Николай Александров: Одно из открытий последних двух лет, если иметь в виду российскую современную словесность, – Евгения Некрасова. Она была замечена еще в прошлом году, когда ее роман «Калечина-Малечина» был включен в список претендентов на премию «НОС» – «Новая словесность» или «Новая социальность». А в этом году Евгения Некрасова и ее роман вошли в шорт-лист премии «Большая книга». Евгения Некрасова в гостях у программы «Фигура речи». Женя, здравствуйте. Евгения Некрасова: Здравствуйте. Николай Александров: Во-первых, мне хочется поздравить вас с тем, что ваш роман вошел в шорт-лист премии «Большая книга» на сегодняшний день. Евгения Некрасова: Спасибо. Николай Александров: А замечен он был еще в прошлом году на самом деле. Но, прежде чем мы поговорим об этой книжке, может быть, вы несколько слов скажете о том, что для вас такое литературное письмо, чем оно отличается от всех остальных, поскольку у вас существует еще и сценарная школа, и прочее. Вот как вы для себя различаете два эти типа письма? Евгения Некрасова: Литературное письмо – это абсолютно бескрайняя свобода, это такое путешествие, которое ты начинаешь. И даже если у тебя есть идея, даже если ты понимаешь историю, которую ты пишешь, это такое интересное приключение, потому что ты даже не знаешь порой не то что историю, не то что нарратив, а то, как именно будет написан этот текст, потому что даже внутри одного текста текст может быть написан по-разному. Я очень люблю использовать разные языки для разных своих текстов или внутри одного текста. А сценарий все-таки… Нет, конечно, сценарии у разных авторов отличаются, но все равно тебе нужно понимать, что это не окончательная история, а это такой материал, с которым еще будут работать другие люди. И это то, что меня на самом деле всегда пугало и продолжает пугать в сценариях – то, что ты делаешь свою работу, а потом приходит много других людей, даже если они прекрасные суперпрофессионалы, они все равно вносят что-то свое, какой-то свой собственный взгляд. Поэтому проза гораздо свободнее. Я – единственный человек, который… То есть это мое собственное, единственное произведение. Я тот человек, который ответственен полностью за все то, что там происходит. Николай Александров: Когда вы пишете сценарий, у вас существует уже представление… ну понятно, что это существует, но это влияет как-то на вас – то, что это будет визуально воплощено, то, что вы пишете? Насколько это влияет на работу сценариста? И для вас конструирование самой картинки не важно? Евгения Некрасова: Нет, когда я пишу, в том числе прозу, я всегда конструирую картинку. Кто-то говорит, что это такой кинематографический подход к прозе. Но мне кажется, что все прозаики, когда они пишут, они представляют себе. Ты представляешь комнату, ты представляешь персонажей, как они двигаются. Для меня это одно и то же, кстати, и в сценаристике, и в прозе. Николай Александров: Можно ли тогда сказать, что именно из-за этого вы так трогательно относитесь, так трепетно относитесь к тому, что будет делаться с вашим сценарием – просто потому, что в вашем воображении уже существует то, как это должно выглядеть? Евгения Некрасова: Безусловно так, да. Но мне кажется, что, наверное, почти все сценаристы так пишут, как мне кажется. По крайней мере, из тех текстов, из каких-то моих любимых сценариев, которые я читаю, это видно на самом деле. Это нормально, я думаю, для любого автора, и неважно, какой именно текст он создает. Николай Александров: Как находится история? С чего начинается текст? Евгения Некрасова: Очень по-разному. Какие-то, не знаю, истории из жизни, заметки в газетах. Может быть, просто… Ну, когда я говорю «газеты», имеются в виду, конечно, новости в интернете, о’кей. Просто какие-то идеи, которые появляются. Никогда не бывает чего-то одного, всегда все по-разному. Николай Александров: Вы можете какой-нибудь пример привести? Мы пока о романе не говорим все-таки. Евгения Некрасова: Если говорить о каких-то таких, не знаю, серьезных вещах, то были такие истории, очень много… Ну, они были почему-то в одно время, год назад или полтора, прошло несколько новостей, которые я видела в интернете: находили младенцев в мусорных баках. И на меня это произвело очень сильное впечатление, потому что… Ну, вы знаете, все