У Лазаря Гадаева была аллергия на всякий ложный пафос, в его памятниках всегда есть человеческое измерение

Гости
Константин Гадаев
сын и создатель музея-мастерской скульптора Лазаря Гадаева

ФРАГМЕНТ ВИДЕО «НА ФОНЕ ПУШКИНА СНИМАЕТСЯ СЕМЕЙСТВО», 1970 г.

Николай Александров: В России, наверное, нет ни одного города, где не было бы улицы Пушкина, библиотеки его имени, театра, парка или хотя бы сквера, а уж скульптурный памятник великому поэту есть в каждом уважающем себя населенном пункте, где пиит побывал хотя бы проездом. Пушкин, как метко подметил Аполлон Григорьев, действительно наше все везде и всегда. Он признанный народный поэт, даром что аристократ, и безусловное национальное достояние. Наверное, поэтому в садике у особняка журнала «Наше наследие», что в Неопалимовском переулке, долгое время стоял самый трогательный и самый домашний, что ли, скульптурный портрет Александра Сергеевича, выполненный Лазарем Гадаевым.

ВИДЕО ПРЕДОСТАВЛЕНО ГОСУДАРСТВЕННЫМ МУЗЕЕМ А. С. ПУШКИНА

Николай Александров: Но времена изменились, редакция журнала закрылась, здание перешло другим собственникам, и маленький Пушкин осиротел. Холодной осенью сентиментальную фигуру отечественного песнопевца и всех остальных поэтов и писателей работы осетинского скульптора Гадаева приютила экспозиция Государственного музея А. С. Пушкина на Пречистинке, 12. Выставка короткая, но библейская фигура воскресшего Лазаря в центре экспозиции оставляет надежду на новые встречи с сохраненными жемчужинами нашего общего наследия.

В эфире программа «Фигура речи», программа о книгах и авторах книг. Кинорежиссер, поэт, автор нескольких поэтических сборников Константин Гадаев сегодня у нас в гостях. Константин Гадаев – сын скульптора Лазаря Гадаева и создатель музея-мастерской Лазаря Гадаева в Земледельческом переулке в Москве.

Константин, мы начнем разговор о выставке Лазаря Гадаева, если уж речь зашла о памятнике Пушкина, именно с него. Ну, во-первых, как долго работал Лазарь Гадаев над этим памятником?

Константин Гадаев: Ну, сам памятник не очень долго, когда уже «Наше наследие», замечательный журнал, просуществовавший около 30 лет, что ли, который вот сейчас, к сожалению, закрылся, это по их заказу был создан вот этот вот Пушкин, вот. Может быть, работа над ним велась не так долго, но предварительно было много вариантов, вот. На самом деле отец очень хорошо уже всю эту фактуру понимал пушкинскую, потому что у него была такая мысль, он всегда думал о своей родине. Во Владикавказе же есть аллея Пушкина, и там вещь, которая ну не очень ему нравилась, и он надеялся, что когда-нибудь, может быть, где-то там... Поэтому он делал Пушкина всегда опершимся о камень, так чтобы намек был на то, что это Пушкин на Кавказе. Он еще, кроме любви к поэту, еще вот руководствовался такими вещами.

Поэтому в тот момент, когда появилась идея создания вот этого памятника для журнала «Наше наследие», он уже был в полной боевой готовности. Потому что отец же никогда не занимался такими памятниками внешних подобий, знаешь, как, к сожалению, очень много в Москве сейчас и все больше таких памятников, вот. Для него было важно всегда, чтобы внутреннее сходство было, внутренняя энергия. И по меткому выражению Норштейна, этот Пушкин близок к рисункам...

Николай Александров: А кстати, сохранилась графика Лазаря Гадаева с пушкинскими памятниками?

Константин Гадаев: Есть, есть, не очень много, но есть там, да. Потому что скульптор, конечно, всегда много рисует, потому что это работа, кроме всего прочего, еще очень тяжелая, мужская, и прежде чем кромсать камень или портить кусок дерева, я уж не говорю о вещах, которые потом отливаются в бронзе сложнейшим образом, естественно, нужно все понять для себя. И поэтому часто очень много набросков, замечательная графика, которая тоже ждет своего часа.

