Николай Александров: По мнению многих исследователей творчества Мандельштама, причиной опалы поэта послужило его известное стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны». В этом стихотворении дается достаточно экспрессивный портрет Сталина. Обращают на себя внимание такие, например, строки: «Его толстые пальцы, как черви, жирны». Надежда Мандельштам в воспоминаниях говорит, что этот образ навеян разговорами с Демьяном Бедным, известным поэтом, в то время находившимся на пике своей популярности, обладателем обширнейшей библиотеки. О книгах с Мандельштамом они и разговаривали, и Демьян Бедный жаловался Мандельштаму, что, когда он дает Сталину книги, после него, после чтения Сталиным этих книг остаются жирные пятна на страницах. Эти наблюдения Демьян Бедный написал в своем дневнике и, по версии Надежды Мандельштам, их переписал в свой дневник его литературный секретарь и, желая выслужиться, показал их Сталину. На самом деле все обстояло совершенно не так. Секретарем Демьяна Бедного был Михаил Яковлевич Презент. Он был арестован по «кремлевскому делу», его дневники попали в ГПУ, и там, собственно, обнаружились слова, которые Михаил Яковлевич записывал, иногда откровенные признания Демьяна Бедного. Сам Презент погиб в тюрьме во время следствия. А опала Демьяна Бедного во многом была связана с обнаружением этих дневников Презента. Так что в данном случае литературный секретарь Демьяна Бедного не виноват, и уж совсем неизвестно, читал ли Сталин это стихотворение Осипа Эмильевича Мандельштама или его даже Сталину не показали. Это «Фигура речи», программа о книгах и авторах книг. Голос за кадром: Глеб Морев – филолог, литературовед, работал в Музее Анны Ахматовой на Фонтанке, был главным редактором журнала «Критическая масса», член жюри премии «Большая книга». Автор книг «Диссиденты», «Поэт и царь», «Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии». Николай Александров: Глеб, за последнее время у вас вышли две книги об Осипе Эмильевиче Мандельштаме. Ну, первая касается не только Мандельштама, «Поэт и царь» она называется. «Фрагменты литературной биографии Осипа Мандельштама», вторая книга, уже полностью посвящена Мандельштаму, хотя там возникают сюжеты, связанные и с другими именами. В первой книге, «Поэт и царь», один из сюжетов связан со знаменитым стихотворением Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны». Мне хочется начать разговор вот об этих книгах и о биографии Мандельштама именно с этого стихотворения. Что вам удалось обнаружить при изучении истории этого стихотворения? Какие, собственно, мифы существовали и что оказалось в результате? Глеб Морев: Ну да, действительно, это такой мифологизированный в истории русской культуры текст. И справедливо, потому что это беспрецедентный текст, это открытое политическое выступление против Сталина в 1933 году. Никто из российских, советских писателей тогда себе такого не позволял, на это решился лишь Мандельштам. Поэтому вокруг этого текста достаточно много, текста и последовавших за ним событий, сложилось культурных мифов, в частности, связанных с арестом Мандельштама, его ссылкой и моментальным смягчением, резким смягчением его приговора, который исходил от Сталина. Николай Александров: То есть поначалу считалось, что Сталин был знаком с этим стихотворением и это явилось причиной опалы Мандельштама. Глеб Морев: Собственно говоря, грубо говоря, да. Эта точка зрения, восходящая к точке зрения Мандельштама самого, заключалась в том, что Сталин прочел эти стихи, оскорбительные для него, оценил их по-своему и смягчил приговор поэту. Николай Александров: Так думал Мандельштам сам. Глеб Морев: Так думал сам Мандельштам. Это было органично для него исходя из его литературоцентричной картины миры и исходя из того, что набор фактов, которые были ему известны, позволял сделать такой вывод. Сейчас нам стал известен другой набор фактов, который не был известен Мандельштаму, который заключался в разных бюрократических стратегиях руководства ГПУ. И из этих фактов можно сделать уверенный вывод, что Сталин не только не знал этого стихотворения Мандельштама, но даже не знал о его существовании. Он не очень хорошо представлял себе и не был особенно заинтересован в этом. За что был арестован Мандельштам конкретно? То есть он понимал, что он арестован за какой-то антисоветский выпад, но в чем заключалась его суть, Сталина не очень интересовало. Сталина в этой истории, как выяснилось, интересовало другое. Мандельштам был арестован без его ведома, без санкции Сталина, и этот факт был совершенно для него неприемлем и входил в прямое