эти разговоры про бэби-боксы, что их нельзя устанавливать и все прочее. У меня есть такая повесть, которую я сейчас продолжаю писать, и она будет частью какого-то другого большого текста, в которой используется вот такая история. Я пытаюсь ее понять и написать так, как я умею, как я могу. Пожалуй, это из каких-то явных историй, потому что меня преследовало несколько месяцев это: «Почему это происходит? Как это происходит? И как можно об этом написать?» Николай Александров: А как история превращается в нарратив? Вот вы говорите, что вы любите использовать разные языки. Это как набор инструментов, которые вы подбираете, или что? Евгения Некрасова: Да. Ну, если честно, я привыкла, когда я уже пишу… У меня есть два способа. Один способ, наверное, как я догадываюсь, такой, как делают поэты. Я помню, у меня была такая идея – я захотела написать такую некоторую современную версию «Царь-девицы» Марины Цветаевой, притом сценарий. И вместо этого у меня получился один из моих любимейших рассказов поэтических, который называется «Начало». Он войдет в тот сборник, который будет скоро опубликован. И он написался… То есть, когда я садилась, я совершенно не знала, что там получится, что будет. Я понимала, что там будет героиня, которая будет, наверное, такая, как Бриенна Тарт, – какая-то очень такая большая женщина, огромная, с огромными какими-то своими большими мыслями, идеями. И мне хотелось как-то написать такую историю. А есть совсем другой, противоположный способ, когда я прописываю себе историю. Это фактически такой сценарный подход, когда я прописываю синопсис. И я понимаю практически до мелочей, что будет происходить, ну или я понимаю, по крайней мере, основные действия этого персонажа. Николай Александров: А если говорить о языке (сейчас мы потихонечку уже приближаемся к роману), то насколько это искусственно, насколько это естественно бывает? Евгения Некрасова: По-разному. Мне трудно говорить, потому что я немножко удивилась, если уж начинать говорить все-таки о романе, когда я услышала, что говорят про «Калечину» конкретно – что я там придумала какой-то собственный язык. Это не было задачей. Просто была некоторая задача – рассказать историю. И первый мой подход был – рассказать всю эту историю, пересказать глазами ребенка. Я стала писать от первого лица. И история разваливалась, потому что это было слишком близко, то есть когда ты находишься совсем в истории. И она не получилась. А когда я стала писать вот так отстраненно, все равно это получилась история глазами ребенка. И нашелся вот этот самый язык. Николай Александров: Такой сказовый. Евгения Некрасова: Сказовый, да. Конечно, мне нужен был сказовый язык. Но для меня, если честно, именно «Калечина» – в каком-то смысле это почти что мейнстрим. У меня есть несколько текстов, которые написаны… В частности, есть повесть, которая называется «Молодильные яблоки», и вот она абсолютно… Там главная героиня – такая пожилая женщина. И этот текст точно написан языком сказа, такого прямо настоящего сказа. А это такая какая-то… Я специально сдерживала себя очень сильно, когда я писала именно «Калечину». Но я понимала, что мне нужно найти вот эту первую строчку. Знаете, как говорят, что Маркес двадцать лет придумывал первую строчку для «Ста лет одиночества», и когда она у него появилась, он сел и написал. Николай Александров: И когда эта мантра главной героини возникла у вас… Евгения Некрасова: Да, да. И когда возникло «Катя катится-колошматится»… Тоже долго я садилась за текст. И когда возникло «Катя катится-колошматится», я поняла… Ну, сейчас-то мне легко говорить, конечно, но тогда я почувствовала (наверное, так стоит сказать), как писать текст дальше, как написать весь этот текст. Конечно, там уже появился и ритм, и взгляд героини, и вообще то, какая героиня должна будет быть, – именно из этой строчки. Николай Александров: Давайте… Мне не хочется это делать за вас. Как бы вы определили в двух-трех предложениях, о чем этот роман, не раскрывая сюжета, но давая возможность читателю представить, о чем это? Евгения Некрасова: Это для меня такой сложный вопрос всегда. Я всегда говорю, что это роман, это текст об одиночестве, о том, как ребенок находится в таком настоящей эмоциональном одиночестве, в эмоциональной изоляции и как он