Николай Александров: Писатель, сценарист, лауреат многих литературных премий Марина Вишневецкая написала новый роман, называется он "Вечная жизнь Лизы К.". Об этом собственно и пойдет сегодня речь. Хотя сам роман, его появление, его выход в свет – лишь повод для разговора о современной литературе, о языке современной прозы, о том, как воспринимается художественный мир писателя и каковы предпочтения самой Марины Вишневецкой. Марина Вишневецкая – гость программы "Фигура речи". Марина, здравствуйте. Марина Вишневецкая: Здравствуйте, Николай. Николай Александров: Во-первых, я хотел поздравить вас с тем, что выходит ваш новый роман. Марина Вишневецкая: Спасибо. Николай Александров: Может быть, несколько слов вы скажете об этом? Тем более что у вас самый разный опыт: обращения к детской аудитории, сценарии вы писали. И вот теперь – роман. Что вас собственно заставило написать роман? Марина Вишневецкая: Вы знаете, меня ничто не заставляло. Более того – я очень долго думала, что я пишу рассказ. Потом я решила, что, наверное, это повесть. И даже когда я поставила точку, я думала: "Ну, какую длинную повесть я написала". Все-таки там один герой в центре – героиня Лиза, которая проживает несколько лет на наших глазах. Но потом стало понятно, что там судьбы других людей вошли в этот текст – события на Болотной, война четырнадцатого года (не путать с войной двенадцатого года), поэтому мне показалось, что это уже роман. И замысла никакого специального не было. Николай Александров: А что вас заставило просто погрузиться в современность? Ну, все-таки если учитывать, что у вас такая расположенность к сказкам, к разного рода вот таким притчевым историям, то здесь такая узнаваемая фактура жизни, которая окружает. Вы, кстати говоря, свободно себя чувствовали в этой стихии современной? Марина Вишневецкая: Ну, свободнее, чем в сказке. Николай Александров: Почему? Марина Вишневецкая: Ну, потому что это то, что бьет вокруг, и то, что не нужно придумывать. Вот когда я писала роман про Кащея молодого и юного и Бабу-Ягу совсем юную, нужно было все время строить этот мир, нужно было строить вселенную. Я, правда, потом гордилась собой, что я это построила, но это было большое напряжение. А тут просто вот оно все вокруг. Николай Александров: А разница во взгляде, в поколениях? Ведь героиня у вас достаточно юная. Марина Вишневецкая: Да, 28. Николай Александров: Она как бы относится к совершенно другому поколению. Насколько вам внятен этот язык, эти чувства, эта психология? Марина Вишневецкая: Ну, я думаю, что внятен. Не знаю. Читатели скажут, насколько внятен, но мне кажется, что это получилось. Я недавно встречалась с двадцатилетними учениками Майи Кучерской – это мастерская в Вышке, магистранты. Я у них спрашивала. Я волновалась. И они сказали: "Вообще-то, ну, это то поколение тридцатилетних, – сказали они, – это уже не мы, не двадцатилетние. Но то, да, вы сняли точно". Николай Александров: А вы могли бы для себя определить разницу? Потому что у вас существует герой другого поколения в романе, который вроде бы должен говорить на совершенно ином языке, обладать совершенно иной речью. Марина Вишневецкая: Это родители и профессор? Николай Александров: Да, совершенно верно. Марина Вишневецкая: Ну, мне очень хотелось, чтобы разница была. И я даже немножко форсировала такую старомодность людей моих лет, хотя я тоже говорю фактически на этом же языке. Но именно в романе мне хотелось, чтобы была видна дистанция. Николай Александров: А для себя вы как определяете вот эту разницу? В чем разница между поколением тридцатилетних и двадцатилетних – по психологии, языку, речи, поведению? Марина Вишневецкая: Ну, язык совершенно другой, это понятно. Даже просто можно положить рядом словарь моих ровесников и словарь двадцатилетних-тридцатилетних. По психологии? Они свободны, над ними ничего не довлеет. Это уже отдельное совершенно слово. Николай Александров: "Довлеет? К чему?" Да? Марина Вишневецкая: Да-да-да. Ну, сейчас уже можно говорить "над ними довлеет", поэтому мы скажем так. Я им завидую в этой их свободе. Меня всегда поражает, когда ведешь какой-нибудь семинар… "Ну, все-таки я же старшая, а вы же младшие", – кажется мне. А они со мной разговаривают