противоречие с резолюцией политбюро 1931 года, которая запрещала арестовывать крупных специалистов. В советской практике, терминологии «специалист» – это очень широкий круг людей, от крупных инженеров до крупных писателей, это специалист в какой-то своей области, от промышленной области до культурной. Так вот крупные специалисты без санкции ЦК (читай: Сталина) арестовываться не могли, ГПУ не имело права их арестовывать. Отсюда единственный документальный, так сказать, момент, единственное документальное свидетельство участия Сталина в деле Мандельштама – это его резолюция на письме Бухарина, из которого он узнал об аресте Мандельштама, которая заключается буквально в следующем. Он пишет: «Безобразие! Кто дал им право арестовать Мандельштама?» «Им» – это органам ГПУ. И резолюция эта адресована руководству ГПУ, Ягоде и его заместителю Оградову, и четко указывает на то, что органами ГПУ нарушена резолюция политбюро, запрещающая арестовывать «мастеров»... Вот это важный термин советский, которому посвящен фактически телефонный разговор Сталина с Пастернаком. Сталин звонит Пастернаку, чтобы понять, мастер ли Мандельштам. Не в абстрактном смысле мастер, хороший ли он поэт... Николай Александров: Принадлежит ли он цеху или нет, да-да. Глеб Морев: Да, а крупный ли он писатель, крупный ли он специалист, квалифицированный специалист, мастер, в тогдашней терминологии это один ряд. А если он таковым является, он подпадает под это постановление политбюро. И соответственно, когда Сталин понимает, что да, это так, он пишет эту резолюцию, которая выражает возмущение тем, что органы ГПУ не поставили его в известность об аресте. Приговор Мандельштаму смягчается резко, он выбирает местом жительства себе Воронеж, и вслед ему, так сказать, вслед его перемещению в Воронеж из Москвы летит письмо от руководства Культропа ЦК, где написано, что вот направляется в ссылку за антисоветские выступления к вам в Воронеж крупный мастер Осип Мандельштам. Он, конечно, не наш поэт и вряд ли нашим будет, но он очень квалифицированный, просьба использовать его, так сказать, по назначению, просьба способствовать его культурной деятельности, заключающейся в том, чтобы он мог делиться своим опытом с молодым поколением. И вот тогдашняя советская идеология позволяла старым мастерам, даже несмотря на их какие-то прегрешения, неполную лояльность перед советской властью, пользоваться, передавать опыт, так сказать, свою квалификацию в построении новой социалистической культуры. И собственно говоря, это вот те условия, на которых Мандельштам содержится там примерно до 1936 года. В 1936 году идеология меняется, на смену идеологии мастерства приходит борьба с формализмом, это сильно усложняет положение Мандельштама, но это отдельный разговор. Николай Александров: По существу, вот в этом очерке, который вошел в книжку «Поэт и царь», устанавливается еще одна очень важная вещь, еще одно очень важное положение. Традиция разговора поэта с властью, которая опирается еще на XIX век, которая существует в сознании поэтов, не соответствовала действительности. То есть, условно говоря, этого диалога не получалось, несмотря на то что поэты, литераторы, писатели считали, что их слово играет какую-то роль, что оно значимо и что власть прислушивается. Отсюда, собственно, вообще проблема, как я понимаю, взаимоотношения поэта Мандельштама и не только Мандельштама с властью и с государством уже, а не просто вот с некоторой персоной. И это уже развивается, в частности, в книжке «Фрагменты литературной биографии». Правильно я понимаю, да? Глеб Морев: Да, совершенно верно. Собственно говоря, и миф о знакомстве Сталина со стихами Мандельштама, и, так сказать, параллельные этому сюжету мифы, и сюжеты культурные, связанные с отношениями со Сталиным Пастернака, в частности, с этим звонком и дальнейшей их эпистолярной коммуникацией, обращениями Пастернака к Сталину, они связаны вот тоже с этим представлением о Поэте и Царе (с большой буквы и то и другое), об отношениях, особых отношениях высокой власти и высокой поэзии. Это, конечно, проекции в русском культурном сознании, все это проекции пушкинского мифа, пушкинианского мифа... Николай Александров: И даже раньше, да, и XVIII века, державинского... Глеб Морев: Разумеется, да. Но лишь Пушкину удалось... Вернее, не удалось – лишь Пушкин ставил перед собой цель, которой достичь не смог, выстроить коммуникацию между собой, между поэтом и царем, в буквальном смысле Николаем Павловичем, как коммуникацию равноправных, как коммуникацию независимых, так сказать, агентов. Этого не случилось, Николай Павлович не