Николай Александров: Так уж получилось, что это лето я провел рядом с Абрамцево. Имение Абрамцево в первой половине XIX века, на берегу речки Вори, принадлежало Сергею Тимофеевичу Аксакову. Сюда приезжали Гоголь, Тургенев, ну и многие другие известные литераторы XIX века, в частности, братья Киреевские, например. А в 1870-х годах имение приобрел Мамонтов. И Абрамцево стало настоящим центром мастеров живописи. Здесь бывали и Серов, и Врубель, и Репин, и многие другие известные художники конца XIX —начала XX века. Сергей Тимофеевич, конечно же, известен своими художественными произведениями, в частности, «Детство Багрова-внука» — одна из хрестоматийных его книг. Но есть у него и еще одна удивительная книжка — «Записки об ужении рыбы». Аксаков, конечно, написал и об охоте, но рыбалка мне как-то ближе. Рыбалка — вообще отдельная тема примерно к литературе. Можно вспомнить, что страстным рыбаком был Аполлон Майков. Островский вел прозаический дневник и тщательно записывал, что он поймал на омуте у мельницы. И по сути дела из этих записей большая часть его дневника и состоит. Можно вспомнить Антона Павловича Чехова, который говорил: «Поймать судака выше и слаже любви». В XX веке о рыбе и о рыбалке писали Паустовский. Можно вспомнить современных писателей: Петра Алешковского или Александра Иличевского, у которого тоже есть удивительные описания ужения рыбы. Но и еще одна книга, конечно, которую нельзя не упомянуть, и, которая, может быть, по своей популярности может соперничать с самыми известными художественными произведениями — это «Рыбы России» Сабанеева. Она удивительна не только тщательностью, поскольку перечислены все виды и всевозможные способы рыбной ловли, но и по своему языку. В начале каждой главы Сабанеев перечисляет, как зовут ту или иную рыбу в регионах России. Скажем, в средней полосе плотву зовут плотвой. В Архангельской губернии – сорока или сорога. Но главное, что этот язык действительно напоминает классические русские большие романы. Это настоящая эпопея о рыбе. Я понимаю, что это действительно лирическое отступление, которое связано скорее с эмоциями, с тем, что лето прошло и прошла пора рыбной ловли. Зимой я рыбу не ловлю. Вы издательстве ArsisBooks вышел роман Дмитрия Стахова, который называется «Крысиный король». Эта книга была замечена и критиками, и жюри разных литературных премий, в частности, премии «Ясная поляна» и премии имени Фазиля Искандера. Роман довольно непросто написан. И мы попытаемся в нем разобраться вместе с Дмитрием, который сегодня у нас в гостях. Другим, здравствуй. Давай, собственно, поговорим о самом романе, поскольку, как я уже сказал, он, в общем, довольно хитро устроен. И, с моей точки зрения, его совсем непросто читать. Не в плане языка, так скажем, да, а с точки зрения структуры повествования. Вот сама эта повествовательная ткань. Начнем с названия. Сразу же на первых страницах становится понятно, кто такой крысиный король. Дмитрий Стахов: Да. Николай Александров: Крысиный король – это убийца крыс и тоже крыса. Дмитрий Стахов: И тоже крыса. Николай Александров: Такой инструмент, как ни странно, вот, для санитарной обработки помещений, зараженных крысами. Дмитрий Стахов: Крыса-каннибал. Николай Александров: Да. Крыса-каннибал. С любопытными кличками. Там есть и Тарзан, и Акела. Дмитрий Стахов: Да, да, да. Фантазия здесь меня подвела. Надо было что-нибудь, может, придумать похитрей. Николай Александров: И главный герой, собственно, этим занимается. Это его профессия? Дмитрий Стахов: Да. Он разводит и выращивает, и дрессирует этих крыс. Николай Александров: А ты сам с этим сталкивался? Это откуда вообще взялось? Дмитрий Стахов: Ну, я в молодости и юности работал лаборантом, но работал с добрыми, милыми белыми крысками. И в виварии работал. И я как-то изучал этих животных необычайно. У меня жила одно время крыса. Но она была не чисто белая, а так называемая чепрачная. Это специальные крысы, выведенные, так сказать, с чистейшей генетикой для очень тонких экспериментов. И вот эта крыса по кличке Федя прожила… Николай Александров: Никакой не Акела и никакой не Тарзан. Дмитрий Стахов: Да. Прожила у меня долгое время и была необычайно ласковая, милая и добрая. Но потом он умер, этот Федя, просто от возраста. Ну я как бы интересовался этим вопросом. И эта идея о том, что, во-первых, это действительно существующий метод. Применяется ли он и широко ли применялся – большой вопрос. Но, в