на равных. И в первые десять минут я не могу совершенно к этой ситуации приспособиться. А потом я понимаю, что другие люди, мы все равны. Какая разница, сколько мне лет? У них есть свой опыт, и они могут со мной так говорить. Николай Александров: Но удивительно, что проблема-то… Несмотря на вот такое другое совершенно, насыщенное социальное окружение или социально-политическое (как угодно) окружение, историю уже можно воспринимать как вполне жизненную, бытовую, с теми проблемами, которые были всегда, и всегда остаются. У читателя, особенно по первым страницам, может возникнуть впечатление, что это очередной социально-бытовой роман. Марина Вишневецкая: И даже женский. Николай Александров: Да. Марина Вишневецкая: Ну да. Мне очень хотелось показать девушку, которая была девушка-девушка, и на нее просто вот наехала история. Она вообще ничего не хотела, кроме личного счастья. И вдруг она попадает в ситуацию, когда ей нужно менять жизнь и уезжать в другую страну. И вдруг она понимает, что вообще ее брат погиб, и надо тоже что-то делать в этой ситуации, выводы какие-то делать. Мне хотелось… Ну, простая-простая девушка. Ну, не глупая, да? Ну, с каким-то бэкграундом. Вот поэтому я так и начинала роман. В журнале он был сокращен, немножко он был короче, начало было короче. Я для книжки опять растянула все это, чтобы медленно-медленно читатель входил в простоту и незатейливость жизни моей Лизы. Николай Александров: Марина, я неслучайно собственно сказал, что особенно начало, ну, в принципе развитие помещает нас в такую социально-психологическую традицию, которая довольно разработана и в последние годы, и так далее. Вот такого рода повествований, рассказов довольно много. То есть для вас важнее был собственно сам жизненный материал, да? Марина Вишневецкая: Мне очень хотелось создать вещь, которая бы трепетала, как жизнь. Без этого материала она бы не трепетала. Вот то, что я вижу в романе Сальникова "Петровы в гриппе и вокруг него" – я вижу… ну, я не знаю, конечно, но я вижу те же интенции авторские. Вот ему так же нравится вся эта трепещущая жизнь, весь этот немножко корявый, кривоватый, сложноватый, неуклюжий язык. Но именно вот это создает у меня как у читателя ощущение, что я просто проваливаюсь в этот роман, и вот я там. И мне важно, что в аптечке лежит. Но там описание содержимого аптечки на страницу. Ну, что это такое? И даже я, такая терпеливая, заскучала. Там можно было что-то поджать. Но, в принципе, когда тебя погружают в реальную жизнь, и язык абсолютный, который звучит вокруг, – мне кажется, это здорово. Николай Александров: Ну, у Сальникова все-таки совершенно другая ситуация – это не столько мир внешний, сколько мир внутренний, в котором есть и аптечка, есть и комиксы, есть литературные амбиции. Это то, что существует в нем, и то, что выплескивается наружу. А в вашем романе вполне объективное повествование. Вы говорите о том, что есть вокруг. Марина Вишневецкая: Ну, как же? Лиза же все время в нем страдает, она все время обманывается, она полна иллюзий, заблуждений. И наверное, половину романа я писала изнутри Лизы. И мне было очень интересно посмотреть, вот как она здесь опять ничего не поняла, как она здесь опять вообще промахнулась. Поэтому там тоже много субъективного вложено. Ну, объективного, внешней жизни там тоже достаточно, да. Николай Александров: Опять-таки, если возвращаться к Алексею Сальникова, вот этот странный мир, который строится, – ну, во-первых, он сделан довольно прихотливо и выстроен с явным детективным началом, он запутывает читателя. Читателю нужно еще представить совмещенность разных событий, увидеть взгляд разных героев, а потом эти взгляды совместить и понять, что, может быть, это не разные взгляды, а все одно и то же. Иными словами, это довольно сложная структура, которая идет в большей степени от психологии переживания и которая сказывается на языке, который, в общем-то, достаточно изломан и который действует болезненно. У вас, в общем-то, вполне обыкновенная наррация, вполне обычный рассказ. Марина Вишневецкая: Ну, говорят, что там сложные и длинные фразы, мне говорят. Я говорю: "Как же? Там все так вроде, мне кажется, просто". Ну, по длине фраз, я думаю, мы с