пошел на это и не признал за Пушкиным такого права, какое в принципе было признано за Карамзиным, например. И этот культурный сюжет уже тогда, собственно, в 20-е гг. выходит фильм «Поэт и царь», посвященный взаимоотношениям Пушкина и Николая. Этот сюжет уже к началу XX века был такой мифологической структурой, мифологическим сюжетом. И власть, высокая власть, конечно, зачаровывала своим могуществом крупных писателей. Но, с другой стороны, тому же Пастернаку казалось, что те знаки внимания со стороны власти, в частности звонок Сталина ему по поводу Мандельштама... Пастернак же не просил этого звонка, это было одно из немногих, если не единственное обращение Сталина к писателю советскому, которое не было спровоцировано в свою очередь самого этого писателя к Сталину. Пастернак не просил Сталина звонить ему. Сталин звонит ему, и Пастернак, так сказать, видит в этом внимание власти к литературе и выстраивает вокруг этого целую поэтическую и такую концептуальную модель отношения с властью, которая выражается, в частности, в посвященных Сталину стихах, опубликованных в новогоднем номере «Известий» 1936 года, а это, как показал Лазарь Флейшман, чуть ли не первые опыты в советской русской поэзии, русской поэзии советского периода стихов, обращенных к Сталину. Пастернак в каком-то смысле здесь родоначальник сталинской темы. Но интересно, что как он ее представляет. В этих стихах прокламируется модель отношений поэта, живущего в своей такой независимой нише скромной, незаметной жизнью, и высокого властителя, живущего за кремлевской стеной, движущего историю, «Поступок ростом с шар земной», как пишет Пастернак. Тем не менее, несмотря на несопоставимость их масштабов, их связывает таинственная нерациональная связь, «двухголосая фуга», как формулирует это Пастернак. Эта модель оказывается чрезвычайно близка к той модели, которую в своем сознании рисует Мандельштам, его отношения... Николай Александров: Мы об этом поговорим, может быть, но в более широком контексте. Как раз, собственно, с «Оды Сталину» т. н. открывается ваша вторая книга «Литературные фрагменты» в качестве предисловия, где тоже существует некое мифологическое начало или, если угодно, даже не мифологическое, а ситуация подлога, из которой вырастает, собственно, сам миф. Но вот контекст этих обращений, он же в русской поэзии даже XX века достаточно широко представлен. Ну, помимо собственно номенклатурных обращений, которые существовали у целого ряда номенклатурных поэтов, мы можем вспомнить стихи Ахматовой, ну и, разумеется, вот эти стихи Мандельштама. Может быть, несколько слов об этом? Что это, собственно, за «Ода Сталину»? Глеб Морев: Ну, вот это принципиально разные тексты, стихи Ахматовой и стихи Мандельштама. Потому что стихи Ахматовой – это действительно откровенно вынужденный жест, написанный, так сказать, из-под палки, что называется, написанный откровенно... Известно, что она обращалась за помощью к Томашевскому, по-моему... Николай Александров: Ради сына, условно говоря, написаны стихи. Глеб Морев: С целью, да, выправить метрику, так сказать, потому что это были совершенно неорганичные и невольные для нее произведения с целью спасти сына, находящегося в лагере. «Ода Сталину» мандельштамовская – совершенно другая вещь. И здесь очень важно сказать, что вот само это название «ода», которое как бы не авторское, это название принадлежит Надежде Яковлевне Мандельштам, оно не соответствует авторскому названию. Эти стихи называются, собственно говоря, в той рукописи, которая до нас дошла, называются «Стихи о Сталине». И если мы соположим в хронологическом ряду мандельштамовских текстов 1937 года эти стихи с другими текстами, мы увидим, что в январе – феврале 1937 года он пишет «Стихи о Сталине», а в марте – апреле 1937 года он пишет «Стихи о неизвестном солдате». Совершенно становится понятно, что в сознании Мандельштама это такой политический диптих масштабный, обращенный к современности... Николай Александров: Тем более что стихи... Вот я хотел сделать маленькое отступление в скобках, потому что «Стихи о неизвестном солдате», одно из главных стихотворений Мандельштама, которое рассматривается во многом как вот его последнее, итоговое стихотворение, которое говорит вообще, просто в принципе о трагедии XX века, о трагедии и Первой мировой войны, и того времени, в котором он живет, страшные стихи Мандельштама, о которых существует огромная литература... Глеб Морев: Совершенно верно. И мы понимаем, что вот эта неравноправность, неравный статус этих текстов в культурном сознании, «Стихи о неизвестном солдате», которым посвящена