Николай Александров: Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою мастерскую: Гипсу ты мысли даешь, мрамор послушен тебе: Сколько богов и богинь, и героев! Вот Зевс-громовержец, Вот исподлобья глядит, дуя в цевницу, сатир. Здесь зачинатель Барклай, а здесь завершитель Кутузов. Тут Аполлон – идеал, там Ниобея – печаль. Весело мне. Но меж тем в толпе молчаливых кумиров – Грустен хожу я: со мной доброго Дельвига нет: В темной могиле почил художников друг и советник. Как бы он обнял тебя! Как бы гордился тобой! Это стихотворение Александр Сергеевич Пушкин написал в марте 1836 года после посещения мастерской знаменитого скульптора Бориса Ивановича Орловского, который работал над статуями, над скульптурами, затем поставленными у Казанского собора в Петербурге. Стихотворение это построено на противопоставлении, на антиномии. «Грустен и весел» - первая строчка задает эту антитезу, которая в дальнейшем поддерживается образами. С одной стороны, это античный мир. Здесь Зевс и сатир, Аполлон и Ниобеа, но с другой стороны это и мир 1812 года. Античность и история перекликается с российской действительностью. Более того, эти образы связаны друг с другом. С одной стороны, и Зевс, а с другой стороны – карикатура, на него, пародия – сатир. Зачинатель Барклай, человек, который начинал войну 1812 года, и завершитель Кутузов. Аполлон и Ниобея тоже связаны с собой, но уже более интересными и хитрыми связями. Аполлон — с одной стороны, покровитель искусства. Но почему он противопоставлен Ниобее? Ниобея гордилась своими детьми и прогневала богов. И Диана с Аполлоном расстреляли детей Ниобеи из луков. Отсюда она воплощение печали. Но почему в числе этих антитез и образов неожиданно появляется фигура Антона Дельвига, одного из ближайших друзей Пушкина, с которым его связывали теснейшие, теплые отношения. Современники вспоминают, что Дельвиг с Пушкиным при встрече целовали друг у друга руки. Дельвиг, поэт, друг Пушкина, прославился, в частности, своими идиллиями. И одна из идиллий Дельвига называлась «На изобретение ваяния». И поэтому, входя в этот античный мир, Пушкин вспоминает и Дельвига. «Грустен гуляю, со мной милого Дельвига нет». Но в финале этого стихотворения существует и выход: «Как бы он обнял тебя, как бы гордился тобой!» Грусть и печаль – не просто разные эмоции. Они составляют некоторое единство. Более того, в память о друге Пушкин пишет это стихотворение тем же размером, которым написаны дельвиговские идиллии, а именно гекзаметром. Дельвиг считался одним из мастеров гекзаметра в русской литературе первой трети XIX века. В издательстве «АСТ» в редакции Елены Шубиной вышла книга прозы Марины Москвиной. «Вальсирующая» - так называется эта книга. Сюда вошли две повести. Одна из них, собственно, и дала название этой книге – «Вальсирующая». Вторая называется «Глория Мунди». А, кроме того, сюда вошел роман «Дни трепета», который многим поклонникам творчества Марины Москвиной достаточно хорошо известен. С разговора об этой книге мы и начнем беседу с Мариной, которая у нас в гостях. Здравствуйте, Марина. Марина Москвина: Здравствуйте, Коля. Николай Александров: Давайте все-таки начнем с повестей. Это действительно новые совсем, да? Марина Москвина: Это прям только что, просто горячие пирожки такие. Николай Александров: А почему вы решили подкрепить это романом, который действительно уже пользуется популярностью и, в общем-то, достаточно хорошо известен. Марина Москвина: Мне кажется, что этому роману пришло время снова возродиться к жизни. И мы так выстроили эту книжку. Первую повесть «Вальсирующая» я посвятила своей маме. Это был такой удивительный человек, совершеннейший фейерверк. И эта повесть действительно написана в ритме вальса. И она прошла всю войну. Тут ее зовут Искра. И она настолько была удивительным, колоритным и замечательным человеком. Более того, она была моей мамой, по которой я ужасно скучаю, конечно. И вообще, когда ты о каком-то жутко скучаешь, то, естественно, ты возвращаешь этого человека своими