Александр Снегирев: Писатель – это некий колл-центр, в который поступает огромное количество информации… и ты обязан с этим работать

Гости

Голос за кадром: Представим себе такую картину: на стойках книжных магазинов выставлены произведения Авроры Дюпен, Чарльза Лютвиджа Доджсона и Уильяма Сидни Портера. Даже продвинутые читатели недоуменно пройдут мимо, а зря. Это фамилии знаменитых классиков, просто их настоящие имена - Жорж Санд, Льюис Кэрролл и О’Генри – померкли в тени их псевдонимов, которые они брали порой совсем не от хорошей жизни.

Француженка Аврора Дюпен получила достойное образование, мечтала о независимости и литературной карьере. Но в XIX веке уделом тех, кто носил юбки и корсеты, были только дом, муж и дети. Аврора взбунтовалась, бросила семью, уехала в Париж и купила мужской костюм, получив особое разрешение в полиции носить сюртук и панталоны. Первый роман, имевший успех у читателей, написала в соавторстве с Жюлем Сандо, но на обложке появилось лишь его имя. Тогда она и решила взять мужской псевдоним. Его и прославила на весь мир. Жорж Санд.

Англичанин Чарльз Лютвидж Доджсон в 26 лет уже читал в Оксфордском университете лекции по математической логике. И придуманные им истории о любопытной девчонке, провалившейся в кроличью нору, никак не сочетались с профессорской должностью и духовным саном. Поэтому сопровождать Алису в страну чудес, а потом в Зазеркалье, преподобному Доджсону пришлось под псевдонимом Льюис Кэрролл.

Псевдоним Уильяма Сидни Портера сложился за решеткой. Его обвинили в растрате 854 долларов и приговорили к пяти годам лишения свободы. Во время ночных дежурств в тюремном лазарете Портер писал рассказы и посылал их издателям, но подписать собственным именем не решался, а посылал их в редакции под псевдонимом О’Генри.

А создатель франшизы о лихих приключениях Эраста Фандорина, известный литературный переводчик-японист Григорий Чхартишвили взял себе лукавый псевдоним Б. Акунин, что переводится с японского приблизительно как «благородный разбойник», просто чтобы не смешивать два рода своей деятельности – критика и сочинителя. Но самым плодовитым на псевдонимы был и остается отец бессмертных «Трех сестер», «Вишневого сада» и «Чайки». Их у Антона Павловича более пятидесяти. И один другого заковыристее: Шиллер Шекспирович Гете, Человек без селезенки, Гайка номер шесть и Гайка номер девять, Акакий Тарантулов, Архип Индейкин, хотя самый известный, конечно - Антоша Чехонте.

Николай Александров: Это программа «Фигура речи», программа о книгах и авторах книг.

Голос за кадром: Имя и фамилия одного из самых популярных современных российских писателей Александра Снегирева – это тоже псевдоним. Он не так давно вошел в литературу, но его успехи уже отмечены литературными наградами – премией «Дебют» и премией «Русский Букер» в том числе. Он часто выступает с чтением рассказов, пишет легко и иронично, но это не мешает ему говорить о серьезных проблемах. Это любовь и расставания, поиски себя, разочарования и открытия человека, живущего сегодня. Говорить языком, чутким к современной речи и современному сознанию. Для разговора на эти темы и об этих проблемах мы и пригласили сегодня в студию Александра Снегирева.

Николай Александров: Сборник рассказов Александра Снегирева, который называется «Плохая жена хорошего мужа» вышел в издательстве АСТ в редакции Елены Шубиной. Это последняя книга Александра Снегирева. Он сегодня гость нашей студии. Саша, здравствуй!

Александр Снегирев: Приветствую, Николай!

Николай Александров: Неслучайно я даже с некоторой заминкой назвал твое имя, потому что на самом деле уже первый рассказ возвращает, видимо, к авторскому мифу. В первом рассказе герой говорит, что его, как правило, на встречах читателей с писателем, называют Сергеем. Это действительно так?

