Дмитрий Кириллов: Любите ли вы театр так, как его любит Андрей Житинкин? Разбираетесь ли вы в театральной режиссуре так, как разбирается в ней Андрей Житинкин? Понимаете ли вы актерскую природу так, как понимает ее Житинкин? Без этого режиссера невозможно уже представить развитие многих театральных направлений. Он – бунтарь и провокатор, как-то незаметно превратившийся в настоящего классика, знающий, как вытащить из драматургии и из артистов по максимуму, так чтобы лишний билет спрашивали уже за километр до театра. Андрей Житинкин – большой художник, продолжающий раскрашивать наш мир совершенно невероятными красками. Андрей Альбертович, я счастлив, что вы сегодня в «Моей истории», в моей программе! Очень давно мечтал с вами познакомиться, но знаком по каким-то спектаклям, которые смотрел. Ваши спектакли чем отличаются? Никогда не бывает скучно. И Захаров также считал, что если люди начинают храпеть в зале, засыпать после рабочего дня, значит, спектакль неживой. Самое главное – каждые семь минут что-нибудь придумывать, чтобы поддерживать этот интерес. Андрей Житинкин: Я ведь даже дружил с Марком Анатольевичем Захаровым, и, конечно, мы часто общались. Он тоже всегда волновался: вот если зритель после рабочего дня начинает что-то там читать в программке... Потому что заснул – это вообще хана. Но Марк Анатольевич придумал режиссуру зигзагов. Вот эти вот странные люди, которые вне сюжета... Вдруг идет духовой оркестр, все вздрагивают, духовой оркестр, зритель просыпается, если кто-то заснул все-таки. Я даже однажды спросил Марка Анатольевича: «А зачем вот тут-то оркестр? Это же вообще не по сюжету». Он говорит: «Это зигзаг». А, ну все, т. е. это его кредо. Я по-другому работаю, потому что мне важно втянуть зрителя, т. е. сделать его соучастником. Я обожаю, когда есть медитативная история, когда они, вытягивая шеи, вот смотрят завороженно. Потому что, конечно, самое главное в век современных уже технологий и клипового мышления – удержать внимание зала. Вот это точно. Но зритель обожает театр, вот я сейчас свидетельствую: в театрах аншлаги. Потому что хочется живого. У меня сейчас вышел спектакль «Ялта – 45», вернее, он называется «Большая тройка». Это три лидера: Сталин, Черчилль, Рузвельт. Закулисная история, никогда этого не было, швед написал из архивов. Так вот, конечно, это должны быть первачи: Сталин – Бочкарев, Черчилль – Афанасьев, Рузвельт – Носик. Потрясающие актеры! Закулисные тайны, все там просто: как они выпивали, надирались, ссорились... Вообще, мир думал, они никогда не договорятся, – все-таки договорились. Так вот, что вы думаете? Очень сложный текст. И поэтому, когда они обсуждают уже финальный раздел Европы, Германии, представляете, идет это их совещание, Ливадийский дворец, и вдруг Носик говорит вместо «расчленить Германию» – «расчленить Грузию». А представляете, тут Сталин сидит? Бочкарев вынужден встать: «Как Грузию?!» Зритель хохочет, потому что понимает, что он оговорился. Но Бочкарев же должен отыгрывать, он большой артист, лауреат всех премий, народный... (Они все народные.) И он начинает: «Грузию не отдам!» – и сюжет уходит в другую сторону. И вдруг Носик понимает, что он не то сказал, и говорит: «Ну, я человек штатский (а Рузвельт действительно штатский), я в картах ничего не понимаю, я подумал, что это... А-а-а, это... Ах, это Германия...» – выкрутились. Дмитрий Кириллов: Выкрутились. Гениально! Андрей Житинкин: Но зритель-то понял и хохочет. И кстати, потом это стало гулять вирусное видео, как почему-то Рузвельт разделил Сталину Грузию на Ялтинской конференции. Вот так. Дмитрий Кириллов: Гурченко, Терехова, Ширвиндт, Козаков, Клюев, Касаткина, Васильева, Быстрицкая: что ни имя, это целая эпоха в нашем театре. Эти великие артисты доверяли себя режиссеру Андрею Житинкину. Несмотря на то что все были старше его, подчинялись, они выполняли все его требования, увлекались его фонтанирующими задумками. Взять хотя бы Людмилу Гурченко. Ни один режиссер в нашей стране не смог так укротить эту непростую в работе актрису, а Житинкин поставил с ней аж четыре спектакля и работал над пятым. И впервые на сцене свел в работе двух друзей, великих Людмилу Гурченко и Александра Ширвиндта. Людмила Марковна – она же тоже могла что-нибудь симпровизировать. Андрей