может с этим справляться. Я не очень хорошо… Николай Александров: Ну тогда давайте, может быть, не раскрывая каких-то сюжетных особенностей романа, мы можем, наверное, сказать о том, что речь идет о некоторой странной героине (пока не будем говорить о ее странностях), которая находится в одиночестве и в семье, и в школе. В школе просто она подвергается нападкам и травле. В семье ее родители не понимают. И из этого одиночества и отчаяния возникает на самом деле месть. Иногда мне кажется, что это роман… я понимаю, что это, может быть, слишком так резко – что это роман о маньяке. Евгения Некрасова: Мне кажется, что, наверное, это действительно резко. Но то, что в каком-то смысле это роман… Николай Александров: Ну, о бунте таком, который прорывается, да? Евгения Некрасова: О бунте, о мести. Да, конечно, это так и есть. Да, безусловно. Но опять же… Я не знаю, насколько это будет тоже спойлер. Благодаря тому, что там в какой-то момент… Ну, поскольку это есть на обложке, тут есть это в слогане на обложке, поэтому я не думаю, что это серьезный спойлер. Да, появляется Кикимора в определенный момент, которую (кстати, мне очень важно сказать, потому что тоже спрашивают об этом) не придумала главная героиня, а она в ткани романа, она на самом деле, она абсолютно реалистична. Не знаю, она плюется, бегает, ругается, кряхтит. В общем, она абсолютно такое живое существо. Николай Александров: Можно, наверное, подумать, что это все-таки какое-то наследство бабушкино осталось. Евгения Некрасова: Ну, от бабушки там, безусловно, что-то есть, конечно же. Но, скажем так, это именно то… Когда что-то необходимо, нужно, вот именно в этот конкретный момент, как есть в этой книге, оно и появляется, оно абсолютно во плоти воплощается (действительно хорошее слово – «воплощается»). И именно так все происходит – так, как должно быть в конкретной ситуации. Николай Александров: Вот эта странность, которая действительно заставляет совершенно иначе смотреть на текст, потому что… Ну, с одной стороны, в сознании человека, который будет читать ваш роман, возникает огромное количество книжек, существующих уже в мировой литературе, связанных с этим одиночеством, переживанием, детской травмой, попытками противостоять миру и так далее, и так далее. И здесь можно назвать огромное количество самых разных произведений. С другой стороны, появляется эта странная сказка, поскольку всегда (и это тоже, в общем, довольно традиционно), очень часто герой стремится уйти в тот мир, где, по крайней мере, ему комфортно и где он может найти какие-то силы для того, чтобы реальности противостоять. А с третьей стороны, действительно, в эту сказочную, фэнтезийную ткань вплетается то, что связано уже с совершенно другими жанрами – триллером, детективом, если угодно. Почему я об этом говорю? Ведь иногда даже цепляет не просто история, а отдельные слова. Например, «невыросшие» – вот откуда слово это взялось в сознании ребенка, с вашей точки зрения? И оно достаточно настойчивое, ведь так главная героиня называет своих одноклассников, и таким образом она идентифицирует себя. Евгения Некрасова: Я не знаю, мне нужно было как-то… Когда я начала думать, как вообще относится героиня к окружающему миру, понятно, что она его каким-то образом… он для нее уже какой-то такой оборотный, вот этот весь окружающий мир не нормальный для нее, а он уже оборотный. И она называет, придумывает для всех… точнее, для всего какие-то свои собственные названия. И самое главное разделение в мире, как я предполагаю… Это довольно смешно, что меня часто спрашивают действительно про детей, про мир ребенка, еще что-то. Я совершенно не психолог, я не социолог, не антрополог, мне очень трудно говорить. Я просто писатель, который написал один раз книгу. По-моему, насколько я сейчас помню, это единственный мой текст о ребенке. Так я обычно пишу о взрослых, чаще всего о своих ровесницах. И мне показалось, что если ей нужно так как-то разграничивать мир, который достаточно враждебный, и чтобы одновременно как-то проще его понимать, с ним как-то проще обращаться, с этим миром, она должна как-то назвать этих… Понятное дело, что есть выросшие, а есть невыросшие. И это не только вопрос возраста, а это вопрос… Ну, в тексте довольно подробно это написано. Это вопрос твоей