Сальниковым можем соперничать, по количеству метафор. Николай Александров: По количеству метафор? А по тавтологии – нет? Который – который – который. Нет? Марина Вишневецкая: Вот это – нет. У меня редактор был хороший. Николай Александров: Почему же, интересно, такая дисциплина у вас? Марина Вишневецкая: Редактор со мной работал. Причем со мной работало два редактора – в журнале и в издательстве. Николай Александров: Марина, а какой литературы вам не хватает сейчас? Вот какую бы книжку вы прочли, отвлекаясь уже от вашего романа? За чем вы следите пристально? Что вам кажется сегодня главным центром литературы? Чего не хватает в способах художественного видения, в языке? Или вам кажется, что все хорошо? Марина Вишневецкая: Нет, все хорошо не бывает. Я просто с радостью читаю много чего нового. И тут я радуюсь одному, там я радуюсь другому. Я очень обрадовалась, прочитав роман Жадана "Интернат" в переводе Елены Мариничевой. Книга о войне, такая всерьез, невероятно старомодная. Я думаю, что критики наши, среднеарифметические критики сказали бы: "Ну, подумаешь, так уже много писали". Но это так хорошо написано, это так всерьез! Может быть, вы не читали еще "Интернат", да? Николай Александров: Нет, Жадана я знаю достаточно хорошо. Марина Вишневецкая: Если бы в русской литературе появилась такая же серьезная книга, допустим, о Донбассе, я бы с удовольствием прочла. Николай Александров: То есть вас в большей степени больше привлекает все-таки вот эта социальная составляющая, да? Марина Вишневецкая: Ну, я реалист, что называется, я не знаю, сентименталист. Меня называют по-разному. Новая сентиментальность. Меня записывали в разные школы. Но я не постмодернист, это медицинский факт. Николай Александров: А вы придумываете историю или нет? Потому что в современной литературе хроникальность, в отличие, кстати говоря, от Сальникова, который совершенно иначе делает свой роман… Марина Вишневецкая: Конечно, да. Николай Александров: По существу это же хроника, но насыщенная какими-то событиями. Правда ведь? Ведь это же не просто история, которая заставляет человека вернуться назад, да? Любой сюжет, любая история – это всегда еще и некий смысл, который становится ясным после того, как человек все прочел, а затем возвращается обратно. Марина Вишневецкая: Ну, несколько молодых читателей мне сказали, что хотели бы перечитать роман, что он так стремительно развивается, что там есть какие-то подробности, отношения, линии, которые они хотели бы еще раз, так сказать, пережить. Ну, мне бы хотелось, чтобы кто-то еще раз хотел его перечитать. Но в принципе там все линейно. Там есть несколько бэкграундов, их там достаточно много. (Не люблю я новые слова, поэтому я веду словарь, куда я их записываю.) И поэтому мне кажется, что там есть прошлое, там есть настоящее, там есть прошлое родителей, есть прошлое всей семьи. Мне кажется, это тоже есть все. Но это не постмодернизм, Николай. Я понимаю, что вам нравится то. А мне нравится это. Ну, что делать? Николай Александров: Я понимаю, что, с вашей точки зрения, как бы литература… писатель – это в первую очередь вот такой жизневед. Марина Вишневецкая: Это не в первую очередь. Я люблю, когда люди пишут совсем не так, как пишу я. Но я пишу только так, как я умею писать. И в этом смысле, ну да, я пишу о людях, об их чувствах. Николай Александров: А когда вы пишете сказки, Марина, в чем особенность? Ну, все-таки у вас довольно большой опыт, большой бэкграунд. Марина Вишневецкая: Ну да. Но не настолько большой, потому что немного я сказок написала. То есть я их писала, но, во-первых, довольно давно, ну, не считая "Кащея и Ягду". Меня попросили написать мифологический сценарий. Это вначале был четырехсерийный сценарий для фильма, потом я его превратила в роман. Понимаете, когда я писала роман про Кащея и Ягду, я поняла, что никогда не напишу вообще больше никакого романа, потому что там я создала вселенную. Там был низ, верх, то есть было понятно, как человек живет, как он может повлиять на богов. Я думала: "Как можно написать роман, если ты не знаешь, как устроена вообще вся жизнь?" Поэтому я считала, что я никогда больше не напишу роман. Ну, вот так получилось, как говорит моя внучка. Ну, так