Житинкин: Я вам скажу больше. Когда они играли вот этот знаменитый спектакль в «Сатире», они ведь часто встречались в кино, но в театре – никогда, и он не ожидал, какая она темпераментная. Сцена такая, что он где-то мог присесть, а декорации такие, знаете, мы сделали на военном заводе, резиновые холмы, такая резина потрясающая... Знаете, немножко как батут. И Александр Анатольевич так раз! – и он... Я смотрю: сейчас заснет. И он начинал вдруг дремать... Что, вы думаете, делала Люся? Она подходила, так ап его: «Ты что здесь улегся?» – не по тексту. Он вскакивал: «Да, действительно, боже мой!» Его очень тянуло в эти мягкие, красивые вот эти вот холмы. Но я могу сказать, что Люся – единственная, кто не менял рисунок роли никогда. Я мог приехать в середине второго акта, в «Сатире» встать: самая точная – Людмила Марковна. Дмитрий Кириллов: Это свято было для нее. Андрей Житинкин: Да, свято. Представляете историю, там еще Державин играл... Улетает на кинофестиваль самолет. Они говорят: «Так, давайте побыстрее, давайте побыстрее, давайте побыстрее». Державин говорит: «Да, быстро-быстро». Они начинают спектакль, бла-бла-бла, разговаривают очень быстро. А Людмила Марковна по пьесе Михалева, она там поддает, у нее там фляжечка, все. И что вы думаете? Она еще медленнее начинает играть. И самое ужасное, что, когда они все проговорили, она им говорит: «А я не поняла, что ты сказал, повтори». Короче, они опоздали на самолет, они опоздали. И когда вылетел совершенно в бешенстве... а Александр Анатольевич бывает такой... говорит: «Люся, ну что ты делаешь?!» Она говорит (естественно, уже вне образа, все всякого алкогольного шлейфа): «А знаешь что, театр – это святое, а вы туда полетели на халтуру. Театр – это святое». И вот я ей за это благодарен, потому что для нее действительно кроме работы, театра, кино, площадки, ничего не существовало. Если кто-то думает, что она умела отдыхать, – нет. Вот когда мы летели на гастроли (всегда у нее чалма, она закутана, никто ее не узнает), она делала вид, что она спит. Знаете, почему? Ей было жалко времени: к ней могли подойти, что-то спросить, а в этот момент она прокручивала роль. Она вообще не отдыхала. Она могла позвонить ночью и сказать: «Слушайте, а вот если мы сделаем так в финале?» Я говорю: «Люся, по-моему, 4-й час». Дмитрий Кириллов: «Очнись». Андрей Житинкин: «Ну и что? Если мы так сделаем?» Я говорю: «Да, так можно, так можно». Я понимаю, что она горит. Поэтому она, наверное, так рано сгорела, потому что то, что она там поскользнулась, собачки, – это все... Она всегда ломалась. Просто организм уже был настолько изношен... И даже вот эта наша история, первый московский мюзикл «Бюро счастья» – это же ее... Дмитрий Кириллов: Как она была счастлива, что она получила! Андрей Житинкин: Да! Она могла быть звездой Бродвея, но ей все это досталось очень поздно, т. е. она не в молодости получила все эти мюзиклы, возможности финансовые, а когда уже возраст все-таки был почти критический. В конце жизни, вот когда она появлялась, уже ее последним номером всегда, если это сборный концерт или что-то, она выходила как дива, почему-то становилась выше ростом... Я даже проверял, нет ничего, никаких ни котурн, ничего... Дмитрий Кириллов: Какой-то обман даже был, да, оптический? Андрей Житинкин: Обман, обман. Она вырастала, энергия, все... И как только отрабатывала, вот она еще ждала каких-то, знаете, как в кино: раз, два, три, свет уходит – ох! – выдыхает и идет уже в кулисы. Никогда зрители не знали, чего это стоит. Дмитрий Кириллов: Андрей Житинкин знает тайну, как управлять эмоциями тысяч людей, находящихся в зрительном зале, как вести за собой актеров, порой совершенно неуправляемых, но превращающихся в покорных исполнителей своих ролей. На спектаклях Андрея Житинкина зрителям иногда вызывают скорую: те забывают, что пришли в театр, и воспринимают все настолько живо, что начинают кричать из зала, забыв, что это игра, а не реальная жизнь. Жалко, вот нет Станиславского: увидел бы это зрелище своими глазами... А то, что режиссер может управлять людьми и в этой профессии есть какая-то магия, Андрюша Житинкин понял, еще будучи 5-летним шалопаем, когда впервые увидел Андрея Тарковского, приехавшего в его родной Владимир снимать свой фильм «Андрей Рублев». Андрей