Николай Александров: Здравствуйте! Это программа «Фигура речи». С небольшого обзора книг мы начинаем. Безусловное событие для филологов и любителей отечественной словесности, да и вообще для очень многих читателей – это собрание сочинений Владимир Нарбута. Составление, комментарии и обстоятельная вступительная статья – Романа Кожухарова. В свое время Владимир Нарбут не был известен вообще, то есть он даже исключался из пантеона акмеистов. Пожалуй, выход книги Валентина Катаева «Алмазный мой венец» обратил внимание на этого поэта, который в «Алмазном венце» был зашифрован как Колченогий. Но тем не менее книги Владимира Нарбута по-настоящему прочитываются только сейчас. А полного корпуса его произведений (возможно, полного) на сегодняшний день не существовало вообще. Так что, вне всяких сомнений, эта книга – событие последнего времени. И здесь Владимир Нарбут представлен не только полностью своими произведениями поэтическими, но здесь также существуют и его переводы, а также его проза. Еще одна книга, которая нас связывает с миром поэзии, с миром переводов, – Франческо Петрарка, «Избранные сонеты и канцоны». Франческо Петрарка до сих пор полностью не переведен на русский язык. Ну а это новый перевод знаменитого поэта итальянского Возрождения. Александр Триандафилиди перевел и составил этот сборник. Сюда вошли канцоны и сонеты. Разумеется, это не полный корпус сонетов и канцон. Но, например, некоторые канцоны на русском языке появляются впервые. И есть параллельный текст на итальянском языке, так что знакомые с итальянским языком могут сличить оригинал с переводом. Впрочем, я бы посоветовал, конечно, к этим переводам отнестись более внимательно и сравнить их с каноническими переводами Петрарки. Слава богу, уже достаточно богатая традиция переводов Петрарки на русский язык, особенно если иметь в виду начало XX века, то есть Серебряный век русской поэзии – это и Юрий Верховский, и Вячеслав Иванов. Впрочем, переводили Петрарку многие и многие. И это, разумеется, дает возможность посмотреть, как именно поступает Александр Триандафилиди, что нового он привносит, а какие традиции сохраняет. Еще одна книга, где тоже хочется обратить внимание на перевод, – Ирвин Уэлш, «Резьба по живому». Совершенно иного рода литература. Ирвин Уэлш хорошо знаком российскому читателю своей экспрессивной прозой. Собственно экспрессия и довольно жесткий психологизм – пожалуй, отличительные черты его творчества вообще. «Резьба по живому» – так называется его новый роман. Разумеется, он динамичный, с таким довольно напряженным действием и детективной историей. Главный герой, шотландец, вынужден сначала уехать в Америку (не буду говорить почему), а затем возвращается в родную Шотландию. Мир докеров, мир социальных низов Шотландии. И вот здесь как раз начинаются проблемы, поскольку переводчик захотел передать особенности этого шотландского английского. На русском языке иногда это приобретает довольно странный характер. Ну, действительно странно видеть какую-то удивительную смесь языка Бабеля с грамматическими и лексическими неправильностями, вроде: «Я тебе скажу за твою маму, доча». Почему именно так должны говорить шотландские докеры – не вполне понятно. И здесь мы уже погружаемся в область русского языка, поскольку владение русским языком и поиск адекватного, то есть соответствующего оригиналу, эквивалента в русском языке – достаточно серьезная задача, и не только в поэзии, но и в прозе. Впрочем, не менее серьезная это задача и при общении. И еще одна книга. Ольга Северская и Лариса Селезнева выпустили книжку, которая называется «Эффективная бизнес-коммуникация. Волшебные таблетки для деловых людей». Речь идет об общении, а значит – и о языке, какие сложности и хитрости существуют здесь. Ольга Северская – сегодня гость нашей программы. Оля, здравствуй. Ольга Северская: Здравствуй. Мне это очень приятно. Николай Александров: Может быть, с этого мы и начнем? Что собственно такое бизнес-коммуникация? В чем особенности? В чем специфика? И какие языковые сложности