Александр Снегирев: Нет, это не так. Меня иногда спрашивают о том, как вас лучше называть, и это происходит так часто, что я уже научился отвечать на это спокойно. Потому что Александр – это псевдоним, а мое настоящее имя очень необычное, я его всегда очень стеснялся – Алексей. На самом деле я решил использовать этот факт из своей жизни в первом рассказе, в рассказе, которым открывается книжка. В этом есть какая-то мистика. Меня мама хотела назвать Сергеем, и это удивительно, но всегда, когда мое имя путают, даже за границей, меня называют Сергеем.

Николай Александров: Вообще псевдоним каким-то образом влияет на личность, как только он появляется? Что-то меняется или нет? Не появляется чувство раздвоенности? Как жить с псевдонимом?

Александр Снегирев: Трудно сказать, потому что я никогда не жил без него. Я взял псевдоним, отправляя свои сочинения на премию «Дебют». Когда-то была такая премия замечательная.

Николай Александров: 15 лет назад, это не так давно.

Александр Снегирев: Да, это было уже… давно-не давно. Но я спонтанно его как-то принял. Потому что я увидел на сайте премии множество имен-претендентов, и я подумал, Боже, наверняка я не получу никакую премию, а мое имя будет вечно висеть в интернете. Забавно, но сайт премии «Дебют» давно закрылся. И вот, подталкиваемый этим страхом, этим потенциалом испуга, стыда перед неудачей уже заранее, я в панике подумал, ну почему же не взять псевдоним. Ведь у Горького был псевдоним. Надо сказать, это все, что я знал о Горьком на тот момент. С тех пор, кстати, ситуация не сильно изменилась.

Я взял псевдоним, быстро придумал себе имя. Так звали моего дедушку, которого я застал, второго, - Александр, - и фамилия родилась как-то, сейчас уже трудно вспомнить, то ли свистулька на полке стояла в виде снегиря, то ли жена Оля сказала, возьми какую-нибудь птицу, птиц все любят. Ну Сорокин уже есть, а вот Снегирев. И я подписал этим именем свои файлы. Надо сказать, тогда еще были времена до соцсетей, до всего, 2005 год. И я через месяц заглянул в почту. Так я проводил свое двадцатипятилетие, что почту раз в месяц проверял, и увидел с удивлением письмо ответное. О том, что я попадаю в длинный список.

И тут я понял, что попахивает это последствиями. И когда мне премию уже вручили, оказалось, что отказаться от этого выбранного имени я уже не могу, оно уже стало частью меня. Насколько это влияет на мою раздвоенность, трудно сказать. Я принял это за добрый знак, за такой интуитивно правильный выбор. Потому что это же древний обряд. Идешь по новому пути, встаешь на новый путь, берешь новое имя. Это как некое такое крещение. Некое обязательство, которые ты сам на себя накладываешь. Тема раздвоенности, такого дуализма, надо сказать, она мне очень интересна. В книжке «Вера» мне было очень интересно об этом писать, говорить, с моими заочными собеседниками, читателями, о факте близнецов, обо всем об этом. Это меня на самом деле очень интересует. Может, у меня какой-то скрытый потенциал шизофрении, черт его знает, может, я сумасшедший, может, у меня раздвоение личности. Но голосов никаких я не слышу, оба свои имени люблю, и считаю, что тот выбор, продиктованный, как мне казалось тогда, страхом, на самом деле, наверное, интуитивным внутренним голосом, что я хотел просто поменять свою жизнь. И в самом деле тогда моя жизнь претерпевала серьезные потрясения. Мне хотелось как-то спастись. И это имя, пожалуй, сыграло хорошую роль в моей жизни.

Николай Александров: Продолжая разговор о книге и опять-таки обращаясь пока еще к началу. Евгений Бунимович в предисловии пишет, что иногда альтер-эго автора, лирический герой, как угодно, как будто не скрывается за персонажами. В одном из рассказов герой, явно альтер-эго, поскольку он писатель, признается в том, что он говорить не мастак, когда ему нужно выступить за друга, для того чтобы завоевать женщину. Он предпочитает слушать. В другом рассказе у тебя один из героев признается, что писатель – это человек, который не только все время подслушивает, или разговаривает, или выслушивает, скорее, других, но и подсматривает. Это действительно часть твоего опыта?