Житинкин: Я родился во Владимире. Дмитрий Кириллов: Красота, храмы! Андрей Житинкин: Храмы белокаменные, XII век, Рублев все расписал, Андрей Боголюбский построил... Ну просто с ума сойти. Я уже тогда, маленьким, любил гулять, смотреть на фрески... И вот то, что папа меня взял (я же не знал этого), маленького Андрюшу, на съемки «Рублева»... Я не знал, что это съемки. Я увидел, что где-то на небесах человек в кепочке, какими-то тоненькими усиками... Он вот буквально... А тогда был мегафон, т. е. он что-то говорит, эхо... И тысячная толпа, кони, люди, всадники – все разворачивается в другую сторону. Потом он что-то говорит, и все опять в другую сторону. Дмитрий Кириллов: Волшебник. Андрей Житинкин: Я подумал: Бог. Я сказал: «Папа, это Бог?» Ну представляете, на небесах... Это был кинематографический кран, никакие это не небеса... Дмитрий Кириллов: Они его подняли туда, да-да-да. Андрей Житинкин: Конечно. Они его поднимали, опускали, он, конечно, в мегафон... Потом мне папа и сказал: «Это режиссер, это не Бог». Хотя потом я понял, что режиссер тоже Бог. Я был в потрясении, что мне папа тогда сказал, ребенку маленькому: «Его тоже зовут Андрей». Ах! Я обалдел. Но почему судьбоносная встреча с Тарковским? Потому что да, замечательная вот эта новелла детская, но то, что я в Театре Моссовета поставлю спектакль последний для Риты Тереховой, дай Бог ей здоровья... Дмитрий Кириллов: Которая вообще, у них такая связь, кармическая просто. Андрей Житинкин: Абсолютно. Я поставлю спектакль для Тереховой «Милый друг», Мопассан, они с Сашей Домогаровым, там искры летели... Ну, билеты спрашивали от метро, все понятно, сначала на Терехову, потом уже и на Домогарова... Мы объездили с этим спектаклем Америку, Израиль, Европу... Ну просто Рита увидела мир, потому что ее, в общем-то, не очень выпускали, она была остра на язык... У меня была странная с ней ситуация, когда мы репетировали «Милый друг», потому что я слышу «Андрей, Андрей!». Я думаю: это она ко мне, что ли, обращается?.. Она говорит: «Не обращай внимания». Оказывается, она иногда разговаривала с Тарковским. То есть он уже, естественно, был не здесь, но она продолжала с ним советоваться. Он ее закодировал духовно. Она стала так же, как он, пить красное вино, она пришла в веру, в храм, она читала те же книжки, слушала ту же музыку... Мы подружились, хотя она до этого, оказывается, лет 10 не выпускала премьеру. Потому что накануне даже поссорилась с режиссером как? Она очень мнительная. Она упала и подвернула ногу. А почему упала? Она сказала: «Такие негативные взгляды, когда я на сцене, в спину, что меня это подтолкнуло». Пошла наверх к директору и сказала: «Все, я ухожу из спектакля». Он говорит: «Да как, декорация стоит!» – «Ухожу. Я не буду играть, потому что плохая атмосфера». Я создал атмосферу любви. Дмитрий Кириллов: Мы говорим про Гурченко, про Терехову – это мегаактрисы вот такого класса, которые пробивают насквозь стены и могут смять металл в своих руках, в женских руках. Андрей Житинкин: А вот хорошо, что вы знаете эту историю. Это спектакль «Милый друг», я попросил эти бокалы отдать в музей. Потому что, когда я придумал сцену обольщения, Домогаров наливает шампанское, она мать уже взрослых двоих детей, он ее обольщает, мадам Вальтер... Рита не побоялась, кстати, перейти в другое возрастное качество. И реквизитор тут же ко мне бежит: «Андрей Альбертович, только не стекло!» Я говорю: «В каком смысле?» – «Не надо стеклянных бокалов!» Дмитрий Кириллов: А, сейчас все вдребезги. Андрей Житинкин: «А что такое?» – «Она все разнесет. Вы не знаете ее энергетику». Я говорю: «Хорошо, давайте металлические под серебро». Купили металлические бокалы, все замечательно, играют. Прошло, наверное, полгода, и эта реквизиторша, которая меня тогда спасла (представляете, все было бы в стекле, еще могла быть кровь), она меня подзывает и говорит: «Андрей Альбертович, вы хотите удивиться?» Я говорю: «Да!» – «Вот смотрите, вот бокал Домогарова». Она мне показывает такой прекрасный бокал, девственный бокал Домогарова, металлический, все под серебро, отлично. «А вот бокал Тереховой». Она дает мне бокал Тереховой, и вот это действительно чудо: Рита своими пальчиками нежными, женскими продавила этот бокал... То есть сыграли-то они не так