Дарья Шулик: Игорь Леонидович, здравствуйте! Игорь Волгин: Здравствуйте! Дарья Шулик: Игорь Леонидович, Достоевского при жизни не считали ведь великим писателем, и современники обвиняли его в каких-то таких стереотипах и банальностях. Например, если положительный герой, то он обязательно должен быть худой, если отрицательный, то жирноват. Вот почему современники с такой критикой относились к творчеству Достоевского, и почему мы не видим вот этих штампов? Игорь Волгин: Вы знаете, вообще-то, он начинал с такого подъёма, со взлёта, потому что «Бедные люди» – первая вещь – произвела очень сильное впечатление, но ненадолго правда, потому что Белинский, умирая, пишет, что «надулись мы, брат, с Достоевским гением». «Надулись» – разочарование. «Хозяйка» ему не понравилась, «Двойник» так. А относились современники, конечно, по-разному, но, в общем, особенно если брать критику последнего года его жизни, там называли его «безумным и больным», что «ему лечиться надо», была критика очень сильная, неприязнь, отторжение. А, с другой стороны, были и поклонники, потому что Крамской, который рисовал его на смертном одре, когда уже он умер, через несколько дней пишет, что я читал «Карамазовых» и удивляюсь, что мир не перевернулся на своей оси, что всё идёт по-прежнему. То есть были люди, которые воспринимали его. Слово «великий», кстати, впервые появилось только после смерти в первых откликах на его кончину, немного было таких, но «великий писатель». Максим Митченков: Игорь Леонидович, а у вас есть объяснение, почему именно после смерти? Осознали, кого потеряли? Игорь Волгин: Вы знаете, так всегда и бывает. У него была слава прижизненная, конечно, он входил всегда в первый ряд русских писателей, всегда, но, конечно, Тургенева считали лучше многие современники. Максим Митченков: Тургенев, говорят, и получал гораздо больше денег за свои произведения, чем Достоевский да? Игорь Волгин: Это другое. Знаете, сказал Достоевский: «Толстому и Тургеневу платят 500 рублей, а мне 250, я, конечно, пишу хуже, но не настолько же хуже!» – говорил Достоевский, понимаете? Потом он зависел только от литературы, у Толстого были свои, как говорится, источники существования – Ясная Поляна, а Достоевский всю жизнь жил на съёмных квартирах, всю жизнь, у него только дом в Старой Руссе появился за несколько лет до смерти, всё, он был такой – «перекати-поле» как бы, понимаете? Не было своего дома, не было своего угла в России у него. Максим Митченков: Как бы вы объяснили величие Достоевского, в чём оно заключается? Игорь Волгин: Спросите, что полегче, потому что величие нельзя определить словам. Вы знаете он говорил что если бы на Страшном суде потребовалось какую-то книгу представить в оправдание человечества, то такой бы книгой была «Дон Кихот» Сервантеса. А мы можем, перефразируя, сказать, что в своё оправдание мы можем представить творчество Достоевского, в оправдание вида, рода человеческого, понимаете? Потому что, если, скажем, до середины XIX века Россия жадно поглощала интеллектуальную энергию Запада, то, начиная с Достоевского и Толстого, Россия начинает излучать эту энергию интеллектуальную на весь мир как бы в контексте самого нашего существования. Максим Митченков: Если говорить про вот эту конкретную книгу, это всё-таки «Преступление и наказание»? Про ту самую – на смертном одре. Игорь Волгин: По-разному. Если говорить о его любой, он любил «Идиота», он считал, что «Идиот» – это его книга самая главная по мысли, положительно прекрасный человек. Но трудно выбрать. Вот «Великое пятикнижие»: «Преступление и наказание, «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы», «Подросток – это «Великое пятикнижие», конечно, осталось. Я больше скажу, что человек до Достоевского и человек после Достоевского – это немножко разные люди. Почему? Мы о себе знаем больше, человек о себе узнал такое, может