Александр Снегирев: Да, это, я подозреваю, часть общеписательского опыта. Про Толстого известно, что он с записной книжечкой часто… Все смеются, шутят за столом, а тут Лев Николаевич ныряет в свою записную книжечку. А потом все читают вслух главы его нового произведения и по очереди кричат: «О, это же я! Это мои слова! Это я говорила!» И замечательный есть рассказ у О’Генри «Исповедь юмориста», прекрасный рассказ про простого паренька из провинциального американского города, который вдруг обнаружил в себе талант сочинительства. И он стал писать юмористические скетчи, стихотворения, его стали публиковать, его стали уважать, а он стал финансово богатеть.

И очень интересно там показано, как постепенно из легкого юмориста он стал превращаться в вампира, в чудовище, которое подглядывает за собственными детьми, подслушивает, что они говорят, прячется в кучу сухих листьев, чтобы услышать, что происходит на детской площадке. Когда его жена говорит во сне, он как вампир склоняется над ней, чтобы услышать все ее непосредственные и ценные слова. Там очень здорово гипертрофированно показана короткая судьба писателя, который из легкого такого состояния перешел в состояние вампира, который только и думает, где взять материал. Это утрировано замечательно О’Генри показал. И, кстати, там здорово заканчивается тем, что, освободившись от желания писать, он, наконец, стал счастлив.

В моем случае это и так, и не так, потому что я реально получаю физическое удовольствие от получения некой такой яркой, интересной, смыслонасыщенной информацией отовсюду. И одновременно это очень тяжело физически. Потому что ты как полицейский в американском боевике. Ты поехал, условно говоря, отдыхать, некий Брюс Уиллис в «Крепком орешке» поехал отдыхать. И тут происходит преступление. Он же не может пройти мимо, хотя у него отпуск. Так и писатель. Вот материал, ты не можешь сказать, что у меня сейчас выходной. Поэтому ты постоянно находишься в состоянии, ну не подглядывающего, в смысле, вуайериста, я бы это сравнил с гипертрофированной эмпатией. Когда ты по сути являешься…

Там есть и вампир, в писателе, и прочее. По сути, писатель – это некий колл-центр, в который поступает огромное количество информации, боли, страдания, любви, каких-то запросов человеческих. И ты обязан просто с этим работать. Но ты можешь перегореть очень быстро. Как колл-центр просто не выдержит количество обращений. Но, по-хорошему, надо с этим как-то работать и отправлять это куда-то. Ну Господу Богу, наверное, кто еще получает эти месседжи от нас через книги. Ну, я воспринимаю свою задачу вот так. Это не некая высокопарность. Это, скорее, попытка как-то обустроить этот хаос вдохновения в своем собственном сознании.

Николай Александров: Вот ты сейчас так замечательно и весело рассказал, поскольку вспомнил О’Генри, это дало какой-то тон. Но надо сказать, что в этой книжке, хотя и доминирует некая ирония, самоирония, и главные герои, особенно те, между которыми и твоим альтер-эго не слишком большая дистанция, иногда она сжимается.

Александр Снегирев: Иногда она отсутствует, скажем прямо. Это интересно, я сейчас коротко дополню. Интересно то, что в какой-то момент ты перестаешь редактировать текст, ты перестаешь понимать - это было с тобой на самом деле или это ты придумал, или докрутил то, что было, но до неузнаваемости. Это интересный факт. Прошу прощения, что встрял.

Николай Александров: Я просто хотел обратиться к некоторым из этих историй. Понятно, что мы не будем пересказывать все, но, тем не менее, для того чтобы было понятно, о чем идет речь. Это же действительно тот мир, который нас окружает, который состоит из обыденных современных радостей, невзгод, переживаний, проблем и так далее. Понятно, что это достаточно современный язык, неслучайно это слово колл-центр ты тут же вспомнил. Потому что он соответствует тому миру, который изображен в этой книге. Вполне современные люди, вооруженные смартфонами, делающие постоянно селфи, фотографирующие постоянно окружающий мир, фиксирующие его. Обычные истории. Но вот что удивительно. Мне показалось по этой книге, что во многом весь этот сборник рассказов о людях поражения. Писатель, к которому не приходят читатели на встречу. Молодой человек, который едет с прекрасной актрисой в Ялту и в результате отказывается на ней жениться. Несчастная молодая женщина, которая нянчит ребенка, и думает, что делать с мышью, которая попалась в мышеловку. И так далее. Это действительно такое ощущение несчастья, какой-то разлитой беды, которое присутствует в мире, несмотря на всю его привлекательность?