конце концов, это же роман, это не правда жизни. Николай Александров: А метафорическое объяснение в книжке есть. У тебя там просто прямой фразой происходит это сравнение каннибалов-крыс с тем, что происходит в людском мире. Уничтожение себе подобных. Дмитрий Стахов: Да. Николай Александров: Но все-таки скорее это даже не определяет структуру. Это некая ниточка, которая позволяет двигаться в повествовании. Собственно, дальше, я так понимаю (может, ты меня поправишь, если я ошибаюсь), для тебя важна была еще и ретроспекция, выяснение героем каких-то своих связей и установление… Дмитрий Стахов: Да, естественно. Это так. Герой все время смотрит в себя и пытается понять, кто он и какие его корни. А корни тут, как бы сказать, в самом романе, в общем-то, три линии получается. Вот первая – это вот этот герой. И его связи, там, с некоторыми значимыми людьми. Вторая линия… Николай Александров: Просто его знакомые в жизни, которые входят в его жизнь. Дмитрий Стахов: В его жизнь, да. Не только знакомые, но и вдруг проявляющиеся родственники и так далее. Вот. Вторая линия – это его дед, который в значительной степени, надо признаться, списан с моего собственного деда. Но там изменены имена и некоторые реалии. Который был эсером-максималистом и начал свою революционную деятельность в 1906 году с налета знаменитого в Фонарном переулке на карету казначейства. В возрасте 17 лет, так, на минуточку. Это вторая линия. И третья линия – это как бы списано… Но только тоже домыслено, сочинено… С моей ныне живущей родственницей, которой сейчас исполнилось 99 лет. Она живет в Париже и не говорит по-русски. И она прожила такую, как бы сказать, жизнь и такие обстоятельства, которые я внес в этот роман. Николай Александров: Это больше связано со Второй мировой войной все-таки? Дмитрий Стахов: Да. Там есть эти эпизоды. Ее линия в основном – это как раз Вторая мировая война и оккупация Франции нацистской Германией. Причем, там есть некоторые детали, как бы сказать, которые существуют в реальности, но реальность которых доказать нельзя, если так можно выразиться. Потому что моя тетка зимой 1943 года в силу разных обстоятельств познакомилась с Коко Шанель. А у Коко Шанель был такой временный возлюбленный – бывший советский военнопленный, с которым моя тетка вместе в одной квартире укрывалась от полиции и СС в Париже. И там было очень холодно. И Коко Шанель принесла для своего возлюбленного свитер, который оказался ему мал. И этот свитер до сих пор существует. Николай Александров: В Париже или в Москве? Дмитрий Стахов: В Париже. Но доказать, что это… Был ли он связан непосредственно Коко Шанель, или это просто принесен… Невозможно. Николай Александров: Дима, а как ты эти истории, которые вошли… Понятно, что несколько в переработанном виде в рома. Это результат твоих разговоров, встреч? Как это все ты узнавал? Или существуют архивы, письма и прочее? Дмитрий Стахов: Писем никаких нет. Особенно моего деда. Остались несколько фотографий, потому что моя бабушка, когда деда взяли, она сама попала в тюрьму. Но ненадолго совсем. Ее отпустили, потому что тут же «сняли» Ежова. И Берия некоторых решил отпустить. Ну такой как бы. И она попала в это число. Но это была случайность, я думаю. Николай Александров: С писателем Бажовым произошла почти такая же история, как известно, в жизни. Он просто даже пришел. И про него забыли, именно потому что в этот момент происходил… Дмитрий Стахов: Пересменок, так сказать. И никаких бумаг, конечно, не осталось. Но незадолго… Бабушка была моя… ну, я употреблю это грубое слово – настолько ушиблена происходившим, что она никогда мне ничего не рассказывала. Николай Александров: Ну, это общее место… Дмитрий Стахов: Общее место. Николай Александров: Целого поколения на самом деле. Молчание, абсолютное молчание. Просто общая черта. Дмитрий Стахов: Даже когда к ней гости приходили, другие вдовы расстрелянных эсеров и прочее, то она говорила: «Ну, это мы где-то учились вместе». Но незадолго до своей смерти она как-то… Я уже был совсем взрослый человек, отслуживший в армии и так далее. Она сказала: «Возьми бумагу и ручку. Я тебе кое-чего расскажу». И она довольно путано рассказала мне про эпопею эсеров-максималистов, которые собирались… Это Каховская, Мышецкая, которые в Киеве… убийство Эйхгорна. Блюмкин. То есть я был настолько потрясен. То есть я что-то знал, какие-то отрывки. Ну, про Блюмкина говорили, что он подлец и так далее. А тут