Но, возвращаясь к памятнику, он долгие годы, ему было очень хорошо там в саду, в садике журнала «Наше наследие» в 1-м Неопалимовском переулке. Это тоже говорит, надеюсь, мы сегодня коснемся каких-то сторон творческого метода отцовского, потому что это очень важно, что вещь стояла на пленэре, вот. Отец говорил, что я, когда готова та или иная вещь, я ее представляю всегда, закрыв глаза, ни в коем случае не в стерильном пространстве, не в пространстве галереи, не в пространстве даже музея тщеславно как-то представляю – я ее представляю на горной дороге где-нибудь в родных местах, среди деревьев, среди реальной природы. И если вещь стоит крепко, ну, естественно, мысленном взором, если она убедительна в этой дикой природе, значит, я на правильном пути; если она смотрится, как мне кажется, какой-то такой легковесной, значит, я запутался и увлекся, наверное, чем-то не тем... Это очень важно, очень важно, дает ключ к пониманию. И все выставки, а их не очень много было, которые проходили на пленэре, они всегда выигрывали очень сильно.

Николай Александров: Ну и, действительно, Пушкин в Неопалимовском попал в такое камерное пространство, поскольку и памятник сам камерный.

Константин Гадаев: Да.

Николай Александров: Ведь это часть концепции Лазаря Гадаева. Почему именно такой получился?

Константин Гадаев: Да, это тоже сразу хорошо, что мы коснулись одной стороны. Другая сторона – это аллергия на всякий ложный пафос, ну советской монументальной уж скульптуры точно. Его памятники всегда, их не так много, но там всегда вот это вот есть человеческое измерение, всегда он находит какую-то странность, какой-то поворот. Например, Пушкин, он практически в рост Пушкина, он был небольшого роста, и он как бы так в садике прогуливается. Постамент минимальный, просто чисто технический, вот. У него был памятник адыгейскому поэту Керашеву, чтобы объяснить вот этот вот его момент, и он увидел фотографию, где поэт сидит на краешке стула с блокнотом, вот. И он зацепился за это и сделал, на мой взгляд, потрясающую вещь, но не буду отвлекаться, я просто говорю о методе...

Николай Александров: Она, кстати, тоже на выставке представлена, эта скульптура.

Константин Гадаев: Да-да-да, эскиз там представлен, вот. И он сидит на краю стула, и это совершенно необыкновенно для памятника. Его там заплевали, заклевали, потому что они ожидали, что он будет в папахе, с газырями, что ты, говорят, какого-то больного сделал. А он как раз поймал эту странность, поймал поэтический дух именно вот. И поэтому кавказская помпезность, советская помпезность в подаче человеческого образа, тем более в памятнике, ему совершенно чужда была, вот.

Николай Александров: Ну, так же, кстати говоря, как и памятник Мандельштаму в Воронеже.

Константин Гадаев: Да, да.

Николай Александров: Он тоже потрясает этой внутренней трагедией человеческой, которая в самом облике Мандельштама видна в этой скульптуре.

Константин Гадаев: Да-да-да. Он никогда не оставлял, не отпускал из мастерской вещь, тем более если она монументальная была, пока вот это совпадение не происходит мощной скульптуры с внутренним именно, даже не похожестью, а внутренним состоянием, свойственным персонажу.

Я помню, он как-то утром говорит: «Я вроде закончил», – а он уже тогда достаточно был, много болел, когда Мандельштама делал, это уже одна из последних его работ. И мы поехали смотреть. Я смотрю в мастерской в Земледельческом переулке, где сейчас многие бывают и смотрят, она уже мемориальная мастерская, стоит посередине в глине Мандельштам готовый совершенно. Я обошел, действительно мне понравилось, я говорю: «Здорово». А он на лестницу, взял киянку деревянную, на лестницу поднялся и как вдарит ему! Говорит: «Фигура хорошая, а над портретом я еще поработаю». То есть не мог, не мог вот...

Сроки проходили всегда, и он никогда не мог по тому принципу, как мы с моим другом один раз гуляли по Москве, с Мишей Кукиным, поэтом, и увидели новый памятник, не буду говорить какой. Обошли, посмотрели, а потом отошли, и я его спрашиваю: «Ну как тебе?» И он говорит: «Запомнились шнурки на ботинках». И вот такие вещи, которые формальные внешние детали акцентируют, внешнее сходство такое и чисто поверхностное, – это совершенно ему не свойственно.

Николай Александров: Костя, если бы нужно было определить применительно к этой скульптуре, к этому памятнику Пушкина, каков Пушкин Лазаря Гадаева? Ведь Александр Сергеевич – это действительно совершенно особенная фигура для русской культуры, да и вообще для каждого человека. Его каждый пытается для себя в хорошем смысле приватизировать. «Мой Пушкин» – это же, в общем, чрезвычайно важная категория не только для Марины Цветаевой, но практически для всех.