Александр Снегирев: На основе приведенных тобой примеров, во-первых, там очень много трагедии просто. И почему до начала съемок, сейчас, я сказал, что эта книжка меня изрядно добила. Если не убила вовсе. Естественно, я собираюсь воспрянуть из пепла. И вот уже чувствую первые признаки. Я как Терминатор, которого из базуки расстреляли в упор, и он начал собираться, глаз моргает. Это, кстати, хороший признак того, что книжка удалась. Ты сделал все, что мог. На счет пораженческих настроений, может быть. Там много разочарования.

Николай Александров: То есть это люди, у которых, по большей части, не получается.

Александр Снегирев: Все разваливается. Жизнь разваливается. Но вот там с мышью в мышеловке не хочется раскрывать перед читателями интригу. В самом деле есть рассказ, где девушка живет в золотой клетке и постепенно прутья этой клетки становятся все толще, сливаются в сплошной сундук, и мышь в этой мышеловке символизирует ее, я сейчас так думаю. Это отчасти документальная история, переосмысленная писателем. Но там есть счастливый финал, как мне кажется. Ну не будем его выдавать.

Николай Александров: Ну мышь выжила, по крайней мере.

Александр Снегирев: Ну теперь книгу не купят. Теперь они знают, что мышь жива. Там есть на примере мыши пример борьбы духа, ну, для меня. И этот пример у большинства людей, мне кажется, происходит именно на таком ничтожном уровне. Человек делает фундаментальный выбор не на поле боя обычно. Это ведь редко с кем происходит. А вот так, у себя в гостиной, с мышеловкой, в которую попала мышь. И в твоем благополучном интерьере. И, мне кажется, выбор, который делает героиня этого рассказа, он как раз в пользу жизни. Хотя в целом там очень много печали, очень много драмы и очень много, одновременно, мне кажется, надежды.

По крайней мере, я для себя это так формулирую. Может быть, тот уровень готического сознания, на котором я нахожусь, для нормального читателя кажется полным мраком, полной бездной, но, мне кажется, эта книга помимо мрачных картин и увлекательных любовных сюжетов, насыщена еще и надеждой. И что для меня важно, наверно, такая парадоксальная мрачная красота. Потому что, ну, грубо говоря, мы все умрем. Это некий факт такой. Единственная вещь, которую можно точно сказать про каждого из нас. Нравится это или не нравится – это случится. Но, мне кажется, очень важно научиться быть счастливым и как-то принимать вот эту данность, которая так или иначе бросает тень на всю нашу жизнь. Рано или поздно мы проснемся утром и подумаем: «Мы же умрем». Некоторые люди так каждое утро об этом думают, таблеточки пьют специальные.

Николай Александров: Или пишут «ебж» как Лев Николаевич Толстой.

Александр Снегирев: Да, пишут «ебж», пьют кофе с шоколадкой, чтобы заставить себя встать. Если каждый из нас подумает, из чего наша жизнь состоит, то это будут довольно мрачные мысли. Если отвлечься от инста-фильтров. Мне кажется, очень важно это принять, увидеть красоту этого, красоту мира таким, какой он есть. С жизнью, со смертью, со всем этим. И, в конечном счете, быть счастливым, но не в жанре сусальных открыток, таких, знаешь, с блестками. Поздравляю, будьте счастливы. И снеговичок. А в жанре и мрачных могилок. И сусальных открыток. Жизнь из всего состоит.

Николай Александров: Саш, понятно, что мы поговорили о всяких смыслах, о принятии и прочее. В этих рассказах получается, что иногда даже с этим прекрасным ощущением мира и четким различением душевным, вкусовым, как угодно, его привлекательных сторон и непривлекательных вообще, герои не могут найти себя. Ведь это же книжка еще о том, как человек ищет себя. Как писатель, не как учитель жизни, а как подслушивающий, подсматривающий и выражающий смыслы человек, ты можешь дать какой-нибудь совет?