поджидают человека здесь? Ольга Северская: Бизнес-коммуникация – это такое очень поэтичное место, потому что они стараются говорить красиво и живут в абсолютно замкнутом мире, наши бизнесмены. У них нет времени ходить в сопредельные области русского языка и смотреть какие-то существующие руководства, учебники. Они себя ведут почти как переводчик книги о шотландских докерах, потому что очень часто употребляют слова и выражения, которые несколько неуместны там. Если ты позволишь, я сошлюсь на несравненную Нору Галь и ее бессмертное «Слово живое и мертвое», где она почему-то удивлялась, что некоторые заставляют и англичанку сидеть, как будто она «аршин проглотила», считая, что есть какой-то такой национальный колорит у фразеологизмов, у слов вообще каких-то. И если мы останемся еще в шотландских доках, то здесь, конечно, «доча» звучит абсолютно неуместно, потому что это не юг России. Надо просто понимать, что так может какая-нибудь, я не знаю, мамочка в Белгороде или папочка даже сказать. Еще бы «сыночка» вспомнили. И очень забавно это все читать, потому что русский язык и перевод – это отдельная область. Я не далеко сейчас ушла от бизнеса. И сейчас скажу – почему. Потому что, например, когда я читаю, что в Лондоне кто-то споткнулся о поребрик, я прекрасно понимаю, что… Николай Александров: …откуда идет. Ольга Северская: …откуда идет переводчик. То есть, собственно говоря, где он родился. Это, правда, еще может быть и на Урале, там тоже поребрики, а не только в Петербурге. Или, например, когда по Парижу ходят Мэри и Джордж, которые, как сказали бы англичане… Видимо, так переводчик и считают. Они – Нейти и Френч, поэтому они уж никак не могут быть Мэри и Джорджем. Но никому не приходит в голову, что есть какие-то другие языки, кроме английского. И вот если мы вернемся в бизнес, то очень часто они либо говорят на таком русском, который звучит, как иностранный… Например, если нужно «проокать» проект и «пропушить» его перед этим, то совершенно понятно, что мы там не сидим и не окаем вокруг этого проекта, а нужно просто получить чье-то согласие и перед этим, может быть, его как-то подтолкнуть. Николай Александров: Это «о’кей», что ли? Это глагол образован? Ольга Северская: Да, это «о’кей». «Проокать» – получить «о’кей», получить согласие. И это называется «рунглиш» или «бизнес-русский», или «язык рекламщиков». Там есть очень разные определения. И несчастные люди эти, как им кажется, выражаются очень красиво, но при этом очень с трудом связывают слова родного языка, не очень умеют ими пользоваться. И возникает иногда ощущение, что говорит не человек, а механизм какой-то, причем такой плохо обученный, плохой автопереводчик. И вот тогда они зовут специалистов и говорят: «Сделайте что-нибудь». Ну, например, на какое-то письмо: «Можете ли вы нам помочь с чем-то?» – они говорят: «Да, помочь можем, но понадобится временной процесс». Николай Александров: А откуда такая высокопарность? Ольга Северская: Потому что они считают, что это примета официально-делового стиля. И действительно это такая замкнутая система. Официально-деловой язык вообще всегда считался отдельным функциональным стилем русского языка, но он сейчас очень далеко от русского и очень далеко от руководств каких-то, которые писали бы специалисты по культуре речи. И возникают какие-то такие дикие конструкции, хотя можно было бы в зависимости от стиля общения… Если это внутренняя переписка, то сказать: «Да, сделать можем, но, сколько времени понадобится, мы не знаем пока» или «понадобится какое-то время», или «начнем, а дальше как пойдет», – если ты не можешь вообще прогнозировать. Разная степень близости отношений с корреспондентом диктует возможности стиля какого-то близкого. Ну а второе – это то, что сейчас у нас бизнес-язык перешел в ту область, где они очень хотят, чтобы он тут же был монетизирован. И бедные пишут скрипты, а они почему-то не работают. Потому что если звонят, например, в магазин и спрашивают: «У вас продается славянский шкаф?» – они могут ответить… То