воспоминаниями, своей песней о ней. И вот это, собственно, я и сделала этой «Вальсирующей». Николай Александров: Давайте еще два слова скажем о «Вальсирующей». Дело ведь все в том, что эти воспоминания о маме, об Искре погружены в такую житейскую суету, в которой появляется огромное количество других людей, персонажей. Насколько для вас это было важно? Потому что это же не просто воспоминание о жизни мамы, но это еще во многом рассказ о героине, о себе и о ее разных отношениях с другими людьми. И вот из этих разговоров строится повествовательная ткань. Почему это не просто некий монологический какой-то текст, связанный с тем, кем для вас была мама, а еще в житейской суете представленный? Марина Москвина: Дело в том, что она обладала колоссальным чувством юмором и огромной силой поддержки тебя во всех трудных, абсурдных, нелепых, невероятных ситуациях, в которые ты попадаешь. А именно я. И поэтому ее появление во всех моих безумных сложностях, трагикомических. Вообще это фарс, конечно, трагикомедия, карнавал. Поэтому, когда она появляется и начинает тоже участвовать в этом, то это усугубляет абсурд и юмор всей ситуации. Это абсолютно смешная вещь. Там действуют все герои, мои возлюбленные, мой безумный муж, покоряющий мир и постоянно… Николай Александров: О муже мы еще поговорим отдельно. Марина Москвина: Находящийся в постоянных странствиях. Но я уверена, что, как говорила моя мама, что «твой муж всегда останется моим зятем, даже если он перестанет быть таковым». Николай Александров: Это цитата из книжки. Марина Москвина: И потом тоже это цитата из книжки: «За что нас Бог милует, что нам все смешно?» Конечно, на пути этих людей встречаются, конечно, очень серьезные, нелепые и драматические ситуации. Но они каким-то образом этой своей гигантской любовью к жизни, абсолютно страстной, вот этой вальсирующей любовью к жизни, они преодолевают это все независимо от того, где это происходит – на земле или на небесах. То есть она всегда звала вверх и продолжает это делать. И поэтому, если ты хочешь поступить как-то ординарно, так, как бы поступил каждый на твоем месте, то ты всегда вспоминаешь этого человека, который никогда не позволял мне поступить каким-то таким образом, чтобы это было как все, как-то заурядно, серо. Все это должно выливаться в какой-то очередной феллиниевский такой карнавал – интонационный, мелодический, поэтический. И юмор, конечно, никогда нельзя терять ни при каких обстоятельствах. Николай Александров: Марин, но все-таки ваше жизнелюбие, жизнерадостность… Теперь я понимаю, почему «Дни трепета» вошли в эту книгу. Что жизненный праздник, который складывается, что называется, каждую минуту, каждый день, и вырастает из встреч, разговоров, из того словесного, если угодно, хаоса, которого достаточно у вас, он все-таки позволяет человеку жить и существовать, а не обращать внимание на эту земную славу, которая проходит, а иногда выкидывает такие коленца, оказываясь вовсе даже не славой, а, наоборот, бесчестием. Марина Москвина: Да. Николай Александров: Это мне все-таки понятно. Давайте, поскольку книжек много и о многом хочется поговорить, я, собственно, понимаю, что, с одной стороны, представление в этой книге разного рода жизненных впечатлений, но у вас же довольно много книг о путешествиях, вы же путешествуете все время, да? И в одном из интервью вы сказали, что вы одновременно пишете множество текстов или пишете все время, да? Какие из этих книжек, которые здесь представлены… Я понимаю, что они все вам дороги. Но давайте «Между нами только ночь». Еще одна ваша книга. Это, собственно говоря, что за проза? И как она соотносится со всем тем, что вы делаете? Вы действительно пишете сценарии, пишете книги для детей-подростков, пишете вполне серьезную прозу, которая действительно может восприниматься как такая литература бытового абсурда и так далее. Несколько слов об этой книге. Марина Москвина: Эта книжка называется «Между нами только ночь». И каждая повесть в ней… Я все думала – что это за жанр? Там несколько