собственной свободы, вопрос твоей собственной повседневности, как ты проводишь дни и сколько власти тебе дано, скажем так, как себя вести. Потому что очевидно, что если ты выросший, то у тебя власти распоряжаться своим собственным временем (что самое главное) гораздо больше, чем если ты невыросший. Наверное, это такая граница между двумя этими категориями людей для героини. Николай Александров: Для меня это было достаточно важно просто потому, что вроде бы существует эта сказочная ткань, но в ней появляются слова, которые как будто приходят из совершенно другой литературы, из такого иногда жесткого фэнтези, антиутопического. Ведь это та новая терминология, которая создает мир. И он, в конце концов, взрывается во второй части романа. То есть то, что происходит во второй части романа, подготавливается самим сознанием главной героини. Евгения Некрасова: Ну, возможно. Я не знаю. Это можно и так расценивать. Но для меня это какая-то… В общем, то, чего она давно ждала, то и совершается в ее настоящей жизни. Мне кажется, это важно. И мне еще очень хочется сказать про то, что такие книги были, книги взросления и так далее. Я придерживаюсь такого… По-моему, это Цветаева сказала, что нужно писать только те книги, которых тебе не хватает. Вот на тот момент мне очень не хватало такой книги, которая как раз… Я имею в виду – на русском языке. Я читаю на английском, и, конечно, там достаточно много таких книг, которые и для взрослых. А на русском языке мне такой книги очень сильно не хватало, именно в современности. У каждого времени свой собственный язык, если уж говорить о языке. И даже неважно… Есть внутренний авторский язык. В общем, у каждого времени должны быть свои книги, да и свое кино. И мне было очень важно написать этот текст. Я чувствовала некоторый дефицит на тот момент, когда я писала. Точнее – текст, история была задумана семь лет назад, очень давно, до того, как в нашем обществе вообще начались все эти разговоры про эмоциональный мир ребенка и про все прочее. Часто я слышу: «Это такая важная книга, потому что там есть эта модная тема буллинга». Эта тема стала модной просто потому, что общество наконец как-то созрело. А когда мы начали с «Калечиной» как-то придумываться, этого вообще ничего не существовало. Сначала был года три назад… Нет, неправда. Пять лет назад был написан сценарий. Четыре года назад или три года назад я с ним защитилась как раз в киношколе. И, наверное, три года назад я его написала. Я имею в виду… Я понимала, что вряд ли я увижу этот фильм когда-либо, а этот текст меня не отпускал. В общем, он как-то маялся, и я вместе с ним маялась. И вот как-то наконец-то случилось то, что три года назад я записала его прозой. И тогда все маянье относительно этого текста у меня закончилось. Николай Александров: В реакциях на ваш текст осторожно проступают разного рода высказывания относительно характера главной героини. Вы сами для себя определяли мир ее патологии или намеренно не делали очевидным диагноз? Евгения Некрасова: Там нет никакой патологии, на мой взгляд. Она просто очень талантлива, вот и все. Это единственная патология. Конечно, действительно, талант, к сожалению, довольно часто является патологией. Или, например, профессионализм. Поэтому – нет. Конечно, она абсолютно здорова. Ну, социопатию и талант, в общем, еще никто в патологии не записывал. И мне кажется, что это как-то… Николай Александров: То есть форма аутизма – этого нет? Евгения Некрасова: Нет. По крайней мере, я не думала об этом. Да, я тоже слышала такие версии. Ну, это не было моим замыслом. Не знаю, по крайней мере, это не было мной задумано. Мне кажется, что все-таки это действительно такая какая-то социопатия, которая развилась в определенных обстоятельствах. Кто-то говорит, что это такой очень необычайный, необычный («необычайный» – тоже хорошее слово, и «необычный» – тоже хорошее слово) ребенок, а кто-то говорит, что это какой-то очень редкий и талантливый ребенок. Кто-то говорит, что это абсолютно типичная история, а кто-то говорит, что это какая-то совершенно, не знаю, невозможная история. Мне очень нравится, что есть какие-то совершенно противоположные мнения. Это хорошо. Николай Александров: Что вас в большей степени захватывало в этой книжке? Само конструирование этого мира? Ведь