Константин Гадаев: Да. Ну, некоторым, конечно, привыкшим к такому Пушкину с разлетом руки и т. д., некоторым это не нравится, не близко. Но люди, может быть, более сложно и тонко, обладающие более тонким вкусом, они понимают, что это живой прежде всего Пушкин, то есть близкий, я повторюсь, с рисунком его, наброском, то есть самовидению Пушкина. Он же, как известно, про портрет Кипренского писал, что он льстит мне, сам-то он себя...

Николай Александров: «Себя как в зеркале я вижу, Но это зеркало мне льстит».

Константин Гадаев: Мне льстит, совершенно верно. Сам-то он в своих набросках себе не льстил совершенно. И для отца, конечно, повторюсь, он всегда искал и в фотографиях, и в материалах, если над чем-то работал, вот связанным с личностью какой-то, именно вот этого живого момента, не связанного с тем, что человек красуется или там как-то себя представляет в каком-то, не знаю, слишком помпезном виде, вот. Поэтому прежде всего это живой... Вот покойный скульптор Никогосян, до 100 лет доживший, на открытии памятника сказал: «Наконец памятник Пушкину, а не Дантесу! А то сделают рост, нос ровный – не Пушкин, а Дантес какой-то! У Лазаря наконец Пушкин настоящий, живой!»

Николай Александров: Ведь на самом деле вот это удивительная черта, когда вот эта зеркальность, которая очень часто проглядывает и в живописи, и в скульптуре, на самом деле заслоняет истинный образ. У Лазаря Гадаева нет такого прямого, зеркального наложения не только в памятнике Пушкина, это же, в общем, то, что идет от природы его видения, его творчества.

Константин Гадаев: «Зеркально» – ты имеешь в виду предельно похожий какой-то внешне?

Николай Александров: Да-да-да.

Константин Гадаев: Он из тех художников, которые, ну так и должно быть, как мне кажется, это творческое преображение. Его Мандельштам – это творческое преображение, любая его вещь. Если он вспомнил что-то, какого-то односельчанина своего, вспомнил его позу, его движения, она должна пройти через вот это вот творческое именно даже не осмысление, осмысление тоже, но преображение, вот, и тогда она становится произведением искусства, вот.

У него даже, вот многие обращают внимание, такие у пастухов войлочные шапки на Кавказе, кто бывал, наверняка знают, они такие круглые. И он ввел этот элемент, вот, и невозможно не увидеть аналогии с какой-то нимбообразностью. И для меня это не прямое, не религиозная святость, а творческая святость уже персонажа, который преображен в творчестве, понимаете? То есть элемент вот этой скульптуры, связанный с диском вот этой вот войлочной шапки, он как бы... Художник преображает своего просто односельчанина, просто какую-то женщину, которая масло бьет или там валяет войлок, преображает и освящает как бы.

Да, если говорить о концепции выставки, то в первом зале я специально не взял никакой бронзы, потому что он первую половину жизни, не было никакой возможности в советское время отливать в бронзе частным образом, только если ты по заказу работаешь. Поэтому он обожал камень, обожал дерево, вот. Но эти вещи часто, ну они разбежались по миру, в разных музеях, в разных странах находятся, поэтому вот бронзы больше сохранилось, ее легче перевозить.

Но вот про концепцию я хотел сказать. В первом зале мы экспонируем чашу, сделанную Тазе Гадаевым, это отец Лазаря, мой дед.

Николай Александров: Ну, собственно, поэтому выставка и называется «Чаша отца».

Константин Гадаев: Поэтому она и называется «Чаша отца». Но идея такая моя была, что вот мы показываем эту чашу невероятно гармоничную, она не первый раз выставляется как образец народного творчества, в Музей Востока еще ее брали. Она вполне традиционная, но при этом тонкость резьбы сама удивительная, вот. Если можно, я кратко скажу о ее судьбе, потому что это на уровне чуда. Когда фашисты жили в доме у моей бабушки и она вот со всеми детьми, в том числе Лазарем, жила там и пыталась как-то выжить, то все, что было сделано в доме руками Тазе Гадаева...

Николай Александров: Деда.

Константин Гадаев: Деда, он был просто крестьянин, он не был никаким ни художником, ничего, это просто быт был. К сожалению, это все было уничтожено, пущено на растопку. А эту чашу, которую вы можете увидеть на выставке, бабушка закопала в огороде, чтобы сохранилась об ушедшем на войну муже какая-то память (он погиб, к слову сказать). И потом она отрыла...