много, около, может быть, 20–30 спектаклей, – продавила бокал настолько, что они купили уже другой. Я говорю: «Отдайте вот этот в музей Театра Моссовета и подпишите: бокал Тереховой из «Милого друга»». И когда я сейчас вспоминаю актрис, ну просто подряд называю, потому что времени мало: Быстрицкая – жуткий характер... Дмитрий Кириллов: Да. Андрей Житинкин: Валя Талызина – да такая же, естественно. Дмитрий Кириллов: Но с детскими глазами, да, Талызина? Андрей Житинкин: Да, с детскими. Аросева – это вообще... Я просто не могу назвать... Люба Полищук... Дмитрий Кириллов: Ой, гениальная... Андрей Житинкин: Взрыв, а не характер. Поэтому они и остались в истории искусства, потому что они в этом все. То есть нет актрисы, вы знаете, покладистой, спокойной, тогда она не актриса с большой буквы. А вот эти эмоции, которые внутри иногда зашкаливают... Касаткина! Дмитрий Кириллов: Вы же последний ей сделали спектакль, по-моему. Андрей Житинкин: Да, я спектакль сделал «Школа любви» в Театре Армии. Почему сделал? Потому что все понимали, что она начинает уже угасать, и я придумал это по культовому роману «Гарольд и Мод». Она вспоминала войну, и она попросила гримеров ей написать номер. Я говорю: «Да его же никто не увидит, Люка!» Она говорит: «А зачем? Это мне. Я вот буду говорить про лагерь...» Она говорила, как чайки летят, она думает, что это души тех девчонок, которые погибли, а она вот выжила одна. Она смотрела на этот номер, в зале вот такие слезы, хотя вроде бы это мелодрама, комедия... Она рассказывала про лагерь – слезы. Это великая актриса. И у Люси стал вылетать текст, ну возрастное, она играла уже очень нездоровой. Что вы думаете? Она схватила меня вот так вот за грудки и сказала: «Так, все, Житинкин, Житинкин!» Я сразу понимал, что это что-то очень важное. Дмитрий Кириллов: Да-да-да. Андрей Житинкин: «Ты гениальный, ты гениальный, ты все придумаешь, ты все придумаешь! Как мне быть? Вылетает текст!» Я говорю: «Люся, бейте чечетку». – «В каком смысле?» – «Да в прямом: мы будем знать за кулисами, что у вас вылетел текст. Вы же занимались...» Дмитрий Кириллов: Это пароль! Гениально! Андрей Житинкин: Да! «Вы же хотели быть балетной». А там у нее была травма, она действительно была в школе миманса при Большом театре. Вдруг начинает бить чечетку, мы уже понимаем... Дмитрий Кириллов: Знак. Андрей Житинкин: ...что это вылетел текст, обязательно тут же суфлер переходит, обязательно ей подает реплику... Дмитрий Кириллов: Она ловит. Андрей Житинкин: Она ловит, да, или Толя Руденко так ее заворачивает, что ей что-то говорит на ухо... Дмитрий Кириллов: Подсказывает. Андрей Житинкин: А еще не могу не сказать. Лариса Ивановна Голубкина, с которой они не здоровались в театре, были такие просто контры... И мне еще директор сказал: «Вы сумасшедший, что вы их назначаете на две главные роли». И вот знаете, как в театре все бывает парадоксально, от любви до ненависти один шаг, а бывает, от ненависти до любви. То, как Голубкина страховала Касаткину в конце уже жизни на спектакле... Людмила Ивановна несколько раз теряла сознание, это бывало на спектакле; вот подхватить ее и сделать вид, что это мы так обнялись немножко, мать ей все простила... Голубкина вдруг стала спасать Касаткину, с которой до этого не здоровалась. И вообще, они потом не могли вспомнить, а собственно, чего они там делили. Да, это высшее партнерство. Дмитрий Кириллов: Олег Табаков. Это тоже такая судьбоносная встреча, потому что очень многое от Табакова потом пошло. Вы же должны были у Табакова ставить спектакль, правильно? Андрей Житинкин: Да-да-да. Я вел семинары летние в Америке, и вдруг звонок, что вы должны прилететь срочно, начать в августе, потому что в сентябре премьера... Звонок потом из дирекции, что «Олег Павлович просит вас прилететь». Я махнул рукой, говорю: «Ну это бла-бла-бла», – как я любил говорить. И что вы думаете? Табаков – настоящий мафиози: он в компьютере сам поменял мне билет, сам, т. е. меня просто засунули в самолет, я прилетел... Это был спектакль «Псих», для меня судьбоносный, потому что после этого я поставил там и «Старый квартал», и «Признания авантюриста Феликса Круля», и «Идеальный муж» – много поставил спектаклей у Табакова. Уже везде в главных ролях был Безруков. Ну, советская психушка даже с