Александр Снегирев: Ну, отчасти, я его уже дал. Мне кажется, принципиальный залог счастья в жизни, прошу прощения за этот поучительный тон… Я теперь в Литинституте преподаю, я очень быстро освоился, стал поучать. Одним словом, мне кажется, затасканное слово «принятие», его не стоит недооценивать. Но я бы его расшифровал следующим образом. Я уже сказал, но с удовольствием повторю. Мы привыкли смотреть вдаль. Мы привыкли видеть смыслы, красоту, цели, но где-то далеко, обычно за горизонтом. И очень часто, я по собственному примеру понимаю, мы ни черта не видим перед собой. Будто в перевернутый бинокль все смотрим куда-то. А вокруг нас очень много красоты. Ну, на примере архитектуры можно сказать.

Мы ездим в далекие страны, при том, что у нас приходят в упадок замечательные архитектурные сооружения по всей стране. Мы ищем красоты природы, при том, что они у нас тоже есть. Недалеко. Мы ищем любовь, а она перед носом. Иногда зарегистрирована с нами на одной жилплощади. И очень трудно, с одной стороны, принять тот факт, что все перед тобой, все самое ценное, классное и объективно причем классное, то, что надо для тебя. Но, с другой стороны, надо эту оптику менять иногда, надо посмотреть трезво на вещи вокруг вас и понять, что они заключают огромный потенциал счастья и энергии, и вообще всего, что вы пытаетесь где-то найти и не можете естественно, потому что все тут. Вы будете искать там, вы никогда не найдете. По этому принципу я пишу. У меня один вопрос к тебе, можно я его задам? А почему рассказы приводят в недоумение?

Николай Александров: Просто, во-первых, потому, что часто существует в жанре рассказа, это открытый финал.

Александр Снегирев: Да, это мне нравится.

Николай Александров: Эпизод из жизни героя, который непонятно к чему приведет и приведет ли. Я не случайно заговорил о поражении. И скорее тон рассказа говорит о том, о чем ты сказал только что. Это приятие жизни. И в завершение нашего разговора я его хочу закончить цитатой. Знаменитый разговор Ивана Карамазова с Алексеем. Вот бунт сначала против Бога и против мира и выход из этого – я люблю эти клейкие листочки, и эти листочки – это дар жизни, о котором пишет Достоевский. Это как раз и есть то, что перед нами.

Александр Снегирев: И, в самом деле, очень классный пример. Клейкие листочки пожухнут и умрут, но новые распустятся. И в этом такое счастье заложено.

Николай Александров: Ну это уже Александр Сергеевич Пушкин, но хватит цитат.

Александр Снегирев: Я невольно Пушкина процитировал. Он что в меня вселился?

Николай Александров: Здравствуй, племя младое, незнакомое… Спасибо большое, Саша, тебе за беседу.

Александр Снегирев: Спасибо, Николай, за приглашение.

Николай Александров: Книга рассказов Александра Снегирева обращает нас к актуальности, к современности, с ее извечной мечтой о счастье с одной стороны, а, с другой стороны, с повседневными, обыкновенными, бытовыми человеческими трудностями. Но, несмотря на легкое письмо, он пишет о достаточно серьезных вещах, а эта тенденция характерна не только для современной российской словесности. Ну вот один из примеров: книга бельгийского писателя Томаса Гунцига, которая называется «Feel good». Feel Good Book – это целый жанр книг, романов, которые рассказывают о успехе, о примерах достижения успеха и благополучия. С одной стороны, вроде бы это жанр, но с другой стороны, здесь речь идет о довольно серьезных проблемах.

Главные герои – это продавщица обувного магазина, которая всю жизнь живет в обрез, ей не хватает денег ни на воспитание ребенка, ни на саму себя. И в отчаянии она решается на киднеппинг. Второй герой – писатель средней руки, который тоже не вполне благополучен. И вот они вдвоем решают написать книжку-бестселлер. То есть вот ту самую, feel good book, которая рассказывает о достижении счастья. Любопытна здесь не только игра с жанром, любопытно, что первая часть этой книги посвящена дотошному, почти физиологическому описанию повседневности, быта обыкновенной женщины, продавщицы обувного магазина. И такого же обыкновенного, среднестатистического писателя, который тоже отнюдь не вполне благополучен.