Николай Александров: Костя... Вы рассказывали, что это круговая чаша. Может быть, несколько слов о том, что это, собственно, такое?

Константин Гадаев: А, функция у нее... Да, это круговая чаша на мужском пиру, такое черное пиво вроде портера любили варить осетины. Они передавали, мужчины, ее и добавляли что-то к тосту, и вот круговая чаша в этом состоит, что каждый что-то добавляет, вот у нее такая функция была. И такие чаши есть в семьях, но редко такой красоты, вот. И закончу эту историю, что она, когда уже фашисты ушли, она отрыла эту чашу, и вот так она сохранилась таким чудесным образом.

Но выставка, она идет к другой чаше, это вот третий зал, посвященный евангельским сюжетам, и молящийся Христос коленопреклоненный, он явно, абрис его в виде чаши. Но эта чаша уже чаша страданий Христовых, и это чаша уже нашего спасения, и это совсем другой смысл, как бы здесь чаша Отца уже, наверное, с большой буквы. И мне кажется это очень важным.

Ну, выставка не очень большая, всю ретроспективу никак нельзя было сделать, но вот эта связка очень важна, потому что Лазарь Гадаев как художник произрастал из крепкого национального корня, обогащая его опытом европейской и не только европейской, он работал и в Мексике, и в Индии, и в разных странах, очень много интересовался пластикой, народным искусством и т. д. И вот, обогащая всем этим опытом, мне кажется, он возрос, именно возрос, не прыгнул куда-то и не перескочил, а возрос до темы евангельских сюжетов, над которыми он до последнего часа работал.

Николай Александров: Мне о двух вещах хотелось поговорить. Вот чаша, которая встречает посетителей выставки, по существу в первом зале, она действительно потрясает совершенством формы, необыкновенно изящно и тонко сделана. Работы Лазаря Гадаева иногда, на первый взгляд кажутся шероховатыми, как будто не прорисованными, то, о чем мы отчасти говорили. Вот насколько принципиальна была эта как бы непрорисованность, которая чувствуется и в последней скульптуре? Иногда уж полностью оправдана, как в «Воскрешении Лазаря», одной из главных тоже скульптур, насколько я понимаю, для Лазаря Гадаева.

Константин Гадаев: Да, конечно. И не потому, что, конечно, он банально думал, что Лазарь и Лазарь, – нет, он дорастал до этого мучительно, вот. Я говорю, когда приходят люди в мастерскую, а приходит много людей разного возраста, и я им говорю о том, что здесь необязательна даже подпись. Вот эта литературная составляющая для него была на десятом месте всегда, потому что в этой скульптуре Лазарь, уже в самой лепке, в самой нарощенной поверхности вот этой есть весь драматизм этого события.

И не только этого, там есть и намек на XX век, на трагедию XX века, вот в этой уплощенной, уплощенной фигуре Лазаря в тот момент еще в пеленах, когда Христос говорит: «Лазарь, гряди вон», – и он первый шаг делает от смерти к жизни. Поэтому для него критерий настоящей скульптуры был не в том, что... Никогда он не мог свое кредо высказать, он говорил: «Художник встанет у своего полотна или скульптуры и начинает говорить: «Я хотел сказать...»» Он всегда смеялся и говорил: «Ты уже сказал, давай мы посмотрим теперь, а ты посиди». И это ему совершенно...

Даже когда я пытаюсь, вроде в благих целях популяризации творчества отца, пытаюсь разговаривать об этом, не все далеко понимают. У нас понимание скульптуры находится на самом низком уровне по сравнению с другими искусствами. Живопись лучше знают, музыку лучше знают, литературу еще лучше знают, ну более-менее. Со скульптурой даже в самых культурных кругах очень большие проблемы, она нуждается в популяризации и разговоре о ней, серьезном разговоре, поэтому я вижу, когда люди приходят, они просто не могут, не могут... Это как на чужом языке разговаривать. Они думают, что понимание приходит, так же как понимание другого языка, а для этого только смотреть, смотреть и смотреть. И это так же сложно, но и так же просто, если усилия приложить.

Николай Александров: А если бы ты все-таки определял как-то особенности языка Лазаря Гадаева, как вот начать смотреть и начать видеть, с твоей точки зрения?

