Николай Александров: Здравствуйте. Это программа «Фигура речи». Начинаем мы с небольшого обзора книг. Фрэнсис Скотт Фицджеральд «Заметки о моем поколении». Это не первый том Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, который выходит за последнее время, потому что издавалась его художественная проза, рассказы. Ну и вот в данном случае заметки, эссе собраны в этом томе. Они разные с точки зрения художественного значения или значимости для творчества Фицджеральда. Любопытно здесь, пожалуй, несколько вещей. Во-первых, эти эссе, заметки в периодической печати, в журналах и в газетах выстраиваются в своего рода хронику культурной жизни и, самое главное, ментальной жизни самого Фицджеральда 1920–1930-х гг., это во-первых. Во-вторых, в этот же том вошли два по-своему знаковых для Фицджеральда, хотя и не очень известных, произведения – это его комедия «Размазня» и еще один автобиографический текст «Странствование Самоходной Развалюхи». Таким образом, если иметь в виду биографию Фицджеральда, каким образом он развивался, что входило в его повседневность, в частности в журналистскую повседневность, с этой точки зрения том весьма показателен и знаменателен. Еще один автор, который, я думаю, станет открытием для многих читателей хотя бы потому, что он не слишком хорошо знаком российскому читателю: Валери Ларбо «Детский», так называется этот сборник рассказов. Валери Ларбо написал за свою жизнь не очень много, хотя у него есть и романы, и рассказы. Эти рассказы, посвященные детям, о детях, иногда с точки зрения детей, абсолютно хрестоматийны во Франции. Написаны они совершенно удивительно по живописности, изобразительности, по тому, каким образом Валери Ларбо погружается в сознание ребенка, как он смотрит на разные конфликтные ситуации. Рассказы иногда довольно сложные, иногда, можно сказать, достаточно жесткие. Но тем не менее, безусловно, писательский талант Валери Ларбо виден сразу, и неслучайно его ценили многие современники, среди которых, например, Жан-Поль Сартр и многие другие классики французской литературы XX века. Леонид Круглов «Прошлого перипетии». Книга воспоминаний и мемуарных очерков. Леонид Круглов был корреспондентом «Гудка», журналистом, учился в литературном институте. Эта книга вобрала в себя разного рода эссе, как правило, ретроспективного характера, где каждый раз перед читателем возникает тот или иной герой, но это очень известные люди: Юрий Олеша, Михаил Светлов, Олег Ефремов, Святослав Рихтер и многие, многие другие, это во-первых. Любопытно это свидетельство современника, журналиста, корреспондента и просто очень внимательного человека. А во-вторых, это Москва второй половины XX столетия, послевоенная Москва, приметы московской жизни и московские реалии здесь описаны также чрезвычайно внимательно. И еще одна книга: Александр Лифшиц «Некоторые имена изменены». Это опыт совершенно особой прозы, с моей точки зрения, об этом мы и будем говорить с нашим гостем. Александр Львович Лифшиц – гость программы «Фигура речи». Здравствуйте, Александр Львович. Александр Лифшиц: Добрый день. Николай Александров: Давайте начнем с того, каким образом эта книжка появилась. Александр Лифшиц: Совершенно случайно. Это не было проектом, и меньше всего я чувствую себя и мыслю как писатель. Это рассказики, которые в течение трех или трех с половиной лет писались в Facebook, собирались в один файл, а потом этот файл случайно попал в руки издателям и превратился в книжку. Честное слово… Николай Александров: То есть книжка украдена по существу? Александр Лифшиц: Ну, можно и так сказать. До известной степени я сам разрешил это сделать, сказав, что, если кому-то нужно это издать, пусть он этим занимается, а я пальцем не шевельну. Я не шевельнул пальцем, книжка вышла. Николай Александров: То, что рассказы поначалу печатались в электронном виде, в частности в Facebook, на самом деле заметно, хотя бы если обратить внимание на размер этих текстов, они же, в общем, небольшие, как правило. Александр Лифшиц: Они разные, да, в основном небольшие. Никакой специальной задачи сделать текст того или иного размера, большим или