повестей. Я подумывала, как назвать этот жанр. Когда мы печатали одну из повестей в журнале «Дружба народов», то замечательный литературный критик Леонид Бахнов сказал: «Что у тебя? Понимаешь, что у нас рассказ на рассказе, повесть на повести. Давай как-нибудь иначе назовем это». Я говорю: «Давай». Мы запустили руки в музыкальные жанры. Может быть, блюз, свинг, рага, спиричуэлс – все как-то не подходило. И я подумала: «Может быть, это будет фаду – вот эта испанская песня страсти сердечной, которая рвется из сердца и заставляет…» Он говорит: «Ну, фаду, ладно. А что еще есть?» Я говорю: «Ну, давай, может быть, cante hondo назовем». Он говорит: «Давай cante hondo. Вот это именно правильно, потому что, может быть, это подходит для этого жанра, когда каждый из героев этих повестей… его уже нет на свете, но моя память, моя любовь и моя благодарность этим людям как союзникам». Вот, у Кастанеды, которые встретились на моем пути и вели меня некоторое время, любили, согревали в этом мире, который, несмотря на все мое жизнелюбие, конечно, бывает очень холоден, суров и жесток, то, конечно, мне хотелось очень сильно запечатлеть этих людей. А когда ты вспоминаешь этих людей и пишешь, то, я уверена, во-первых, они меня слышат. Во-вторых, когда ты начинаешь работать, они ходят вокруг, ты чувствуешь их за своими плечами, они ходят по дому. Ты слышишь их реплики, они тебе снятся. И этим людям я посвятила вот эти песни. Но в результате, когда мы опубликовали эту вещь в «Дружбе народов», то там не стояло ничего. Я сказала: «Ну что ж ты…» А он говорит: «Понимаешь, надо было назвать Рапсодия». То есть это вещи тоже очень смешные, очень много в них нелепого. Но сам импульс встречи с этим человеком, когда ты… ты всегда знаешь, когда ты встретил какого-то человека, который сыграет судьбоносную роль в твоей жизни. Ты знаешь это. И ты, как охотничий конь или пес, который знает, что сейчас будет пахнуть травой, водой, листьями. Неба будет очень много. И вот это посвящено этим людям, которых я очень люблю и которые навсегда теперь останутся здесь на земле. Они будут переходить от поколения к поколению. И я буду знать, что они со мной, и даже со мной они будут, когда уже я тоже буду с ними. Николай Александров: Если уж о судьбоносных людях мы заговорили, Марин, насколько вы привыкли к иллюстрациям Леонида Тишкова, без которых, по-моему, не выходит ни одна ваша книжка? Марина Москвина: Коль, просто настолько привыкла, что прямо даже когда какой-нибудь иной художник выходит мне навстречу, то я долго принюхиваюсь, присматриваюсь, как будет соединяться этот конь и эта трепетная лань. Потому что я сама ориентируюсь на Тишкова, Тишков покрикивает на меня острее и смешнее, гротескней, без каких-то лишних взмахов крыльями, которые мне столь свойственны. Он очень держит всегда баланс между вымышленным и реальным, хотя, казалось бы, у него все может быть вымышленным. Вот когда сейчас он рисовал эту книжку «Пушкин в Болдине», и сейчас открылась выставка в Пушкинском музее его рисунков, потому что карантин… Пушкин был в Болдине в 1830 году на карантине холеры в первый раз, и весь сентябрь провел там. И в Болдине своем, а именно в Поленове, проводит время Леонид Тишков. И нарисовал «Пушкин первый приезд» и «Пушкин четвертый». А всего три раза был Пушкин в Болдине. И вот это то, что «Пушкин в четвертый раз» - это такая умора, потому что мы хохотали. Действительно, Болдино превратили в набор этих памятников Пушкина, монументов. Причем, там такие рифмы вдруг возникают, что пушка стоит рядом с Пушкиным. «Какая рифма неожиданная возникает». И эти Пушкины везде. «Пушкин с няней», хотя Пушкин был в Захарове. И везде. И это все настолько смешно и странно. Он подходит к памятнику Ленину, дом Советов, и спрашивает: «Это что, командор?» И у Лени там очень много текстов, очень поэтичные тексты его. И вот он подходит, стучится. В своем же доме ему приходится билеты покупать. В общем, ему там страшно не понравилось. И он улетает на воздушном шаре и, как балласт, сбрасывает