есть в скрипте написано, что они должны отвечать: «Да, славянский шкаф имеется в наличии в нашем магазине». Но так никто не говорит. Например, я езжу в двух автобусах по одному и тому же маршруту, но они принадлежат разным компаниям. И вот один, ничтоже сумняшеся, говорит: «Войдя на остановочном пункте, не забудьте произвести оплату проезда. Оплата проезда проводится путем подношения вашего средства оплаты к устройству погашения», – что-то такое. А другой очень четко говорит: «Войдя в автобус, не забудьте заплатить за проезд, поднеся вашу карту к валидатору». Где русский, а где не русский? Потому что то, что прозвучало вначале – это не русский язык. И как раз почему «Волшебные таблетки»? Потому что тоже мой печальный опыт, как и моего соавтора, Лариса Селезневой, он заключается в том, что, зовя на помощь специалиста, на самом деле бизнес не всегда готов сам делать какие-то усилия и пытаться переучиться разговаривать, научиться разговаривать, вернее, вспомнить, как они говорили по-русски или как они говорят по-русски с приятелями хотя бы. Они хотят сразу волшебную таблетку, типа: проглотил – и порядок, и контракт подписан, и несет какие-то монетизированные прибыли. Мы старались дать такие советы. Но волшебные таблетки еще такого рода, что… Например, на новой информации мужчины готовы удерживать свое внимание от 15 до 25 секунд. Женщина более терпеливые – они готовы слушать собеседника секунд 30–45. Но это все, что у вас есть для того, чтобы заинтересовать собеседника собой, своим продуктом и так далее. То есть такая речь для лифта невозможна: «Здравствуйте. Меня зовут Алексей. Я представляю компанию XYZ. У нас есть для вас потрясающее предложение…» – а вас уже никто не слушает и не знает, как от вас отвязаться, если вы стоите в одном лифте. А нужно как? «О, это Джордж Клуни! Вы знаете, я знаю, отличный кофе варят на девятнадцатом этаже. Тогда мы с вами поднимемся, и никто не уведет у вас эту чашку». Таким образом мы показываем какое-то знакомство с рекламой. В общем, надо действовать как-то вот так – аттрактивно. Николай Александров: Оля, а скажите, пожалуйста, вообще существует сегодня такая область русского языка, как протокольное общение? Я имею в виду протокольное общение во всех смыслах этого слова. Понятно, что существует или существовало раньше множество самых разных протоколов, этических протоколов, которые, разумеется, подразумевают вполне определенную лексику, манеру общения и так далее: семейный, дипломатический, деловой, просто вежливый и прочие. Или нет? Или этих норм не существует? Ольга Северская: Я боюсь, что они сейчас очень сильно пересматриваются. Сейчас совершенно другое представление (начнем с конца) о вежливости. И если, например, сейчас у нас бродит шестисмайловый набор эмоций и фактически этим можно пользоваться, и хештеги, для того чтобы обозначать что-то… Но главным образом – именно эмоциональные знаки. Сейчас их используют даже вместо знаков препинания. Или, например, сейчас стало очень мало двоеточий и точек с запятой, потому что: а) они расположены на второй странице клавиатуры смартфона, как правило; б) они кажутся недописанным смайлом. И второе – это то, что вежливость сейчас стала молчаливой, то есть сейчас вообще очень берегут свои слова и эмоции. Либо делают бизнес-куртуазность, либо переводят с английского неловко. Так появилось: «Можно, пожалуйста, мне вот это?» И там очень интересно, какие знаки препинания даже ставятся, потому что иногда это сливается в одно слово «можно пожалуйста», иногда – «можно, пожалуйста», а иногда «можно» стали выделять. Ну, это неважно. Николай Александров: Ну, это англицизм, да, я понимаю. Ольга Северская: Это англицизм, это перевод. Но никто не знает, что это англицизм, потому что я спрашивала… Я люблю говорить с людьми. Забыты нормы вежливости, нет этих этикетных формул, как… Например, ударил кого-то – сказал: «Извините, пожалуйста». Это сейчас уже не существует, на автомате не выносится. Я неслучайно начала с шести смайлов, потому что ходит пятисмайловый (назовем его так) набор вежливого человека: «здравствуйте», «до свидания», «спасибо», «пожалуйста» и «извините». Вот если вы будете употреблять эти слова, вы будете вежливым человеком. Но ты же знаешь, что это не так. Точно так же у нас очень большой разрыв между поколениями возник. Вот наше поколение и следующее за нами еще помнят, как это было. А поколение, что называется Игрек, Зет, а сейчас уже Альфа (миллениалы), им неоткуда это узнать, потому что они живут… Сейчас я буду брюзжать. Они практически не читают книги. Или если их и читают, то они читают их на электронных носителях, а это очень сильно ослабляет внимание. Там не читается текст подряд, поэтому не усваиваются какие-то устойчивые обороты, не усваиваются какие-то связи, которые существуют между словами. Это такое очень фрагментарное, так сказать, просмотровое чтение, когда ты смотришь по диагонали, по ключевым словам – и они как-то связываются. Это очень похоже на то, как слушают радио. И дипломатический протокол никому практически не известен. Кстати, проблема, когда спрашивают: «Как обратиться, например, к господам во власти?» Вообще этикет требует писать, например, «господин президент». Но у нас же все патриархально, у нас же напишут «уважаемый/дорогой Владимир Владимирович», да? Или, например, «господин премьер-министр» – у нас тоже это скорее заменят именем и отчеством. А то, что послов своей страны нельзя называть «ваше превосходительство», уже вообще никто не знает – «господин посол» только. А вот посла другой страны, когда ты принимаешь его у себя дома, ты к нему обращаешься либо «господин посол», либо «ваше превосходительство» – что намного вежливее. И вот эти слои очень перемешаны. Это отчасти такая некоторая картина того, что происходит и в киберпространстве, и в интернете. Да, это следствие цифровизации, потому что там… Николай Александров: То есть, условно говоря, пиктография приводит к тому, что словесное выражение поведенческого жеста заменяется каким-то простым, тривиальным знаком – и тем самым сокращается лексический спектр? Ольга Северская: Совершенно верно. Очень много слов, вот я их называю «словами-стикерами», которые становятся такими маркерами. То есть ты сказал «здравствуйте» и «пожалуйста», например, добавил куда-то – и ты как бы включил режим вежливости. То есть: «Я вам сигнализирую, что это вежливая речь». То есть можно сказать: «Здравствуйте, уважаемый Иван Иванович» (это масло масляное, конечно, потому что «уважаемый Иван Иванович» – уже нормальное обращение, которое как раз диктуется правилами), – при этом не ответить, например, на приветствие своего соседа, который входит в лифт. То есть это совершенно разные представления о вежливости. Ну, ты вроде как сказал – и уже включил режим вежливости. Ты сказал… Ты заметил, что у нас сейчас все великие? У нас великие писатели, великие актеры, великие спортсмены. Николай Александров: Великий и могучий. Ольга Северская: Великий и могучий. Это от Тургенева. Правда, он еще говорил, что он еще и свободный. Но у нас свобода дошла до того, что свобода других слов – обозначать какие-то нюансы. Спортсмен может быть известным, знаменитым, титулованным, например, необязательно великим. То есть великие – это единицы. Точно так же и с писателями. Он может быть маститым или широкоиздаваемым, многопереведенным. Это все заменяется. Например, глагол «озвучить» ведь «съел» список формата A4 двенадцатым тиглем через один интервал, если его так через запятую, а не в столбик написать – глаголы речи, глаголы мышления и так далее. Вот у нас таких слов появляется все больше и больше. И для того чтобы понять, что они значат… Это такие какие-то знаки, которые расставлены. Нужен очень широкий контекст для того, чтобы понять. Например, «адекватная зарплата» – это «высокая зарплата», а «вменяемая зарплата» – это «как минимум не низкая», да? А если цены, то они наоборот: «вменяемые» – это «как можно ниже», а «адекватные» – это «еще по карману». Николай Александров: А существуют ли какие-то очаги, области, где можно