маленьким, не было. Отчасти это то, что Ахматова называла пластинками, это довольно хорошо отработанные в устном виде рассказы, которые доводилось неоднократно произносить где-нибудь за чаем в хорошей компании… Николай Александров: То есть table talks тогда такие? Александр Лифшиц: Table talks, да, конечно. Да, конечно, это сборник именно таких рассказиков. Николай Александров: Как книга все-таки собиралась? Вы уже принимали участие в работе, когда эти тексты должны были уже издаваться, печатать, или нет? Александр Лифшиц: Нет, не принимал участия. Николай Александров: То есть внутри композиции никакой нет? Александр Лифшиц: Композиция была, ну если назвать это композицией, в том файле, который попал к издателям, собственно алфавитное расположение рассказов по их заглавиям. Пожалуй, что есть некоторый финальный акцент в последнем рассказе. Но вы же понимаете, что алфавитное расположение самое обманчивое, потому что оно ровным счетом ни о чем не говорит. Николай Александров: Бывает по-разному. В романе «Кысь», как известно, Татьяны Толстой тоже главы по алфавиту, но все вполне осознанно. Александр Лифшиц: Конечно, конечно. Просто алфавит – это удобный способ спрятать что-то, что тебе на самом деле важно. Кроме Татьяны Никитичны мы помним «Хазарский словарь» Милорада Павича или азбуковники древнерусские, с которыми издатели сравнили этот текст, на мой взгляд, не вполне правомерно, но бог с ним. Да, любая энциклопедия, любой алфавитный каталог, вообще говоря, не слишком информативен, должно быть какое-то внутреннее содержание, которое наполняет его смыслом, потому что алфавитный каталог – это только удобство поиска и больше ничего. Николай Александров: Давайте тогда теперь все-таки чуть-чуть поговорим о том, что же, собственно, это за рассказы. С моей точки зрения, там существует по крайней мере три пласта. Мне любопытно, как вы сами определите, что это за тексты. Они же, в общем, довольно сильно отличаются друг от друга, иногда довольно сильно отличаются. Александр Лифшиц: Конечно, конечно. Опять же не было никакой задачи или логики появления этих рассказов. В основном это отклики на какие-то события просто жизни, текущей мимо, которые заставляли вспомнить тот или иной эпизод моей собственной биографии, иногда чужие рассказы, это с одной стороны. С другой стороны, просто иногда приходилось к слову и что-то рассказывал, а потом решал, почему бы не записать вот то, что я только что представил, не знаю, коллегам по работе, друзьям за чаем. Николай Александров: Давайте с коллег начнем и тогда уже попробуем пройтись по этим текстам. Во-первых, что бросается в глаза внимательному читателю или целой категории читателей, сейчас будет понятно, какой, – есть целый ряд рассказов, непосредственно связанных с филологическим факультетом Московского государственного университета. Это скорее такие студенческие анекдоты, я так понимаю, да? Александр Лифшиц: Ну, чуть-чуть анекдоты, чуть-чуть мемуары. Не могу точно сказать, что все, что там есть, не выдумано. Все-таки это не литература факта, это вполне себе фикшн. Николай Александров: То есть некоторые легенды просто существуют? Александр Лифшиц: Конечно. Ну, что-то не легенды: скажем, история про то, как профессор филологического факультета Московского университета подошла к нам с приятелем и скорбно произнесла, что мы пропустили предыдущую лекцию, а она так готовилась, – это правда, я это помню, вспоминаю это с нежностью и с благодарностью к ее памяти. А какие-то вещи, да, легенды, какие-то вещи анекдоты. Николай Александров: Замечательный эпизод, если уж мы заговорили о лекциях, экзаменах и так далее, когда барышня случайно подсовывает свою зачетку во время экзамена… Александр Лифшиц: Это, конечно, анекдот. Николай Александров: Да? Александр Лифшиц: Подозреваю, что такого не было. Зачетка, которая улетает в щель под дверь и возвращается с отличной оценкой, – это анекдот про Олега Сергеевича Широкова, именем которого пугали не одно поколение студентов. Кстати, совершенно был нестрашный человек. Николай Александров: Вообще много, Александр Львович, из университетской жизни анекдотов у вас