главная героиня действительно придумывает для всего свои названия. У нее свое исчисление времени – электрички, например. У нее свой взгляд на сверстников и на родителей, которые как будто переносятся автоматически в другой мир. Или собственно сюжет, явление Кикиморы? Евгения Некрасова: Конечно, некоторым двигателем для меня было появление Кикиморы, это было самое интересное. Для меня всегда это самое интересное на самом деле. И для меня самое сложное было, я примерно год придумывала… ну, я не только этим занималась, конечно, но год у меня занял какой-то такой research – как могут выглядеть кикиморы. Я читала разных авторов. Ну, изображение, к сожалению, самое известное… Точнее, не к сожалению, а к счастью. Вот есть знаменитое изображение Билибина. Но я не сделала, как у него. Точнее – я что-то там использовала, конечно, потому что это очень хорошее изображение. То есть мне было важно превратить, условно говоря, эту фантастическую реальность (там два слоя – условно реалистичный и условно фантастический), чтобы она была абсолютно реалистичной, потому что это точно такая же часть реализма, мира героини и вообще всей этой книги. И это было для меня самое важное – чтобы мы могли очень хорошо понимать… Просто сказать «Кикимора» недостаточно, а чтобы мы могли понимать, как выглядит этот герой, эта героиня, как она себя видит. И именно тогда понятна ее важность для главной героини и вообще ее роль в этой истории всей. Николай Александров: Есть некоторые эпизоды в романе, которые тоже отчасти подготавливают читателя к тому, что произойдет, но совершенно неожиданно. И почему я заговорил о маниакальности? Некоторые поступки, которые совершает главная героиня, она производит автоматически, как будто их не контролирует – ну, например, пересыпает крупу в разные банки и прочее. Это то, что удивительно и для нее, и для матери. Евгения Некрасова: Нет, подождите, крупу в банки… Сейчас точно будут сплошные спойлеры. Крупу в банки пересыпала Кикимора, потому что она, в общем, живет в доме, и она… Николай Александров: Но это произошло еще до того, как Кикимора появилась. Евгения Некрасова: Нет, она же там жила уже какое-то время. Она просто вылезла, когда это все стало происходить, она просто вылезла из-под плиты. Как раз это не делала все главная героиня, а это все делала Кикимора. И это то, чем кикиморы занимаются, когда в доме не очень хорошая обстановка, это их проявление. Николай Александров: Я просто говорю о читательском восприятии. Читатель сталкивается с некоторым поступком. Кикиморы еще нет, а поступок тем не менее совершен. Евгения Некрасова: Собственно, она появляется. Там же есть очень долгая как раз подготовка к ней – вот эта вся история, когда девочка просыпается ногами на подушке. Ну и так далее. Очень много из этого (кстати, про пересыпание круп – может быть, нет), очень много основано на настоящем, записанном в фольклоре поведении кикимор. Николай Александров: То есть фольклорные источники? Евгения Некрасова: Да, очень важные источники. Николай Александров: Просто почему я говорю об этом? Потому что на самом деле ведь это же традиционное восприятие текстов о маньяках, когда начинают звучать другие голоса, когда человек переселяется… вернее, раздваивается его личность, когда душу завоевывают самые разные существ и прочее, прочее, прочее. Евгения Некрасова: Это любопытная версия. Но слово «маньяк» относительно этой книги я слышу впервые, если честно, сегодня. Я имею в виду – относительно героини. Николай Александров: Нет, ну «маниакальное» мы можем просто сказать на какое-то неожиданное поведение. Здесь же эта «маниакальность» – мне кажется, вполне обычное слово. У нас даже существует маниакально-депрессивный психоз, и он никого не пугает, правда? Или, я не знаю, биполярное расстройство. Все это – обычные слова. Евгения Некрасова: К счастью, да. Теперь – да. Николай Александров: И они имеют вполне определенную патологию. Евгения Некрасова: В любом случае, когда я создавала этот текст, когда еще была эта история, я думаю, что я, конечно, не закладывала это. Ну, если это как-то читается, то… Николай Александров: Женя, огромное вам спасибо за беседу. Евгения Некрасова: Спасибо и вам. Николай Александров: Желаю вам успехов творческих дальнейших. Евгения Некрасова: Спасибо.