положиться на норму? И вообще что такое понятие нормы? Сегодня мы довольно много об этом говорили с самыми разными людьми, с Максимом Кронгаузом в частности. Есть ли пространство, социальное пространство или области какие-то в социальном пространстве, где можно быть уверенным, по крайней мере, в некоторой нормативности языка? И что теперь происходит с этой нормой? Ольга Северская: Ну, мне кажется, что с нормой происходит все то же самое, что и всегда. То есть язык развивается. Ученые смотрят на то, как стало говорить образованное сообщество. Если сдвигаются какие-то показатели, например, ударение может поменять место… Ну, сейчас же никто не ва́рит борщ… вернее, не вари́т борщ, а сейчас уже ва́рим, и все нормально. Но пока мы говорим «нужно звони́ть», «ты мне позвони́», «он позвони́т». Когда-нибудь, лет через двести, вполне вероятно, что скажут «он мне позво́нит» – и это будет считаться нормой. Бывают младшие, старшие… Сейчас еще очень интересный процесс, когда вдруг из подсознания языкового начинают возникать какие-то архаичные формы, например: «я счастлив уже тому…» и «рад тем…». И когда слышишь первый раз «рад тем, что…», думаешь: «Ну, Господи! Что же такое? Трудно было, что ли, посмотреть в словарь управления?» А потом вспоминаешь: «Чем богаты, тем и рады». И я уже сейчас осторожно делаю заключения об ошибках, потому что, если смотришь в историю развития русского языка (Национальный корпус нам помогает это делать), то выясняешь, что так действительно говорили образованные люди. Так что с нормой происходит все то же самое, что и обычно. Лингвисты ее не устанавливают, а фиксируют. А вот другое дело, где наивный носитель русского языка (так это принято определять) может познакомиться с этой нормой. Потому что для начала мы изучаем норму литературную в школе. Если у нас «четверка» или «пятерка» по русскому, то, как правило, мы ею более или менее владеем. Но что делать с тем, что язык реальный отличается уже, в том числе и норма, которая уже зафиксирована, отличается от того, что преподают в школе? Я приведу простой пример. В школе всем известно, что нет «чулок», нет «сапог», но нет «носков». А в словарях уже с 80-го года, по крайней мере с 86-го, вот эта форма «носок» переместилась на первый план, то есть как рекомендуемая норма, и дополнительно существует старшая норма «носков». Когда я об этом говорю наивным носителям русского языка, они готовы меня заклеймить позором, вообще сказать, что я читаю не те книги. Когда им начинаешь говорить, что до «Острова Сахалин» Чехова… Почему я называю именно «Остров Сахалин» Чехова? Потому что это уже начало XX века. В русской литературе ведь не было никаких «чулок» и «сапог», а были только «сапогов» и «чулков». Например, в «Воскресении» Толстого раздавался стук сапогов. Граф Нулин ехал в Петрополь с запасом чулков à jour. Пушкин был грамотный, это не поэтические вольности, просто была такая форма. Да, происходит с нормой вот это. У нас, как правило, очень любят, что-то говоря не так, говорить, что норма изменилась, но при этом не знают, какая она была. Николай Александров: Вот это довольно любопытная вещь, что мы о языке судим очень часто по повседневной речи. И то, что в лингвистике разведено как два разных понятия – речь, которая подвижна, изменчива и прочее-прочее, и язык, который все-таки гораздо более монолитен и который в меньшей степени подвержен изменениям, не так быстро развивается… И из речи потом в язык нормы какие-то переходят. Иногда мне кажется, что в большей степени это говорят не о языке, а о речи. Это во-первых. Ольга Северская: Конечно. Николай Александров: И во-вторых, путается еще одно очень важное понятие – собственно то, о чем мы говорили – владение языком. Каким языком человек владеет? Это тоже неочевидная вещь. Ольга Северская: Ну, «владеть языком» – означает уметь говорить и использовать все возможности языка, которые он тебе дает. А он дает очень много возможностей, которыми сегодня не пользуются даже те люди, которые, по идее, профессионально должны были бы этим