осталось, заметок о профессорах? Александр Лифшиц: Осталось, конечно. Далеко не все они тянут на рассказ, иногда это просто воспоминания, которые умещаются в одну-две строчки, которые не записаны, которые приходят, всплывают в памяти по случаю. Конечно, довольно много чего помнится и хорошего, и не очень хорошего. Возможно, вы заметили, что я довольно незлоязычен в этой книжке против обыкновения, потому что в быту я бываю злоязычен, а здесь как-то удерживал себя – ровно потому, что Facebook публичное пространство и совершенно не хотелось никого обижать, вот. Николай Александров: А запомнились ли какие-нибудь афоризмы, бонмо? Потому что некоторые появляются, видно, что с некоторой литературной редакцией, но тем не менее вот этот вот запас анекдотов о профессорах, учителях и так далее насколько велик? Александр Лифшиц: Не готов сказать, потому что это ровно такая вещь, которая всплывает из памяти, как положено всплывать анекдоту. Если бы мы сейчас с вами придались общим воспоминаниям о филологическом факультете, подозреваю, что всплыло бы довольно много разных забавных историй про того или иного профессора, с которыми приходилось иметь дело. Николай Александров: Ага. Александр Лифшиц: Но так… Это не то что стеллаж, память не устроена, как стеллаж с книжками, откуда можно вынуть необходимое в подходящий момент, как-то они скорее падают с этой полки. Николай Александров: Второй пласт, с моей точки зрения, – это ваши многочисленные поездки. И, кстати говоря, эти тексты отличаются от университетских просто потому, что это иногда какие-то казусы, случаи, связанные с обстановкой, описания обстановки. Иногда они совершенно личные, лирические, и строй их совершенно другой. Начнем мы с того, вы вообще много разъезжали, много вы бывали в экспедициях? Насколько это все связано с вашими…? Александр Лифшиц: Не очень много. По сравнению с тем, что бывает, конечно, не безумно много. Но случалось, ездил, да, и по русскому Северу, и добирался до Забайкалья, и, разумеется, по основной территории Древней Руси, условное Золотое кольцо, конечно, ездил, и студентов вожу, и до сегодняшнего дня вожу студентов с большим удовольствием. Так что да, приходилось бывать. Николай Александров: Вот в этих рассказах, кстати, отчасти и в университетских, иногда чувствуется такой взгляд не просто мемуариста, а человека, который пытается восстановить какие-то реалии советского быта с ценами, с особенностями продуктов и прочее, прочее. Вот для вас это просто свидетельства, вам кажется, что об этом пласте культуры нужно уже говорить, что он забыл, отошел, поэтому это будет любопытно? Александр Лифшиц: Не было никакой специальной задачи восстановить быт, заниматься такого рода этнографическими изысканиями. Есть вещи, которые помню. Ну почему-то помню я, что у нас в булочной продавался хлеб по 15 копеек, которого в других булочных в Москве не было, ну вот помню и все. Я могу это вставить, я, кстати, не помню, есть ли это в текстах, мог бы и не вставить. Некоторые рассказы… Во-первых, мне кажется, не стоит воспринимать тексты как документальные, еще раз скажу. Там есть тексты, которые выдуманы, то есть истории, которые выдуманы от начала и до конца. Там фигурируют люди, которых никогда в природе не существовало. Есть некоторые типические ситуации, есть реконструкции ситуации, как она могла бы быть, случись мне оказаться там-то и там-то или услышать похожий рассказ. Но да, детали… Мне кажется, что детали, бытовые детали весьма важны, потому что та скудость впечатлений, которые достались людям, росшим в 1970-е – начале 1980-х гг., по-видимому, провоцирует на то, чтобы быть внимательным к деталям, поскольку они составляли, в общем, во многом существо жизни: очереди, цены, достал не достал. Ну не знаю. Николай Александров: Насколько вы свободно чувствовали себя в этом письме? Потому что чувствуется некоторое дистанцирование. Ваш филологический опыт профессорский, ученого уже теперь никак не сдерживал, или это было совершенно другое? Александр Лифшиц: Нет, ни в малейшей степени. Спасибо за вопрос. Я чувствовал себя совершенно свободным. Опять же поскольку я не