Константин Гадаев: Ну, мы говорили о важных вещах, таких как укорененность его, все. Но есть вещи, которые... Вот я говорил, что он кредо свое не любил высказывать, но однажды к нему с каталогом пристала... ну, «пристала», наверное, слово, с предложением... Яблонская Мюда Наумовна, знаменитый искусствовед, что «Лазарь, напиши кредо». И он думал: не буду я писать об искусстве или что-то – и начал описывать, как он мальчиком день свой, как он на огороде работал, матери помогал, за водой сходил, туда-сюда. А, говорит, самый кайф его был – это убежать за село, найти большой камень и на него лечь. Почему? Потому что в горах быстро холодает, высыпают звезды и очень прохладно уже сразу становится, а камень, нагретый солнцем большой камень теплый. И, говорит, мне неизъяснимое наслаждение доставляло лечь и щекой прижаться к этому камню, вот.

И я думаю, что он не зря об этом писал, потому что здесь в такой, может быть, поэтической форме его как раз-таки творческое кредо и есть – это сплав эпического начала, вот эта ночь холодная, горы, звезды, вот этого большого мира, всегда, в любой работе присутствующем вот этим на уровне прикосновения ощущением тепла и любви, то есть вот это человеческое измерение в любой работе. Памятник ли это Мандельштаму, просто он лепит кого-то ослика, идущего по горной дороге человека – там всегда, если вы присмотритесь, всегда будет редчайший, на мой взгляд, сплав лирики и эпоса. Вот следующая выставка будет называться «Лирический эпос Лазаря Гадаева».

Николай Александров: Сами скульптуры, несмотря на то что они больше, может быть, чем просто некоторое выражение, чем подпись, они же со словом необыкновенно связаны. И Пушкин, и Мандельштам, и Марина Цветаева – это же не просто человеческий характер, но за этим стоит еще и некоторое высказывание, причем по-особенному понятое. Абсолютно домашний, наш Александр Сергеевич, который как будто с тобой разговаривает, которого действительно ты сразу принимаешься, который вот... И совершенно другой Мандельштам с его вздернутым носом...

Константин Гадаев: Птичьей повадкой такой.

Николай Александров: Птичьим, да-да, совершенно другим. И наконец, библейское слово. Ведь что бы мы ни говорили, но и в «Молении о чаще», и в Лазаре всегда это веское слово, выраженное, вот выраженное в скульптуре, оно же всегда прочитывается, да? Хочется спросить тебя – а вот на тебя в свою очередь как на человека, который пишет стихи, который со словом работает, на тебя как на поэта насколько это воплощение слова в скульптуре, насколько на тебя повлияло?

Константин Гадаев: Ну, во-первых, отец, по большому счету... Почему я внес вот второй зал, в котором, если вы помните, его автопортрет стоит и несколько офортов. Это офорты его книжки на дигорском языке, это родной его язык, и там не так много написано красивого, поэтому его даже в школе сейчас проходят, настолько это уникальные тексты. Там рассказы, стихотворения в прозе, есть просто стихи, вот. То есть я его внес в комнату поэтов как поэта, потому что он во всем, и в скульптуре, и просто начинал даже писать рассказы, с этого началась его жизнь, вот, он был настоящим поэтом, вот.

И поэтому, много находясь и в детстве, и потом, и видя его работу, и видя его вещи, конечно, ты не можешь этого достичь, как он не может достичь чаши отца. Я вот не сказал тогда, что он говорил, что, когда он запутывается, он берет ее в руки и начинает все сначала. И, видя ее, он понимает, что ему не достичь никогда этого, ну вот как родникового чистого истока, не достичь такой гармонии.

Николай Александров: Костя, в завершении разговора я хотел попросить вас прочесть свое стихотворение, которое вот для вас в первую очередь связано или наполнено личностью, творчеством Лазаря Гадаева.

Константин Гадаев: Ну, оно не конкретно, не конкретно, может, ему посвящено, что-то в нем есть, оно посвящено всем, кто ушел, вот. А стихи такие:

Между ханжеством и цинизмом,

Вьется тропка в заросший сад,

Где все близкие мне при жизни

За дощатым столом сидят.

Нету в лицах и тени горя,

Ни заботы, ни страха нет:

Только теплый вечерний свет,

Только рокот и запах моря.

Все припомнилось, прояснилось,

И у каждого свой рассказ

Обо всем, что так долго снилось,

А сбывается лишь сейчас.

Пьют, поют, шампуры вращают,

Поддувают картонкой угли

И прощают друг другу, прощают

Все, что раньше простить не могли.

Вне земного, привычного бремени

Смотрят души свои на свет,

Ни на что больше нету времени,

Нету времени, просто нет.

Николай Александров: Костя, спасибо огромное за беседу, спасибо!

Константин Гадаев: Вам спасибо!