пользоваться. Вот ты спросил: «Где та область?» Мы про школу поговорили немножко, что она отличается от реальности, немножко не тот русский язык. Но ведь если раньше и была та область, где жил прекрасный русский язык, норми́рованный или нормиро́ванный (как это лучше сказать? – даже я задумалась), то это была художественная литература. И речь даже не о том, что ее сейчас мало кто читает. Тогда были и корректоры, и редакторы, которые не были номинальными (к сожалению, так происходит очень часто) фамилиями просто на обложке. И действительно, это был заповедник такой хорошей, прекрасной, стилистически разнообразной, выразительной, яркой речи. А сейчас роль вот такого консолидатора национального языка и такого полигона разработки стиля стало медиапространство. Причем это не только СМИ, потому что журналиста только ленивый не ругал, конечно. Но тут я ничего не могу сделать, потому что пишу письма коллегам, если они вот такое делают. Но честно скажу, что я ни одной практически интернет-публикации без хотя бы одной ошибки в русском языке (она может касаться пунктуации, может касаться грамматики) не видела из того, что мне попадается на глаза. Сейчас этим становится именно медиапространство. Это и реклама, это и нейминг, который на улицах встречается. И вы себе не представляете, сколько есть там разных-разных вариантов написания одних и тех же слов. Например, кстати, «мультимедиаресурсы» – пишется все слитно по нормам. И это написано в орфографическом словаре уже давно. Но, я бы сказала, такое откровение для журналистов – это то, что «медиа», «видео» и «аудио» пишутся не отдельными словами от того, что они определяют, а как фактически такая приросшая часть. Поэтому, да, речь у нас такая. Но, к сожалению, у нас становится все меньше и меньше именно тех областей, где можно познакомиться с нормированным языком, с прекрасным литературным языком. И должна я еще тоже сказать, что это опять-таки влияние цифрового пространства. Мы уже сказали, что картинка появляется. Это очень влияет именно на тот язык, которым сейчас начинаем говорить, потому что при том, что есть картинка, не секрет, например, что все радиостудии обзавелись камерами. И, на мой взгляд, это конец вообще радио. Я не знаю, как этот челлендж выдержать, потому что радио – это вообще такое средство массовой информации, которое слушают очень рассеянно. «В огороде бузина, а в Киеве – дядька. Между ними пожарились котлеты». А тут еще… Николай Александров: Осторожно нужно с этой пословицей теперь. Ольга Северская: А тут еще идет картинка об одном – о том, что происходит в студии, а речь идет совершенно о другом. Для меня было откровением, что журналисты перестали уметь рисовать картинку словом. Это произошло буквально за десять лет. Вот когда началась такая экспансия видео, стали… Например, как описывали первые лагеря беженцев? Я не буду приводить пример хорошей речи, потому что их было много раньше. «Ну что? Там все очень хорошо. Есть вода, есть вай-фай». Простите, вы можете себе представить картину того, что там происходит, по этому описанию? Ну, где только нет воды и вай-фая. Николай Александров: Это то, что началось в литературе. Ольга Северская: Да, верно. Николай Александров: И совсем недавно можно было заметить, что совсем немного авторов-писателей владеют пейзажным письмом, описанием обстановки, портрета, одежды и так далее. В этом смысле художественный текст очень часто становится все более и более безликий. Ольга Северская: К сожалению, да. Николай Александров: Обращают внимание на действие, на диалог, а вся обстановка пропадает. И картинка тоже не возникает в голове из-за описания. И, к сожалению, совсем немного писателей, которые умеют и любят изображать окружающую обстановку, где требуется, кстати, тоже вполне определенный язык. Многие слова просто уходят. Ольга Северская: Уходят, да. Николай Александров: Оля, огромное спасибо за беседу. Спасибо. Ольга Северская: Огромное пожалуйста. Но боюсь, что я тебя разочаровала. Николай Александров: Нет-нет-нет, все замечательно.