планировал это издавать, это такие эфемериды, совершенно не было идеи, что это обладает какой-то ценностью; до известной степени мне неловко, как-то я пока еще до конца не знаю, что делать с вышедшей книжкой, потому что это накладывает на меня обязательства, и, по-видимому, с той же легкостью в дальнейшем мне будет сложно записывать истории. Нет… То есть понятно, что какой-то филологический бэкграунд и опыт преподавателя, поневоле болтуна, умеющего держать аудиторию, так сказать, в напряжении, да, сыграл свою роль, конечно. Но здесь нет ни одного рассказа, который бы продумывался, это почти всегда спонтанное письмо: появилась мысль, и я ее записываю. Иногда эта мысль держится в голове день-два, пока не случится момент, когда у меня есть время, чтобы ее зафиксировать. Очень часто, я думаю, что половина рассказов написана просто на планшете по дороге на работу в автобусе или метро, просто это рассказы, которые записаны вот таким образом. Иногда они отлеживались день-два, я что-то изменял, и в таком виде они попадали в Facebook, вот. Николай Александров: Вы представляли себе хотя бы какой-то условный образ читателя? То есть это те люди, которые вместе сидят за столом с вами, я так понимаю? Александр Лифшиц: Мне очень везет с коллегами и людьми, с которыми я работаю, всю свою жизнь, от преподавателей в университете и даже школьных учителей до тех людей, с которыми я сейчас работаю на всех своих работах. Это прекрасные люди, которые занимаются своей наукой, историей, филологией. Скорее я мыслил эти рассказы как обращенные к ним. Собственно, так оно и есть, я рассказывал эти истории своим коллегам, они же друзья, а потом записывал, так что никакой проблемы с тем, кому они адресованы, не возникало. Еще раз, это не мыслилось как книга, которая должна существовать как книга, это не мыслилось как свидетельство о времени, это скорее такой, если хотите, лирический дневник, это свидетельства обо мне. Если это кого-то цепляет – по-видимому, цепляет, судя по реакциям читателей и реакциям в Facebook, – значит, я попал куда-то, значит, есть какие-то вещи, которые оказываются общими для поколения, широко понимаемого. Наверное, так. Николай Александров: Александр Львович, есть ли герой из вашего прошлого, хотя бы того, которое представлено в этой книге, о котором вы хотите написать нечто более важное, значительное? Есть ли герои, которые, безусловно, значимы для вас, которые как будто просят некоторого описания? Александр Лифшиц: Не герои, есть, конечно, люди, которых я видел, с которыми судьба сводила и о которых мне бы хотелось оставить память, чтобы это не было только тем, что помню я. Не уверен, что возьмусь за это, во всяком случае не возьмусь за все, что я бы хотел сохранить. Какие-то вещи приходится рассказывать устно, но совершенно не могу себе представить, как к этому подступиться и как записать. Николай Александров: Почему, интересно? Именно потому, что это не вполне мемуары? Александр Лифшиц: Какие-то вещи просто очень личные, какие-то вещи мне кажутся касающимися только меня, какие-то… Ну есть, скажем, детские воспоминания о человеке, которому, когда я видел его, мне было, например, 6 лет, а ему было хорошо за 90, это был человек XIX века. Я очень хорошо помню (устройство памяти) его руки со старческой пигментацией, помню, как он на меня смотрел. Я не могу об этом рассказать вот, собственно, больше, чем я сейчас сказал, потому что все остальное – это не мои переживания, это дальше то, что я добирал за счет чужого опыта, за счет того, что я читал книжки и статьи, написанные этим человеком, знаю какие-то чужие рассказы. Есть замечательные истории, которые… Есть люди, которые лучше меня это напишут, вот. Николай Александров: Просто иногда бывает, что вот эти ценные свидетельства в какой-то момент действительно выливаются в рассказы и письмо. Если уж говорить, мы до эфира говорили о Николае Иванове Либан… Александр Лифшиц: Да. Николай Александров: Некоторые из его именно устных рассказов, а не специальных курсов, запомнились мне в гораздо большей степени, и, кстати, они зафиксированы в его воспоминаниях. Например, один замечательный