передо мной открылся некий мир просто. Это первая часть. Вторая часть. Где-то в 1978 или в 1979 году в Москву приехала тетушка из Парижа, которая рассказывала на английском языке. Николай Александров: А сколько ей было тогда лет? Дмитрий Стахов: 50 с чем-то. Вот. Ну, под 60. Она рассказывала об этих историях. Николай Александров: Но она рассказывала о своей, соответственно? Дмитрий Стахов: О своей, да. И из этого я сложил. А потом… но вообще этот роман писался очень долго. И моя жена мне все время говорила: «Что ты занимаешься всякой лабудой? Ты должен написать это». И я настолько долго этим всем занимался, что, к моему глубочайшему сожалению, по большому счету, те люди, для которых я это писал, они ушли в мир иной. Я мечтал, чтоб об этом моя мама прочитала, но этого не случилось. И примерно как раз когда я начал активно этим заниматься, я через контакты с какими-то историками и так далее вышел на всякие архивы. Ну, «вышел» — это громкое слово. Это надо прийти, написать в Государственный архив. Я получил дело своего деда. Я был в Историческом… Николай Александров: Дело какое? Еще дореволюционное? Дмитрий Стахов: Нет. Уже НКВД. И потом один из моментов был потрясающий, как вдруг я получаю сообщение, что мой дед реабилитирован. Из Прокуратуры. Или мама моя еще была жива. Она получает. Она говорит: «Как? В 1956 году была бумажка о реабилитации». А оказывается, что прокуратура поднимала дела, которые открывало ВЧК в 1922, в 1924, в 1926 годах, когда его арестовывали, и по этим делам его реабилитировали. И пришли эти бумажки. Это все вместе сложилось, как бы сказать. В значительной степени придуманный, додуманный главный герой, его приятели и родственники, в которых есть черты реально живших и живущих людей. Вот эта французская тетушка и история вот этого моего деда – все это вместе сложилось вот в такой здоровенный ком, который надо было каким-то образом… придать ему, прощу прощения за пафос, романную форму. И из этого вот это все… Мне кажется, я сам временами путался в этих персонажах. Кто есть кто. Я даже проверял… Николай Александров: Картиночки не рисовал? Дмитрий Стахов: Немного рисовал, да, чтобы не запутаться. Потому что бывают иногда такие случаи, когда пишешь. Там получается, что у тебя герой должен участвовать вот в таком событии. А потом ты смотришь: так ему в этот момент 8 лет. Как он… Николай Александров: То есть та фраза, которая появляется в книге, когда первая возлюбленная спрашивает главного героя, который впервые узнает информацию о своих родственниках: «Как ты это все запомнил?» Он говорит, что у него хорошая память. А потом путается в имени-отчестве матери этой самой Валентины. Это все твой опыт на самом деле? Дмитрий Стахов: В принципе да. Это действительно так. Николай Александров: Дим, но понятно, что когда придаешь романную форму, это связано еще и с письмом. Вот такое впечатление, что, например, страницы, связанные с началом XX века, да, ближе и стилистически ближе к прозе XIX века. Тем более ты начинаешь писать от, что называется, третьего лица. То есть не привязываешься к Я-герою, как с первых страниц романа, а появляется такое отстранение, да? Дмитрий Стахов: Да. Николай Александров: Это тоже такой намеренно литературный прием? Дмитрий Стахов: Ну, в общем, да. Ну, конечно. Николай Александров: Получается ведь такая… новелла по существу? Дмитрий Стахов: Получается, да. Я читал много воспоминаний этих террористов и книг о них. Отечественные и особенно последних лет о них есть хорошие. А был какой-то период, когда они все очень… ну какие? Идеологизированные и совсем плохие. В исторической библиотеке есть много материалов, которые были изданы в Берлине в 1920-е годы. И вот этот язык, эти обороты… Я не стремился к какой-то стилизации и попасть. Но мне казалось, что между ними, между этими тремя частями должны ну хоть, может быть, незначительные, но какие-то стилистические различия, чтобы как-то у читателя возникало какое-то ощущение, быть может, времени и психологической достоверности, к которой я в значительной степени стремился. Николай Александров: Дим, а насколько тебе стало яснее твое собственное прошлое? Многое не вошло в этот роман? Вот насколько полная картина? Дмитрий Стахов: Много не вошло. Ну как бы сказать? Я не могу сказать, что этот герой – это я. Нет. Но, с другой стороны, в нем есть какие-то… Ну раз там история моего деда, как-то автоматически получается, что это отчасти я. Но вот