получилось. Николай Александров: А если говорить о языке? Ну, потому что необязательно вспоминать только "Кащея и Ягду", можно вспоминать, не знаю, сценарии к мультфильмам, ваши сценарии к мультфильмам. Марина Вишневецкая: Ну да. Николай Александров: У вас существует задание адаптации? Вы представляете, что вы пишете для детской аудитории? Марина Вишневецкая: Ну конечно, конечно. Когда я экранизировала какие-то сказки Андерсена, всегда я вижу маленького зрителя. Кстати, сейчас меня догоняют маленькие мои зрители, которые посмотрели "Потец" Введенского и которые сейчас, двадцатилетние, говорят: "Ну, что вы же сделали? Мы так боялись потом без света выходить в коридор. Зачем вы сделали такой мультфильм?" А мы делали мультфильм для взрослых. YouTube еще не было, и мы не подозревали, что его увидят маленькие дети. Раньше его только по ночам показывали. Нет, ну конечно, я чувствую аудиторию. А как иначе? Николай Александров: И это, разумеется, сказывается на языке. Вам не приходится преодолевать себя, когда вы пишете, уже ориентируясь на взрослых читателей? Марина Вишневецкая: Я ничего не преодолеваю. Я абсолютно пытаюсь быть органичной, предельно органичной. Мне кажется, благодарные читатели (скажу я, почти не закавычивая это) это чувствуют – и потом я получаю отзывы. Ну, я получила, правда, очень много писем после журнальной публикации: "Вот начали читать – не могли остановиться. Вот прямо так захватывает!" Ну, я рада. Николай Александров: Марина, а чем, с вашей точки зрения, очеркистика, публицистика отличается от такого художественного проникновения в действительность? Ну, потому что социальность и разного рода проблемы можно найти в самых разных текстах. Что остается сделать писателю? Марина Вишневецкая: Ну, я понимаю подвох этого вопроса, но я все-таки думаю, что катарсис (хотя уже и Аверинцев писал, что это слово неприлично произносить), но тем не менее возможность пережить катарсис – это дает художественный текст. Очерк читая, ты можешь прослезиться, сочувствуя, я не знаю, беженцам, я не знаю, женщине-инвалиду. Но сочувствие моей Лизе, здоровой и красивой, с двумя детьми… Можно прослезиться только благодаря тому, что ты создаешь художественный текст о такой девушке, молодой женщине. Николай Александров: То есть, иными словами, это некий художественный эксперимент? Понятно, что проблемы, беженцы, ну, разного рода другие проблемы, совершенно разного характера, которые нас окружают, которые отражены в очерке, – это одно. А когда у нас появляется герой, который вот оказывается, и мы как бы вместе с ним живем всем этим – это другое, да? Это такое моделирование, попытка? Марина Вишневецкая: Ну, это, конечно, абсолютно искусственная вещь. Насколько она нежизнеподобна внешне, она сделана абсолютно слово к слову, вообще ситуация к ситуации. Такое вязание бисера в течение нескольких лет. Поэтому сказать: "Ах, записала все, что есть"… Как однажды одна милая критикесса назвала меня "диктофонным писателем", когда я написала "Опыт любви". Там женщины на диктофон наговаривают истории своей любви, уже находясь в хосписе. Там было все придумано с нуля. Какие "диктофонные писатели"? Вообще о чем речь? Вот кажется, что… Это жизнеподобие. Ну, мне кажется, что это высшее искусство, скажу я. Хотя, конечно, это не так. Ну, это на достаточно высоком уровне литературы существует. Николай Александров: Ну, "диктофонные писательницы" у нас уже становятся нобелевскими лауреатами, как вы знаете. Марина Вишневецкая: Ну, это прекрасные писатели, тем не менее. Это иллюзия. Это взгляд критиков, которые знают, что должно быть все сложно, постмодерново. "А если это просто, то это не литература". Мне кажется, что тут мы с большинством критиков не сходимся в оценках. Николай Александров: Понятно. А как вы относитесь к тем вещам, которые действительно, казалось бы, прямо заимствованы из жизни? И таких довольно много, да? У Антона Понизовского, например, есть роман "Голос России". Я уж не говорю… Марина Вишневецкая: Назывался он иначе. Николай Александров: Да, "Россия. Голос". Правда, последний его роман совершенно другой, хотя он тоже вырос из реальных впечатлений и реального опыта. Пускай даже он большей беллетристической обработке подвергся, но