эти монументы. Потому что это что-то вообще… Бывают как там рифмы? Бывают странные сближения. И он улетает. И Пушкин улетает в стону «Великого быть может». И это я бы тоже хотела взять на вооружение, вот это «Великое быть может», о котором говорит все, наверное… Николай Александров: Меня особенно радует эта книжка, поскольку в начале программы я вспоминал стихотворение Александра Сергеевича Пушкина, посвященное ближайшему другу Антону Антоновичу Дельвигу. Как известно, Пушкин первый свой приезд в Болдино 5 декабря прорывает сквозь холерный карантин и приехал в Москву. А спустя некоторое время умер Дельвиг. И это было, конечно, серьезным потрясением для него. Хотя он писал: «Дельвиг умер. Баратынский болен. От огорчений меня не так легко словить», - писал Александр Сергеевич. Но, тем не менее, вот это нежнейшее отношение к Дельвигу Пушкин пронес через всю жизнь. А в этих иллюстрациях видно уже наше нежное отношение к Александру Сергеевичу. И сразу вспоминаются, помимо монументов, разные другие знаки памяти и знаки отношения к Пушкину. Как, например, удивительный памятник, который пока еще стоит в Неопалимовский переулке. «Маленький Пушкин» Лазаря Гадаева, который, судя по всему, переедет, наверное, и будет уже в другом месте, рядом с музеем Василия Львовича Пушкина. Но этот памятник, который мало кто знает, который вот так скромно спрятан, в отличие от монументов, и который ближе как раз к тишковскому восприятию. Марина Москвина: Это очень тонкое дело – сделать монумент Пушкина. Но все же этот пушкинский монумент, на цепях которого я в детстве качалась, живя в Большом Гнездниковском переулке, и мой детский сад был на крыше дома Нирнзее. И мне казалось, что это так естественно, когда ты растешь на крыше и качаешься на качелях, залетая над Москвой, о чем во многом мой роман «Крио», который я написала о своей семье, о всем своем таком… как-то мне захотелось написать историю рода своего. И это в то же самое время миф, это вся Россия, это очень личное мое, очень близкое. Скольким людям пришлось идти навстречу друг другу, элементарно выжить и встретиться, полюбить друг друга, чтобы мы сейчас сидели и разговаривали здесь, Коля, с вами. Николай Александров: И Москва тоже Москва? Марина Москвина: Москва и все это настолько здесь присутствует. И здесь как раз уже рисунок такого Владимира Стерлигова. Мы долго думали, как сделать, что на обложку этой книги. Потому что здесь нам хотелось… И мы поняли, что тут должна быть обложка… или татринский какой-то костюм. Николай Александров: Скорее, Кандинский, да. Марина Москвина: Кандинский. А это ученик Малевича, Владимир Стерлигов. Нашли такую его маленькую картиночку, которая называется «Равновесие», где все летит, растворяется в небесах. Вот это вечное движение, небесная пружина, свет, претворяющий земное бытие. И было очень трудно не сваливаться в какую-то сторону, а именно нащупать какую-то космическую струну во всем произошедшем в начале XX века. И это очень, с одной стороны, серьезный роман, с другой – он тоже фантастический и странный. «Крио» - это заморозка. Там происходит. Там действуют самые реальные исторические персонажи. В то же самое время они вырастают до каких-то… Николай Александров: Это какая-то рифма с «Авиатором» Водолазкина? Вы не думали об этом? Марина Москвина: Авиатора только нашли, когда он уже был заморожен. А мой только отправляется в эту заморозку в будущее. Поэтому я, конечно, не думала об этом. На корешке, кстати, моя картина. Мой дед, пока чаеразвесчик. Он сначала чаеразвесчиком, а дальше пошло-поехало. И вот эти потрясающие совершенно сбережения. И этим романом я страшно горжусь. Николай Александров: Марина, замечательно. Поскольку уж имя Леонида Тишкова прозвучало, чтоб вы сказали о судьбоносном человеке еще несколько слов, говоря уже об этой книжке. Марина Москвина: Кстати, Леонид Тишков очень участвовал в этом романе «Крио», потому что там много батальных сцен, которые мне были абсолютно не по плечу. И тогда Леня просто рассматривал это как свой