились в этой сибирской среде, лишний раз не вспоминая, кто они и что, чтобы не оказаться чуть дальше. Николай Александров: Это до 1927 года? Какая граница? Глеб Шульпяков: Да, Ленин умер, больше никто эти идеи не лоббировал и не поддерживал, бумажки, которые он выдавал, стали никому не нужны, и они просто поглотили это своей бюрократией. Работать стало элементарно невыгодно, то есть все это сжирала, как бы мы сейчас сказали, коррупционная система, чиновничья. Николай Александров: То есть они просто уехали, там не было никаких репрессий? Потому что 1927 год – это уже дело Промпартии, это уже начало такого серьезного. Глеб Шульпяков: Нет, репрессий не было, просто вот эту их автономию постепенно сожрала бюрократия, и они уже стали частью общесоветской угледобывающей системы, и просто растворились в ней. А вот именно эта автономия – когда я сам работаю, сам добываю, сам это сдаю государству и получаю за это деньги, организую свой быт, свою жизнь, строю себе, сам себя обеспечиваю, у меня нет посредников, капиталистов нет – это все исчезло, и посредником стала социалистическая бюрократия, которая, наверное, еще хуже, чем капиталисты. Николай Александров: Ты говоришь, что ты задумал книжку о Батюшкове, и видимо, там будет присутствовать Василий Львович. Это тоже будет набор эссе или нет? Или это все-таки будет уже линейное повествование? Глеб Шульпяков: Это такая жизнеописательная вещь, я бы это назвал художественным исследованием. Это не совсем биография и не совсем филология, потому что я не филолог, а филологических книг о Батюшкове написано достаточно, да и вообще о том времени, блистательных, великолепных. Николай Александров: Ты будешь отталкиваться тоже от географии, от Вологды? Глеб Шульпяков: Все вместе, да. В таких вещах всегда важен контекст, а каждое стихотворение Батюшкова настолько контекстуально, там столько перекличек, аллюзий, столько эха, столько цикад, цитат, что ты понимаешь, на чем это базируется. Николай Александров: Итальянская тема будет звучать? Глеб Шульпяков: И итальянская, и античная – все, без этого никак. Чтобы понять, что в голове у поэта, нужно понимать, что он читал, что на него производило впечатление, на что отозвались его душа и сердце. Потому что читали-то все одно и то же, но отзывалось у всех по-разному. И плюс исторический контекст. Что формирует человека, что на него влияет? А какая была история? Это же наполеоновские войны, это когда все встало с ног на голову, а потом обратно, но уже не на те ноги, и голова уже была другая. Николай Александров: Там удивительный, в этой книжке, удивительный отрывок о Раевских, о генерале Раевском – то, что критиковал еще Толстой в «Войне и мире» устами Николая Ростова. Глеб Шульпяков: Да, и вот этот миф так же было интересно раскручивать, как и Смутное время. Смутное время даже проще как-то было, потому что меньше было интерпретаций, а здесь-то уже и печатные станки работали больше, и живописная пропаганда. И вот по этим обмолвкам ты пытаешься выстроить, как же это было на самом деле, а кроме свидетельства Батюшкова, у нас ничего и нет. Все остальные свидетельства косвенные – как Пушкин отозвался, как еще кто-то. Но вот самой этой центральной истории – выход Раевского с сыновьями – как-то напрямую никто не высказывался, да и Раевский уже тоже. Но, с другой стороны, и отказываться от такого, уже ставшего брендом. Николай Александров: Да, действительно, под пушки, под картечь, вместе с двумя сыновьями, одному из которых десять лет. Глеб Шульпяков: Да, так же уж не выйдешь и не скажешь: «Ребята, ничего этого не было», так ордена-то уже висят, картины уже написаны, уже молва-то пошла. Поэтому вот только так, в обмолвках, с адъютантом, можно как-то сказать: «Слушай, что ты, не знаешь, что ли, это ваш брат поэт это все и сочинил в Петербурге?» Николай Александров: Мне хотелось бы несколько слов сказать о книге «Белый человек», это лирика. Скажи, каким образом она создавалась, и вообще, о своем ощущений в этом современном поэтическом мире, в котором довольно много самых разных явлений, тенденций, я бы даже сказал, противоречий. Но иногда кажется, что именно в лирике сейчас происходит самое интересное, пускай и самое герметичное одновременно. Глеб Шульпяков: Нерв там безусловно присутствует какой-то. Разочаровывает, я бы сказал, только то, что есть такая необразованность, пренебрежение к форме, которая кажется какой-то вторичной, и что вот я сейчас навалю эмоций, а как это будет – не столь важно. Николай Александров: Глеб, огромное спасибо за беседу, я буду ждать новых книг от тебя. Спасибо! Продолжая разговор о краеведческой или, если угодно, литературно-географической беллетристике, мне хочется назвать книжку достаточно хорошо известного российскому читателю автора – это Майкл Каннингем. Он известен, в первую очередь, по роману «Часы», который был экранизирован и удостоен Оскара, к тому же. Книга его называется «Край Земли. Прогулка по Провинстауну». Можно было бы назвать эту книжку обыкновенным путеводителем, если бы не необыкновенный писательский дар и, в частности, описательный дар Майкла Каннингема. Провинстаун – это городок на Атлантическом побережье Новой Англии, город рыбаков, туристов и артистической богемы. Майкл Каннингем описывает этот город и свою жизнь в нем: он приезжал сюда на протяжении двадцати лет. Между прочим, некоторые писатели, как Юджин О’Нил, здесь провели также достаточно много времени. О’Нил здесь прожил восемь лет. И понятно, что помимо литературы разных типов, характеров этого городка, речь идет и о том, какое место на карте, какое место в американской культуре занимает этот город. И еще одна книга, которая также может быть рассмотрена как своего рода путеводитель, но тоже с некоторой особенностью – это Екатерина Кубрякова «Петербургские дома как свидетели судеб». Понятно, что здесь речь идет о самых разных петербуржских зданиях – и доходных домах, и дворцах – но автора не столько архитектура, не столько, собственно, так скажем, исторические реалии, связанные с судьбой дома, но связанные с судьбами людей, которые в этих домах жили. И здесь можно найти самых разных персонажей – от Николая Гавриловича Чернышевского до Феликса Юсупова, убийцы Распутина. Всего доброго, до свидания.