точки зрения нашей ментальности самое страшное... А мне нужен был самый юный. Табаков говорит: «Давай студента?» Я говорю: «Нет, сломается психика. Мы не можем молодого человека, ну вот так, как там написано, 18–20 лет, засунуть в такую страшную историю». Он говорит: «Ну хорошо, хорошо, выпускника». Я говорю: «Да, вот выпускника. Кто у вас сейчас закончил?» И вот эта история знаменита, потому что я храню эту бумажку. Я говорю: «Есть?» Он говорит: «Есть-есть-есть!» – знаете, как Табаков вспыхивал... Дмитрий Кириллов: Да-да-да. Андрей Житинкин: «Есть, есть солнечный парень, солнечный парень!» – это его выражение. Я говорю: «Да какой?» Он говорит: «Сейчас». И я беру бумажку, говорю: «Олег Павлович, дайте мне карандаш». Он мне дает карандаш, говорит: «Пиши». Я говорю: «Да, пишу». – «Я диктую: Без-ру-ков». Я ее сложил, положил в карман, все. Харизма невероятная. Он может быть вообще любым. Он не боится быть некрасивым, страшным, Квазимодо, обаятельным, Моцартом, Сальери в одном лице – кем угодно. И поэтому я благодарен Табакову, что он меня как бы с ним свел, я все время потом автоматически: Феликс Круль – Безруков, «Старый квартал», писатель молодой Теннесси Уильямс – Безруков... Я всегда вписывал его на главную роль. И только в какой-то момент, когда он получил, самый молодой, госпремию, в 20 с чем-то лет, я сказал Табакову: «Олег Павлович, а крышу-то ему не снесет?» Дмитрий Кириллов: Да-да-да. Андрей Житинкин: И Олег Павлович так очень хитро улыбнулся, так покраснел и говорит: «Ну, этому парню (вы знаете, как Табаков говорил) не снесет никогда». Дмитрий Кириллов: Идиот! – так в Щукинском училище друзья прозвали своего сокурсника Житинкина, ну конечно же, любя: ну как можно в 20 лет не гулять ночами, а заниматься историей театра?.. Андрея заприметила Людмила Ставская и без раздумий взяла к себе в мастерскую: парень как актер подавал большие надежды. Житинкин – острохарактерный, яркий, смешной, да к тому же еще и умный: книжки читает, на все занятия ходит, видит даму и автоматически вскакивает с места – о, джентльмен. Такого эрудированного парня, с любопытством, как-то по-режиссерски наблюдавшего за ровесниками, приметил Евгений Рубенович Симонов и позвал к себе в класс. И как в воду глядел: Андрей Житинкин на сегодняшний день – единственный режиссер, ученик Евгения Симонова, работающий в России. Андрей Житинкин: Я «Милого друга», например, прочитал в 8 лет. Вот куда дотянулась детская рука... Дмитрий Кириллов: А как родители? Они нормально восприняли, что... ? Андрей Житинкин: Абсолютно. Они улетали в командировки, симпозиумы, конференции и в 3 года научили меня читать, чтобы я не скучал. Я оставался с бабушкой, я читал все, ничего не закрывалось, любая книга, все. Потом, конечно, дорастал и поставил, вы знаете, и «Анну Каренину», хотя прочитал ее рано, и «Милого друга» Мопассана, и Томаса Манна «Феликс Круль»... Дмитрий Кириллов: И «Калигулу» первый поставил. Андрей Житинкин: И «Калигулу» Камю... Я все тогда уже попробовал, а потом уже перечитывал и понимал: ага, вот это можно во времени, вот это хорошо... И наверное, из-за того, что я так любил книги, так любил читать, Дворжецкий так и шутил, потому что все всегда у меня списывали, во-первых, а во-вторых, в 09:30 на лекции сидит один Житинкин. Вы знаете, там же богема, они там все в общежитии... Дмитрий Кириллов: Были ночные встречи. Андрей Житинкин: Да, а я-то на Пречистенке, ничего себе, звучит, напротив президиума Академии художеств, вот этот знаменитый дом-модерн. Но там я снимал крохотную, 12 метров, комнатку, крошечную совершенно... Дмитрий Кириллов: В коммуналке? Андрей Житинкин: Коммуналка, снимал, вернее, конечно, оплачивали родители, это к вопросу о родителях, хотя я всегда был на повышенных стипендиях, я всегда получал именные. И все знали, что всегда можно у Житинкина списать, поэтому «идиот» – это как комплимент, что он единственный сидит все записывает. А педагоги, знаете, ведь у них тоже, неудобно в 09:30 отменить лекцию, если никто не пришел; хотя бы один есть – все! А уж когда увидели, что я почти конспект, ах... Иногда даже, знаете, так рассказывали лично мне, чтобы я записал все подробнее... Дмитрий Кириллов: Эксклюзив. Андрей Житинкин: Вот я был такой, странный. Дмитрий Кириллов: Не пил, не