огромная литература, текстологии, которой посвящено огромное количество работ, и «Стихи о Сталине», которые до сих пор, так сказать, подавляющим большинством исследователей Мандельштама считаются текстом вымученным в соответствии с концепцией Надежды Яковлевны, – это, конечно... Николай Александров: То есть по сути дела приравниваются к ахматовским стихотворениям. Глеб Морев: Да. Это, конечно, не соответствует действительности, потому что для Мандельштама им не соответствует на самом деле качество этого текста. Иосиф Бродский был абсолютно прав: «Стихи о Сталине» Мандельштама – это великое поэтическое произведение, масштабная композиция, не уступающая в значимости «Стихам о неизвестном солдате». Михаил Леонович Гаспаров в свое время, один из немногих, кто преодолел это инерционное восприятие, обусловленное концепцией Надежды Яковлевны Мандельштам, справедливо писал, что в «Стихах о Сталине» Мандельштам обращается к вождю, решает проблему вождя, а в «Стихах о неизвестном солдате» проблема бойца, и это две... Николай Александров: Рядового человека, условно говоря. Глеб Морев: Да, рядового воина, потому что тема войны тогда одна из основных в общественном сознании. И понятно, что это две важнейшие темы, которые занимают Мандельштама в определении его отношения к действительности. Здесь нет никакой конъюнктуры с его стороны, это абсолютно искренние и абсолютно мастерские масштабные композиции, написанные, кстати говоря, в период очень плохого его самочувствия: он находится в глубокой депрессии, он не понимает в этот момент, почему изменилось отношение к нему со стороны социума. Его положение в ссылке резко ухудшилось из-за изменения вот этой идеологической конъюнктуры, прекращения как бы вот этой идеологии мастерства, начала борьбы с формализмом. Тем не менее, несмотря на это он создает эти огромные, для него чисто формально это очень большой объем поэтической речи в его наследии, это входит в немногочисленный ряд очень крупных, объемных стихов, «Стихи о неизвестном солдате» и «Стихи о Сталине». И понятно, что эти вещи должны быть сопоставлены рядом в основном корпусе произведений Мандельштама, «Стихам о Сталине» должно быть возвращено их органичное место, и это должно рассматриваться как такая взаимосвязанная композиция, объединенная общей структурой и семантикой. Николай Александров: Несколько слов о том, почему, собственно говоря, это не мода и как эти стихи мифологизировались в восприятии критиков. Какие факты дают нам возможность судить, что в данном случае это действительно некоторый термин, который ввела Надежда Яковлевна Мандельштам, собственно «ода», и, собственно, за этим выстраивается целое восприятие? Глеб Морев: Собственно говоря, это очень умелое именование их одой. Оно сознательно банализирует значение этого текста. Ода сводится к прославлению вождя, такому банальному и, так сказать, очень функциональному, меж тем как «Стихи о Сталине» – текст гораздо более сложный, он включает в себя и... Кстати говоря, трудно представить его, несмотря на всю его просталинскую направленность, трудно представить его опубликованным в советской действительности 1930-х гг. Он, конечно, гораздо сложнее, гораздо откровеннее, чем те тексты, которые могли пройти цензурный фильтр советский в те годы, и это еще одно свидетельство того, что, конечно, это абсолютно органичный мандельштамовский текст. Там не только идет выяснение масштаба отношения к Сталину и представление как бы вот вождя, но и там откровенно говорится и об отношениях, драматических отношениях поэта, лирического героя (читай: Мандельштама) с действительностью и со Сталиным. Эта тема, конечно, не могла быть обнародована в советских цензурных условиях в то время. А название «Ода...» очень резко сужает как бы калибр, масштаб этого текста. Надежда Яковлевна неслучайно это сделала, конечно. В ее задачу, на мой взгляд, входило именно развести этот поэтический диптих, развести «Стихи о Сталине» и «Стихи о неизвестном солдате», который она, надо сказать, скрывая часть текста, представляла как вот такой противовес «Стихам о Сталине», которым они не являются, еще раз повторю, это взаимодополняющие тексты. Николай Александров: Ну, особенна детективная история публикации этого текста, его появления вообще в поле зрения мандельштамоведов, так скажу, но я думаю, что мы не будем об этом говорить, потому что это частности, которые связаны с историей рукописи мандельштамовского стихотворения. А поговорим мы вот о чем. Собственно, мы чуть-чуть снижаем планку взаимоотношения поэта с властью, лишаем персональности и переходим вот, собственно, к этому