тем не менее вот эта проблема психологи, психиатрической больницы и так далее. Чего много, кстати, в литературе, да? Анна Козлова тоже из этой же фактуры, которая существует в реальности, из чатов людей, которые переговариваются друг с другом. Ну, я уж не говорю о "Чернобыльской молитве" и "Цинковых мальчиков" – это то, что уже как бы отмечено, и не только у нас. Просто вот эта адаптация голосов сама по себе – она, с вашей точки зрения, имеет ценность или нет? Марина Вишневецкая: Ну, имеет, безусловно. Я ведь написала эту книжку "Опыты", которая была замечена и как-то премирована. Там девять разных голосов. И мне как раз это очень важно и дорого. Я, кстати, сегодня перелистывала книгу Алексея Цветкова, которая называется "Просто голос". И я подумала… Ну, это просто было из Древнего Рима. Ну, неважно. Вот услышать голос – это, в общем-то, миссия писателя. У Маканина была, по-моему, повесть "Голоса". Это все про нас, про писателей. Чего мы хотим? Мы хотим голоса слышать. Николай Александров: Марина, с вашей точки зрения, вот тот мир, который создается… Очень часто говорят, что литература не только отражает то, что есть, но иногда и моделирует то, что будет. Довольно много уже даже книг появилось по этому поводу, да? Марина Вишневецкая: Да. Николай Александров: Вы замечаете это или нет – то, что литература во многом предсказывает, а иногда даже… Марина Вишневецкая: Ну, Сорокин, конечно, предсказывает. Я его "Теллурию" вспоминала, не знаю, последние пять лет каждый день. Конечно, да, конечно. Ну, может быть, поэтому мне так хотелось сделать счастливый конец в моем романе, чтобы все-таки что-то предсказать на будущее – и своей героине, и, может быть, всем нам. Николай Александров: А что вам… Я понимаю, что здесь сталкиваются еще разные точки зрения – писателя и критика. Вот с вашей точки зрения, по вашему мнению, что различает восприятие романа и писательский взгляд, восприятие романа критиками и писательский взгляд на литературу? Марина Вишневецкая: Ну, это тонкий вопрос и довольно сложный. Я думаю, что… Ну, как хирург, допустим, смотрит на работу другого хирурга? Вот он видит, как делается надрез, и поэтому он говорит: "Вот так – не так". А я просто смотрю: "Боже мой, кровища! Какой ужас! Как человек может пережить?" То же самое, когда я читаю начало "Петровых в гриппе" (ну, просто я только что закончила читать этот роман), я вижу, что чувствовал автор, когда писал, а особенно когда он начинал, как ему было все это в кайф, вот как ему нравилось ставить таким образом слова. И меня заражает это его состояние. Просто первые 100–150 страниц я летала, потому что это передается. Но это передается от хирурга к хирургу, от профессионала к профессионалу, может быть, с большей интенсивностью, чем от писателя к не писателю. Николай Александров: То есть вы говорите о такой писательской эмпатии, да? Марина Вишневецкая: Ну да, наверное. Николай Александров: И более отстраненный взгляд, другой – он в этом смысле как бы не писательский, не сопереживание, а попытка несколько отстраненно посмотреть – он для вас более неприятен, так скажем? Марина Вишневецкая: Он холоднее. Это безусловно, это хорошо. Он рациональнее. Это прекрасно. Но именно отсутствие эмпатии не позволяет, мне кажется, многим критикам, если они не пережили вот этот кайф, который переживаю я… И читатели тоже. Только критики, мне кажется, не совпадают с писателем иногда в его восторге словом, в его ритме. Они увлекаются этим ритмом. Они анализируют. Если убрать несколько слоев восприятия и оставить в голове одну аналитику, а внизу один сюжет – ну да, "ну не шмогла", получается так, ну не получилось у тебя. А если все слои включаются, то ты говоришь: "Вот у меня стоял ком в горле! Я дочитала. Какой восторг!" А от чего восторг? Эта линия не сходится с этим. А он, может быть, и хотел, чтобы не сошлось. Он просто хотел ввести тебя в такое состояние, чтобы ты вышел в таком состоянии. Собственно говоря, для меня вот этот роман, который я написала, он весь написан на самом деле ритмизированной прозой. Я не хочу, чтобы об этом догадались читатели, но она, безусловно, воздействует. А если этого не слышать – ну да, типа такая же девушка, как и все, война, ну понятно, жизнь