некоторые вещи я намеренно, которые… ну, как бы негативно или уничижительно характеризуют и самого героя, и его предков. Я от них не отказывался, я их вставил туда. Я помню, как я разговаривал с одним историком. И он говорит: «А вы видели дело вашего деда 1908 года?» Потому что ограбление в Фонарном переулке было в 1906-ом, а поймали его в 1908-ом. Максималисты боролись за свободу и за революцию, но методы у них были, в общем-то, уголовные. Они грабили кого-то, брали себе на колбасу, а все остальное в партийную кассу на революцию. И, в общем-то, с точки зрения любого закона, это были по большому счету уголовники такие, но только с большой идеей. И когда его поймали, насколько я вот это все выяснил, то его, по всем юридическим нормам, нужно было судить по тому делу 1906 года. И ему грозила виселица. Причем, виселица несмотря на то, что по манифесту вешать могли только с 21 года, а ему было 17 на момент этого самого ограбления. Если я сейчас ничего не путаю, его судили… чтобы его все-таки повесить, его судили военно-полевым судом и приговорили к повешению. И он тут же написал прошение на высочайшее имя о помиловании, о том, чтоб ему сохранили жизнь. Я видел это прошение. Оно написано в очень, мягко выражаясь, подобострастном и жалостливом тоне. И вот этот историк меня спрашивает: «А вам не стыдно, что ваш дед написал?» Мне кажется, это совершенно неестественный вопрос. Ну что значит стыдно? Мне не стыдно. Как мне может быть за это стыдно? Он написал. Но ему заменили повешение бессрочной каторгой в Шлиссельбурге. И он до Февральской революции сидел в одиночке в ножных и ручных кандалах. Ну, конечно, так цинично и глупо говорить, но неизвестно, что лучше. Он бы там и просидел, если бы не было Февральской революции, все эти годы. Просто помер бы там. Но он там заработал туберкулез. Но это неважно. И вот о таких вещах, вот, я о них тоже написал. Вот. И мне кажется, что я как бы даже немного горжусь, что я об этом написал, потому что это вещи, которых стыдиться глупо. А, с другой стороны, мне кажется, что это, мягко выражаясь, работает на интерес читателя. Вот мне так кажется. Может, я и не прав. Николай Александров: Дима, огромное спасибо тебе за беседу. Я надеюсь, что твой роман привлечет внимание многих любителей, во-первых, серьезной прозы, а, во-вторых, тех, кого интересует история, ну, и, разумеется, литература. Спасибо. Дмитрий Стахов: Спасибо. Николай Александров: В продолжение разговора об истории и историях еще несколько слов о двух книжках. Первая вышла в издательстве «АСТ». Джорджия Хантер «День, когда мы были счастливы». Это тоже попытка восстановления прошлого семьи, целого рода. Причем, восстановление, когда, казалось бы, уже многое забыто. Более того, родственники или рассеяны, или умерли, или не дожили. Но, с другой стороны, это счастливая история. Потому что это история о выживании. Вторая мировая война, Холокост. И каким образом члены еврейской семьи спасаются от гибели? Многие из них оказываются в Южной Америке, в Северной Америке. И автор этой книги рассказывает о том, что ей удалось узнать тогда, когда родственники собирались вместе. Еще один взгляд и еще, если угодно, такая особенная оптика на страшные события XX века: Вторую мировую войну и Холокост. А эта книга отсылает нас к совершенно другому времени. Огаст Крей «Первый крестовый поход». Так она называется. Но это не просто историческая монография. Точнее, даже вовсе не историческая монография. Почему она читается с особым интересом и производит впечатление авантюрно-приключенческого романа, и, кстати говоря, тоже изменяет наш взгляд на события XI-XII века и позволяет совершенно иначе представить себе первый поход крестоносцев на Иерусалим. Потому что здесь важен не взгляд историка, хотя каждая глава предваряется некоторым авторским комментарием, историческим комментарием. Здесь собраны хроники, свидетельства и письма самих крестоносцев, участников Первого крестового похода. Здесь много, разумеется, и сцен, которые носят легендарный или мифологический характер. Но главное – передается атмосфера и дается возможность увидеть тех людей, которые из пределов Западной Европы двигались на Восток, через Византию в Иерусалим, сражаясь с сарацинами. И вот это движение масс и истории, связанные с участниками Крестового похода, конечно, завораживает. Потому что это не отстраненный исторический взгляд, а живое свидетельство участников Первого крестового похода.