курил. Андрей Житинкин: Не пил, не курил. И для Дворжецкого, конечно, это было ненормально, потому что ну что такое студенчество? Все отрывались как могли. И я помню, что первое напряжение и пауза такая возникла у моих однокурсников, когда я с ходу, тут же поступил, правильно вы сказали про Симонова, он меня не отпустил в артисты, на режиссуру... И первый Дворжецкий сказал: «Так, стоп, это что такое за поворот в биографии? Ты действительно хочешь, или ты просто пережидаешь, чтобы... ?» Я говорю: «Ну да, хочу». Дворжецкий говорит: «Да, слушайте, правильно: пусть хотя бы один режиссер будет на курсе, потому что мы все, еще неизвестно, как сложится судьба...» Дмитрий Кириллов: «Будет, к кому идти». Андрей Житинкин: «А у нас уже есть летописец». Я про всех про них теперь могу написать, естественно, так и получилось. Дмитрий Кириллов: Житинкин и успех – синонимы, достаточно просто посчитать число его аншлаговых спектаклей, тех, что годами не сходят с афиш ведущих театров страны. Андрей Альбертович успел поработать с выдающимися артистами XX века и сумел расшевелить даже самых консервативно настроенных гранд-дам театра, вернув им ощущение юношеского хулиганства, снимая штампы и срывая приклеившийся с годами имидж. Немножко о Волчек. Ваше первое впечатление, как так получилось, что Волчек забрала к себе? Андрей Житинкин: Это дипломная практика, но в итоге она и подписала мне диплом, потому что надо было целый год там быть. Я репетировал Теннесси Уильямса моего любимого, она на это пошла... И я вдруг увидел другую Волчек. И я ей благодарен, потому что когда она с сигаретой, когда она... – это нет, это не та Волчек. А вот Волчек, которая бросает в актера пепельницу, потому что ну не понимает актер, а у нее эмоция захлестывает... Она была в этом смысле, наверное, такой играющий тренер, она же еще и актриса... Я, конечно, понимал, что я так не поступлю никогда. Это ее эмоция. Она потом, конечно, извинялась, она, конечно, потом сто раз каялась... У нее были жуткие, вернее, не жуткие, а сложные взаимоотношения с Гафтом: столько раз они ссорились, мирились... Но, наверное, и Гафт бы так не играл, если бы этого не было. Дмитрий Кириллов: Но она добивалась своего, да? Андрей Житинкин: Добивалась, добивалась. И вот тут она мне сказала, спасибо, что вы об этом спросили, потому что главный урок, который она мне дала, – она сказала: «Андрюш, у тебя все есть, чтобы ты был режиссером: умный, начитанный, образованный, интеллигентный, тонкий... Но ты можешь им не стать». Я говорю: «Здрасте, приплыли». Дмитрий Кириллов: «У меня диплом». Андрей Житинкин: То есть все так хорошо, да. Она говорит: «Для режиссуры очень важна воля». Вот этот мужской ее характер, вот эта воля, особенно когда ушел Ефремов, бросил «Современник», она одна вытащила на себе театр. Вот эта воля... И тогда «Современник» действительно звучал, и после Ефремова он не просел... Я не бросаю пепельницы, но если мне что-то надо, я вкрадчиво, осторожно, иногда даже на ухо актеру или актрисе скажу так, что она не то что все выполнит, а она подумает: «Боже мой, лучше я сделаю, иначе ведь он с меня не слезет». Дмитрий Кириллов: Еще про одного друга прямо два слова буквально – это, конечно, Михаил Козаков. Андрей Житинкин: О! Дмитрий Кириллов: Друг, который может позвонить посреди ночи, потому что ему приспичило что-то срочно сказать Андрею. Было такое? Андрей Житинкин: Было такое. Более того, иногда бывали звонки странные. Он мне вдруг звонит и на иврите, представляете, ночью... Дмитрий Кириллов: Посреди ночи? Андрей Житинкин: Посреди ночи читает псалом Давида. Я слушаю-слушаю, думаю: то ли я схожу с ума, то ли у него уже отъехала крыша... А потом меня осенило... Это как раз мы репетировали «Венецианский купец», он играет Шейлока... Это была его мечта: он начал с Гамлета у Охлопкова, а завершить как бы шекспировский свой цикл и вообще этот круг Шейлоком. Это мировая, яркая роль. В Советском Союзе не шла пьеса с дореволюционных времен, она была в черном списке... Ну, это пресловутый еврейский вопрос... И я вдруг понимаю: «Михаил Михайлович, давайте начнем с этого спектакль!» Он говорит: «Как? Никто же не поймет!» Я говорю: «И отлично. Вы выходите в талесе (Венеция, вода, у нас на сцене была вода, знаменитые лодки), вы идете и прямо на