анекдот, посвященный Валентину Фердинандовичу Асмусу, я его неоднократно цитировал, когда Асмус, который, как известно, имел репутацию златоуста университетского, на него собирались все смотреть, заканчивает очередную лекцию, к нему подбегает восторженная студентка и говорит: «Валентин Фердинандович, вы прекрасный совершенно лектор, лучше вас нет!» «Вы так думаете?» – спросил Валентин Фердинандович. «Да, – говорит, – я уверена». – «Это вы так говорите, потому что вам сравнивать не с кем». Александр Лифшиц: Понятное дело, да. Николай Александров: Почему я, собственно, позволил себе тоже такое лирическое отступление? Нет ли у вас этого ощущения уходящей истории и уходящих людей, с которыми потом, спустя некоторое время, другим не с кем будет сравнивать? Александр Лифшиц: Конечно, есть, конечно. Ну, собственно, целое поколение уже за относительно недолгое время, поколение, которое по сути дела связывало науку прошлого, дореволюционную науку гуманитарную, филологическую, историческую, с теперешней наукой, которые были такими живыми мостками между одним и другим, которые сохраняли, поддерживали традицию, уничтоженную, казалось бы, в 1929–1930-х гг. после разгрома, после «академического дела», разгрома отечественной славистики, краеведения. Конечно, все эти люди заслуживают того, чтобы их помнили. Какие-то имена на слуху, и есть люди, которые про них гораздо лучше могут рассказать, потому что просто больше с ними общались и теснее. Например, когда-то в течение долгого времени мой шеф Сигурд Оттович Шмидт, человек замечательный, как оказалось, гораздо более замечательный, чем это можно вычитать из его исторических работ, потому что, когда уже на девятом десятке я с ним общался, тесно общался, когда ему было за 80, оказался блистательный рассказчик, человек с феноменальной памятью, с пониманием каких-то механизмов культуры. Ну вот не я про это буду рассказывать. Есть какие-то люди, скажем, мой учитель, не только мой, замечательный знаток древнерусской письменности Ольга Александровна Князевская, о которой я бы с удовольствием рассказал, но не сейчас, должно пройти какое-то время, пока это слишком живое, пока я не смогу найти нужные слова. Может быть, вы заметили, что, собственно, волей-неволей рассказики в основном обращены в прошлое не потому, что я мучаюсь ностальгией, вот чего нет, того нет, а потому, что я это уже могу увидеть и об этом рассказать. Должна быть дистанция. Николай Александров: С вашей точки зрения, вот эта в свое время чрезвычайно распространенная в московской среде традиция устного рассказа сохраняется или нет, или она тоже уходит? Ведь неслучайно вы все-таки в Facebook публикуете, а не просто устно рассказываете. Александр Лифшиц: Facebook просто такое удобное средство тешить тщеславие, потому что рассказать я могу четырем, пяти, шести людям, а в Facebook прочтет больше. Стыдно сознаться, но, конечно, я замечаю, сколько лайков поставили под тем или иным рассказом. Не то чтобы я что-то менял после этого, скорее пожимал плечами: ну окей, это понравилось, а это не понравилось. Не могу сказать, что из этих текстов какой-то мне более важен, а какой-то менее важен. То, что не важно, я просто не помещал в Facebook. Николай Александров: Ну а любимые есть, Александр Львович, здесь, в этой книжке? Александр Лифшиц: Есть те, которые легко пересказывать и которые скорее легче могут быть восприняты, – скажем, история про то, как два приятеля писали реферат по философии, и в результате он начинался словами «Судьба Гегеля напоминает судьбу древнегреческих героев Эдипа и Холецистита». Ну да, такие рассказы легкие, они легче. Нет рассказов, которые важнее. Николай Александров: Это еще одна возможность для тех людей, которые пытаются войти в литературу, или не пытаясь в нее входят, или по крайней мере имеют какое-то отношение к письму, к слову, которое выходит за рамки их специальных занятий, как у вас, Александр Львович. Академическое письмо вы все-таки отличаете от рассказов, правда ведь, да? Александр Лифшиц: Разумеется. Николай Александров: Спасибо за то, что вы пришли. Спасибо вам. Александр Лифшиц: Спасибо вам.