вокруг такая же. А если войти в эти колебания, то все будет… Николай Александров: То есть, с вашей точки зрения, писатель в первую очередь воздействует на эмоции, да? Марина Вишневецкая: Ну, он должен это делать. Вообще литература – это музыка, ну, в первую очередь, как мне кажется. И я как раз, когда говорила со студентами, я говорила: "Вы понимаете, мне казалось, что я пишу симфонию". А студент-мальчик говорит с первой парты, с первого стола: "Вот то же самое говорила Вирджиния Вулф – что она пишет симфонию". Мне очень близко то, что делает Вирджиния Вулф. Я недавно перечитывала "Миссис Дэллоуэй" – там тоже все поток, просто все сама жизнь. И что? Казалось бы – и что? А в конце ты выходишь – и у тебя комок в горле. И ты думаешь: "Боже мой, вот тут не сложилось, там не получилось, вот тут не встретились". Один день из жизни нескольких людей. И что? Литература. Николай Александров: В свое время Александр Блок, который писал, кстати говоря, столетие назад в своих статьях "Интеллигенция и революция", он выступал довольно активно… Вот уж человек, для которого музыка была важна. Он написал очень важные слова: "В душе нет правды. Душа кровь притягивает". Вот из эмоций же должен быть какой-то выход, иначе можно потеряться в этой эмоциональности. Марина Вишневецкая: Ну конечно нет. Понимаешь, для меня очень важная составляющая моего романа, если говорить о тексте, – это этическая составляющая. И когда меня опять же студенты спросили: "Вы вписали все истории про обезьян, – а там герой много пишет в блоге об обезьянах, неандертальцах. – Почему это так органично вошло в текст?" – ну, я говорю: "Потому что этическая составляющая мне очень важна. И отношение к обезьянам, к будущим неандертальцам, если мы сможем их клонировать. Это тоже наша ответственность вообще перед будущим и настоящим". Поэтому в этом романе это все есть. Но когда я делаю упор на музыку… Музыка должна раскачать читателя, она должна его как бы сделать готовым понимать простые вещи. Про этику говорить… Но разве постмодернисты будут говорить о том, что хорошо, а что плохо? Ну, не будут. Они постесняются. Они скажут: "Ну ладно, мы – постмодернисты. Мы о высоком, мы об искусстве". А здесь все сразу, мне кажется, есть: есть и какая-то искусственность вот этого текста, и есть проблемы, в которых мы живем. Николай Александров: То есть эмоции подготавливают к восприятию каких-то этических максим? Марина Вишневецкая: Да. Ну, я думаю, что да. Хотя я только сейчас смогла это сформулировать. Не только этических, но в том числе, да. Николай Александров: А соблазна, как у Толстого, написать некоторое философское отступление у вас не возникало? Чтобы вообще не оставалось… Марина Вишневецкая: Ну спасибо. Я подумаю. Николай Александров: Хорошо. Марина, все-таки возвращаясь еще к каким-то вопросам, кроме собственно социальных, социально-психологических проблем. Вот вы говорили, например, что вам не понравился водолазкинский "Лавр". Почему? Вот, казалось бы, абсолютно этическая составляющая, роман-притча. Почему вы остались равнодушной? Марина Вишневецкая: Ну, потому что я вижу, что это искусственное… не искусственное, а искусственное соединение текстов, которые когда-то читал, работая в Пушкинском доме, автор и потом как-то так рационально склеил. Ну не сложилось для меня целое. Николай Александров: А вот не сложилось почему? У Ремизова есть стилизации повестей, хорошо известных, XVII века. Марина Вишневецкая: Нет, я не против чего? Вы понимаете, я люблю "Теллурию" Сорокина, поэтому упрекнуть меня в том, что я фанатик реализма, невозможно. И есть еще какие-то тексты. Я очень люблю "Благоволительниц" Джона Литтелла. Я не перепутала, надеюсь, название? Николай Александров: Нет-нет-нет, все хорошо. Марина Вишневецкая: Поэтому я люблю разные тексты. Но я люблю, когда текст меня потрясает. "Лавр" меня оставил равнодушной. Я долго-долго читала до конца, никак не могла добраться, мне было скучно. Николай Александров: То есть у вас было ощущение искусственности, да? Марина Вишневецкая: Да. И у некоторых людей, которым я верю, было такое же ощущение. Николай Александров: Марина, огромное спасибо вам за беседу. Марина Вишневецкая: Спасибо и вам. Простите, если что не так.