набережной в талесе вот абсолютно на коленях начинаете этот псалом Давида. А сверху, с лесов, там, где эти венецианские карнавалы, все замечательно, красиво, статуи, в вас летит пустая пивная банка и вы весь в брызгах». Он говорит: «Гениально! Это же метафора, что я иду против всех!» Я говорю: «Конечно!» Дмитрий Кириллов: Он же сам режиссер! Андрей Житинкин: Да! Дмитрий Кириллов: Он сразу ловит. Андрей Житинкин: Ловит. Я не могу о нем не сказать, потому что только я знаю, сколько у него было сырых рубашек, т. е. чего стоила ему эта роль. И он потом сидел час отходил в гримерке, иногда наливал коньячку, потому что он был никакой и говорил: «Андрей, не представляешь, как это затратно, играть злодея». Он играл до последнего, потому что он понимал, что нет больше актера в стране, кто бы вытащил на себе эту тему и эту роль. Тем более что, давайте откроем тайну, он был выкрест, да, он еврей, но он принял православие, т. е. он и со стороны смотрел на эту историю... И последняя наша встреча, не могу не сказать о ней. Есть такая кишка в Театре Моссовета, такая освещенная зона, такой коридор, и вот мы с ним сталкиваемся. И я говорю: «Михаил Михайлович!» И вдруг он говорит: «Это кто?» Он уже не видел одним глазом. Он говорит: «Встань с другой стороны, у меня катаракта!» Я говорю: «Это Андрей Житинкин». – «Встань с другой стороны!» Я увидел человека, который был в депрессии. И вот он тогда мне и сказал: «Я уезжаю в Израиль снова, я уезжаю умирать». Я говорю: «Да ладно?» Он говорит: «Нет, нет уже сил играть, я не хочу, чтобы меня видели зрители без сил. Меня опять окрутила очередная...» Я думаю: боже мой! На те же грабли. Он влюбился в очередную пассию, она у него оттяпала квартиру... То есть опять у него такая же несчастливая судьба... Дмитрий Кириллов: Трагическая, да. Андрей Житинкин: Он всегда, всегда влюблялся, женился вот почему-то... Дмитрий Кириллов: Они все его обчищали... Андрей Житинкин: Да, почему-то все у него все хотели оттяпать... И он говорит: «Я уеду в Израиль». И я понял, что это наша последняя встреча. Но чтобы как-то ему поднять настроение, я говорю: «Михаил Михайлович, да подождите, все поменяется. Вы понимаете, что вы просто ползете вдоль матраса?» – я ему сказал. Он говорит: «Как вдоль матраса?» – «Ну вот вы ползете по черной полосе, а надо вот так, надо поперек, чтобы было как зебра: после черной – белая, после...» Он говорит: «Как хорошо-то! То есть мне надо поперек, развернуться?» А он был наивен в таких вещах. Я говорю: «Да, надо поперек матраса, не вдоль, а поперек». Он говорит: «Поперек матраса... Я запомню», – сказал Козаков. То есть как бы я ему дал надежду, что будет белая полоса. Хотя, так мне потом рассказали, он действительно, наверное, истолковал по-своему этот мой совет, потому что он вдруг стал пить красное вино, гулять вдоль моря, почти не пил лекарств, махнул... Он оставался... Читал стихи сам себе... То есть он так уходил, без зрителей. Он не хотел ни сниматься, ни интервью, чтобы не видели его худым, чтобы не увидели, что он старик... Он всегда же был плейбой, а тут старик... И он остался один на один с морем, поэзией и вином. Я о Клюеве хочу сказать. Вот вы посмотрите, насколько Борис Клюев, который у меня сыграл и в «Любовном круге» с Быстрицкой... Она только с ним могла играть вот эту любовную пару... Потом он Чекалинского сыграл в «Пиковой даме», где Васильева уже подхватила роль Быстрицкой, графиню, потому что Элин уже не могла ходить, а в каталке она категорически отказалась появляться... Конечно, Арбенин, «Маскарад»... Он играл до последнего, хотя у него был страшный диагноз, причем он не скрывал. Я даже спросил: «Борис Владимирович, а что вот вы всем на эфирах рассказываете?» Он говорит: «А знаешь, Андрей, это еще одна моя роль». Я говорю: «Как?» – «Вот роль. Я вот всем, кто на меня смотрит, что я в бабочке, я в крахмале, они не опускают лапки. Они понимают, что надо бороться». Дмитрий Кириллов: Клюев-то может типа. Андрей Житинкин: Да, Клюев-то может. И вот, кстати, о том каком-то суеверии финальном. Он в конце, вот уже совсем когда уходил, он стал себя просто развлекать: купил новый джип навороченный; у него была квартира в Италии, сделал там ремонт; купил квартиру в Ялте; летал по всему шарику... Врачи говорили: «Ни в коем случае, вам