понятию мастерства. В «Фрагментах литературной биографии» довольно много страниц, собственно, посвящено отношению власти, уже теперь безликой, номенклатурной или бюрократической, к литературным работникам. Собственно, с этой бюрократической составляющей сталкивались все, не только Мандельштам – Булгаков, Ахматова и т. д. Вот как выстраивались эти взаимоотношения? И насколько они отличались от того, что существовало до революции? Глеб Морев: Советская власть, так сказать, резко изменила вообще модус литературного существования, традиционный для российской культуры. Потому что, если прежде писатель, несмотря на свое общественно-политическое направление, на свои общественно-политические симпатии, мог так или иначе существовать литературным трудом, т. е. печататься и получать за это деньги, гонорары, то после большевистского переворота эта ситуация резко была изменена. Литературным трудом поначалу жить вообще было сложно из-за экономических неурядиц, а с конца 20-х гг. цензурные условия были поставлены так, что литературным трудом могли жить только лояльные режиму писатели. Собственно говоря, одним из первых таких вот жестов, которые свидетельствовали о наступлении этой эпохи, и жестов такого протеста против этой ситуации, был скандальный жест поэта Александра Тинякова, который в 1926 году осуществляет сознательный выбор: он перестает быть профессиональным писателем и превращается, демонстративно, публично превращается в профессионального нищего. Он встает, выходит на то, что сейчас бы назвали несанкционированным пикетом, встает у входа в одно из крупнейших ленинградских издательств, издательство «Колос» на Литейном проспекте, с плакатом «Подайте писателю, впавшему в нищету». Николай Александров: Вы вспоминаете еще и Розанова, который... Ну, он не выходил с пикетом, но в своем «Апокалипсисе», в последних статьях 1918 года просто обращался к читателю, да? Глеб Морев: Да, «Апокалипсис нашего времени». Николай Александров: «Горстка крупы спасет писателя». Глеб Морев: Знаменитый фрагмент, это первая печатная просьба о милостыни, когда он пишет, что вот горсть муки спасет, «Сохрани, читатель, своего писателя», буквально пишет он, потрясенный тем, что... Всю жизнь живший литературным заработком Розанов потрясен тем, что он несмотря на то, что его вот эти временники под названием «Апокалипсис нашего времени» пользуются успехом, пользуются спросом, но цензурные препятствия мешают, делают невозможным для него жить на продажу этого издания, как он планировал. И вот, потрясенный, он пишет эти слова о том, чтобы читатели просто присылали ему какие-то продукты, какую-то еду, чтобы спасти его существование. Это первые, так сказать, вот сигналы о такой ситуации, и эта ситуация лишь усугублялась с ужесточением режима. Для Мандельштама, если возвращаться к нему, выбора здесь не было, он не видел себя иначе, чем профессиональным литератором. Жизни, привычной нам по позднесоветскому времени, жизни неофициального литератора, который пишет в стол или печатается в Самиздате, при этом одновременно зарабатывает деньги каким-то параллельным трудом, так сказать, то, что формула в песне Гребенщикова «Поколение дворников и сторожей»: люди, которые работают дворниками и сторожами, параллельно занимаются каким-то творческим трудом. Такой модели для Мандельштама не существовало, он не видел себя вне легальной печати, вне литературного заработка, и этим определены его очень драматические отношения с советской действительностью. При том что рядом с ним, казалось бы, была совершенно другая ролевая модель, другой выбор, его ближайший друг Анна Ахматова как раз делает противоположный выбор – она с начала 20-х гг., в общем-то, уходит из литературы, отворачивается, самоустраняется из литературной жизни фактически в знак протеста против того, что происходит вокруг, в знак того, что происходящее ее глубоко не устраивает, она не хочет принимать в этом участия. Это тоже беспрецедентная позиция, которая тоже очень интересна, но которая, как мы видим по ряду свидетельств, в т. ч. свидетельств современников, ничего общего с мандельштамовской не имеет; несмотря на их тесную личную дружбу, их общественная позиция в 20–30-е гг. очень разная. Николай Александров: Мы здесь ставим многоточие, потому что, разумеется, это не завершает разговор о Мандельштаме и даже о книге, которая только что вышла и которую я всем рекомендую, всем любителям поэзии начала века и уж тем более творчества Осипа Эмильевича Мандельштама, «Фрагменты литературной биографии», 20–30-е гг. И благодарю за беседу, Глеб, спасибо вам большое. Глеб Морев: Спасибо вам.