супружеский долг. Он садился и писал мне батальные сцены в этом «Крио». И он говорил: «Я не могу это написать. Это должен написать настоящий писатель, а не какой-нибудь графоман, тем более заезжий», - говорил Леня, приехавший, как известно, с Урала. Я говорила: «Ну что ты! Это же сказка! Ну напиши». Потом он писал, я садилась, а он же визуализирует это все. И у него это настолько получалось. Я не знаю, такие битвы там были. Просто и первая гражданская, и Первая мировая, и революция, и даже Великая отечественная война. Он писал это. Вот просто я садилась, читала и плакала, потому что погибали герои. Я не могла убить ни одного героя. И он говорил: «Что ж ты плачешь? Это же сказка. Ты же сама говорила». Я говорю: «Да, сказка. Но все равно». И в то же самое время Леня сел и написал свой роман. Он писал его и писал. И это настоящий уже миф, очень структурированный, очень точный. И в нем переплелось и биографическое его настоящее место, сила его места. Это маленький городок Нижние Серги на Урале. И его род, который пострадал невероятно на всех этапах истории нашей страны. И в то же самое время там присутствует его личный эпос, его художественная работа, его эти бесконечные крылья, которые вцепляются человека в спину и выдергивают его в небо. Такие настоящие уже крылья, за которые надо платить всей жизнью своей художнической. И эта вещь… Там вроде бы ребенок идет, но он просматривает сквозь время, сквозь слои пространства, как убитого, пятого измерения, которое находится между временем и пространством. И вот по лезвию этого ножа идет этот ребенок и смотрит во все стороны. И в то же время это необыкновенно поэтический язык. Он такой самородок. Сколько ни учи, он просто врач. И он не учился ни на художника, ни на писателя. Там даже есть стихи. Там есть его рисунки. Эта книжка вышла в «Аналое». И я ей страшно горжусь. Николай Александров: Марина, огромное спасибо вам за беседу. Я и вам, и Леониду желаю новых книг, откровений и, разумеется, радости от творчества и от жизни. Марина Москвина: Коль, спасибо вам большое. Я очень рада вас видеть. Николай Александров: Издательство «ЦЕНТРПОЛИГРАФ» выпустило книгу Марии Гимбутас «Славяне. Сыны Перуна». ЦЕНТРПОЛИГРАФ любопытен не только тем, что издает работы современных историков, связанные с российской и зарубежной историей, но и напоминает нам (или впервые знакомит) с трудами историков, которые или по разным причинам не были доступны на протяжении советского времени, или просто каким-то образом прошли мимо российского читателя. Мария Гимбутас родилась в Литве. У нее довольно трудная и тяжелая судьба. И бегство из Литвы в Польшу, Германию, затем Вторая мировая война. И, собственно, как ученый по-настоящему она заявила о себе и приобрела мировую славу, уже находясь в Соединенных Штатах Америки. Притом, что Мария Гимбутас была одним из самых авторитетных и значимых историков, которые занимались славянской культурой и славянской древностью. И, собственно, о древних славянских племенах, в попытке реконструкции этого мира, о котором на самом деле не очень много известно, опираясь на археологические находки, раскопки, исследования (Мария Гимбутас постоянно участвовала в археологических экспедициях), и написана эта книга, которая с разных сторон пытается представить культуру древних славян. Эта книга совершенно иного рода. Но, опять-таки, связанная с сознанием, с современным сознанием и с тем сознанием, которое существовало до XX века, до этого новейшего времени и новой эпохи, и которая звучит необыкновенно актуально сегодня – это Жан-Пьер Дюпюи, совершенно замечательный французский философ, журналист (как угодно), написал… небольшая, как видите, книжка. Вышла она в издательстве Ивана Лимбаха. «Малая метафизика цунами». О чем идет речь? О чувстве катастрофы, которое постоянно присутствует в сознании человека и существует сегодня. Каким образом это чувство катастрофы меняется? И каким образом это чувство катастрофы катастрофу приближает? И это заставляет задуматься уже о дне сегодняшнем.