нельзя!» А он говорил: «Нет, я хочу оставаться живым до самого последнего часа своей жизни». Дмитрий Кириллов: Это огромный актер. Андрей Житинкин: Потрясающий актер, да, с потрясающей энергетикой и философией, он умный был ведь, это из умных актеров... Он играл замечательно, играл до последнего... И вот опять-таки, Борис Невзоров, которого тоже уже нет, он играл Неизвестного, он его страховал и держал всегда. Потому что последние 20 минут на Невзорове, появление Неизвестного, и я знал, что если что-то, Невзоров просто брал откровенно кресло, Неизвестный, сажал Арбенина (он уже видел, бледный Клюев, течет пот), говорил: «Ну слушай», – и он свой монолог... И все, и Клюев выдыхал и отдыхал. То есть он ломал мизансцену, потому что он понимал, что Борис Владимирович после трех часов, да еще стихотворная драма Лермонтова, что он уже без сил, он его сажал, чтобы потом поднять. И он его держал, зрители не понимали, со спины за талию на поклонах, чтобы не дай бог, если Клюев делает поклон, у него закружилась голова. Никто ничего не понимает, успех, цветы – он держит, страхует. Вот что происходит у нас там. Зрители не знают, что по ту сторону рампы. Дмитрий Кириллов: Какие великие друзья. Андрей Житинкин: Великие. Дмитрий Кириллов: Андрей Житинкин вырос в любви. Беззаботное детство в окружении книг, шедевров архитектуры и, главное, в объятиях самых лучших родителей на земле – вот главный секрет счастливого взрослого будущего. Альберт Александрович и Анастасия Константиновна – большие ученые, работавшие на страну в закрытых институтах, прославившие Россию секретными космическими разработками. Они не могли научить Андрюшу, как играть на сцене, как ставить спектакли, поскольку были далеки от мира театра, но они ему подарили главное – свою любовь, воспитали Андрея творчески свободным, стали его самыми верными друзьями и преданными поклонниками. Таких родителей мог послать только Бог. Ваши родители – они же всю жизнь вместе прожили? Андрей Житинкин: Всю жизнь. Дмитрий Кириллов: Единственный брак и на всю жизнь. Андрей Житинкин: Я скажу, дай Бог им здоровья, они у меня живы, – они до сих пор переживают по поводу всех моих премьер, всегда собирают рецензии, новые книги, все собирают. Дмитрий Кириллов: Поклонники. Андрей Житинкин: Да, но всегда на расстоянии, никогда не вмешиваются, не обсуждают, потому что они знают, что мир закулисный не самый бывает радужный. И они всегда верили в то, что я должен делать то, что я хочу, потому что если я заскучаю или если я буду заниматься нелюбимым делом, то это... А они очень хорошо понимали, потому что это тоже люди призвания, науки. Дмитрий Кириллов: Они же просто в этом жили, в этой науке. Андрей Житинкин: Жили, да-да-да. Дмитрий Кириллов: Мама же сделала обшивку, да, для космического корабля? Андрей Житинкин: Например, есть такая синтетическая ткань изолан. Вот в этом изолан «-ан» – это ее имя. Дмитрий Кириллов: Анастасия. Андрей Житинкин: Анастасия, да. Это несгораемый пенополиуретан, который... Я не шучу, на самом деле действительно так: если сгорает даже космический корабль, все сгорает, а он – нет, он не горит. И я смотрю иногда на их книги, ничего в них не понимаю; они листают мои... У нас остались дружеские отношения, и мы действительно рады. А познакомились они абсолютно случайно, потому что это был Петербург, тогда Ленинград, ленинградская Техноложка, и они столкнулись и все, и не могли уже оторваться, и всю жизнь вместе. Дмитрий Кириллов: Прилепились друг к другу. Андрей Житинкин: Я думаю: боже мой, может быть, им станет скучно? Ничего подобного: они друг друга развлекают, все равно какие-то сюрпризы, какие-то свои праздники; загородный там уже дом, уже там действительно цветы, какие-то посадки... То есть они остаются любопытными до конца своей жизни, и это залог того, что можно действительно продолжать радовать и удивлять, и тут возраст не имеет никакого значения. Возраст – это вообще понятие не физическое, а психологическое. Я всегда говорю: если я заскучаю, может зритель мой заскучать, а если я удивляю себя в новой премьере и действительно что-то сделал такое, чего я раньше не делал, зритель это отмечает мгновенно. Дмитрий Кириллов: Продолжайте удивляться и удивлять! Мы вас любим! Андрей Житинкин: Спасибо! До встречи в театре!