быть, даже неприятное, скажем так, чего он о себе не знал. Это сравнить можно знаете-ка с чем? Достоевский как писатель до каторги, до смертного приговора, до эшафота и поле – это всё-таки разные люди, потому что этот смертный опыт не пропал даром. Вот ставит эпиграфом к «Карамазовым» слова из Евангелие от Иоанна», что «если зерно, падши в землю не умрёт, то останется одно, а если умрёт, то принесёт много плода». Так вот он и есть то самое, которое как бы умерло на эшафоте и потом принесло много плода, это к нему тоже относится этот эпиграф. Почему за его гробом шло 30 тысяч человек? Таких похорон не было в России, ни Пушкина, ни Некрасова так не хоронили и, надо сказать, это единственный случай в русской истории, когда все партии склонили свои знамён над гробом Достоевского: и народники, революционеры, консерваторы, такого больше не повторялось в русской истории, потому что он нашёл какие-то болевые точки, которые могли бы теоретически объединить всех. С другой стороны, чем дальше мы отходим от Достоевского, тем пронзительнее, тем актуальнее, как ни странно… Если брать состояние мира современного, то мир удаляется от него, мы удаляемся от его идей, от его главных постулатов, мир удаляется. Я вам даже такой пример приведу: вот мы цитируем всегда: «Красота спасёт мир» – вот такая формула. Спросили однажды девушку-победительницу конкурса красоты, как она понимает эти слова. Она так, окинув взглядом свои прелести, которые дали ей возможность выйти в финал, сказала, что именно эта красота мир и спасёт. Вот такое понимание красоты, понимаете? Максим Митченков: Да-да-да. Игорь Волгин: А у него это говорит Мышкин, у него дорогая фраза – у Достоевского: «Мир красотой спасётся». То есть нужны усилия мира, чтобы спастись, не в готовом виде – вот красота придёт и спасёт, усилие самого мира нужны, чтобы спастись, а вот этого усилия пока не наблюдается. Максим Митченков: О каких ещё постулатах Достоевского, от которых мы сейчас отдаляемся вы говорите? Что ещё такого важного мы упускаем? Игорь Волгин: Много чего. Вы знаете. Я приведу такой пример: он пишет в одном своём письме, что «если б мне сказали, что истина вне Христа, и Христос вне истины, – говорит он, – то я бы предпочёл остаться со Христом, нежели с истиной». Это поразительные слова, что значит «остаться со Христом»? Ведь истина важнее. Но я думаю, тут такой подтекст, что если истина арифметична, «арифметика» – говорит Раскольников, если она античеловечна, то он предпочитает остаться с человеком вопреки истине. Это вот такой парадокс, понимаете? Истина античеловечна. Может быть, и так. Но он остаётся со Христом как с человеком, как с человеческим. Понимаете? Это один из многих его постулатов. Ведь недаром Эйнштейн говорил, что «Достоевский даёт мне больше, чем Гаусс, – математик, что он математик? Нет, конечно, – в мироощущении и в способе мышления, в способе восприятия мира больше, чем Гаусс, Достоевский». Можно понять Эйнштейна, в общем, да. Максим Митченков: Игорь Леонидович, а вспомните, вы как вообще заинтересовались творчеством Достоевского? Мы даже не про книги сейчас, а им как фигурой. Игорь Волгин: Вы будете смеяться, когда я учился в школе, мы Достоевского не проходили, у нас не было в программе Достоевского. Максим Митченков: Да? Игорь Волгин: Да, его, кстати, в этом году только ввели в школьную программу. Когда я учился в университете на историческом факультете, у нас вообще не было литературы, мы не проходили. То есть я дошёл до всего сам как бы, понимаете? Максим Митченков: Игорь Леонидович, я так понимаю в школе вам, наоборот, повезло, что не отбили интерес к Достоевскому. Игорь Волгин: Конечно. Максим Митченков: Но я надеюсь, что мы с вами тоже сейчас помогли подстегнуть интерес к этому писателю. Спасибо вам огромное за это и за это интервью! Дарья Шулик: Спасибо! Игорь Волгин: Спасибо!