Ефим Шифрин. 40 лет назад имя талантливого выпускника Государственного училища циркового и эстрадного искусства уже было широко известно в кругах, может быть, и узких, но безусловно замечательных, среди театральной и эстрадной элиты. Еще бы: Шифрин, окончивший мастерскую тогда еще молодого, но очень перспективного режиссера Романа Виктюка, играл у него же в театральной студии МГУ в спектаклях "До свиданья, мальчики" и "Ночь после выпуска". Пройдут годы, и всенародно любимого эстрадного артиста Ефима Шифрина, чьи монологи цитировала вся страна, зрители увидят совершенно иным: драматическим, лирическим, иногда даже трагическим. Появилось уже поколение зрителей, влюбленных в нового Шифрина – глубокого, задумчивого, иногда даже совсем не эстрадного. Сегодня в актерской карьере Ефима Шифрина, отмечающего 60-летний юбилей, безусловно, наступил период Ренессанса. Он невероятно востребован, любим, все так же жаден до ролей, азартен в работе и беспощаден к себе. Ефим Шифрин: Вообще принято так делать, во всяком случае, в нашей среде я не раз с этим сталкивался, людей творческих на людей первой половины жизни, когда самое важное, самое значительное случается в молодости, и на людей второй половины, когда первая – это вроде такой разбег, а потом роли, книги, в зависимости от рода занятий все случается во второй половине жизни. Я, безусловно, человек второй половины жизни. Вопрос для актера трагический в том, что самые выигрышные роли репертуара и самая активная часть аудитории – это молодые. Вот "Ромео и Джульетту" смотрят молодые. И играть… это когда нет разбега по полю, а сразу надо взмывать. Стараюсь сейчас не ошибаться. Во всяком случае, в том, что касается выбора. Сейчас появился выбор какой-то: антрепризы, какие-то спектакли, присылают сценарии…Присылают с расчетом, что я вообще их оплачу и поставлю. Вот странные люди. У меня нет таких возможностей. Я артист и человек довольно зависимый от чужого выбора и от чужих решений. Но неважно. Главное, что присылают, главное, что есть какая-то востребованность. Она меня радует. Но это уже чаще дяди, папы, дедушки, некие люди без возраста. Я понимаю, что тут я уже через себя не переступлю. Я должен играть то, что предлагает мне мой возраст, то, что разрешает мне мой возраст. С эстрадой что-то не случилось. Там разом ушел весь эшелон авторов, с которыми я был связан долгим творческим сотрудничеством. Как ушел? Слава Богу, живы. Они ушли в том смысле, что перестали писать. Вот это мне жалко, потому что этот жанр на самом деле требует высокого профессионализма, знания жизни. А молодая поросль, пишущая для КВНовских команд и для молодежных групп (stand-up comedy), с ними мы как-то пока не встретились. Возможно, потому что они не знают, что такое эстрадный монолог. Это жанр, который я ценю больше всего. Это монолог в образе. Это когда на 10 минут возникает персонаж, который сейчас, как сгусток, на моих глазах обретет человеческие черты и потом уйдет. Но при этом он должен успеть рассмешить нас всех, заставить задуматься. Я смотрю, все эти молодежные команды хором говорят – коллективно шутят, коллективно все придумывают. Мне нравится такой способ. Это мозговая атака, которая рождает много всяких хороших решений. Но человека нет. Я хочу, чтоб со мной поговорил человек, так, как говорил когда-то Райкин, чтоб я увидел персонажа, которого бы цитировал, запомнил, который жил бы со мной какой-то период жизни, как какой-то виртуальный образ, чтоб я вспоминал его, рассказывал, шутил. Так все знаменитые эстрадные персонажи жили в мое время. Сейчас так, как есть. Мы должны или смириться с этим, или как-то этим противостоять. Но я уверен, что в искусстве, даже в массовых развлечениях, ничего не бывает просто так: случилось почему-то – значит, на это есть общественный спрос. Или какие-то другие причины. Например, цензура. Что тоже возможно. Ведь возникающий продюсер как фигура (слово новое) – это тоже цензура. Ее масштабы измеряются его вкусом, его представлением о том, что хорошо или плохо. Сейчас уже не бывает непродюсерских программ. Но продюсер – это вчерашний дядя из худсовета. Только дядя из худсовета был назначен государством, чтобы что-то крамольное не проскочило в эфир, а продюсер руководствуется уже вообще своими соображениями о безопасности, о своих связях с каналами. Мы должны констатировать, что эстрада сейчас такая. Ее даже уже эстрадой не называют. Ее называют шоу-бизнесом. Слово "бизнес" очень мешается в этом словосочетании, потому что любой способ познакомить публику с собой все равно связан с бизнесом. Да, художник продал картину, артист исполнил монолог, собрал публику. Но раньше это слово как-то не торчало, а теперь оно становится главным в этом словосочетании. Сначала в этом шоу-бизнесе предъявляется товар, который может найти покупателя, а за этим уже вырастает какая-то цепочка из торгового коммерческого словаря, и непонятно – раскрутка, вся эта фигня, с которой никак не могу смириться. Но вот это смещение акцентов и вот это исчезновение самого слова "эстрада" из нашего культурного словаря что-то меня огорчает. Я так думаю, что любому некрологу должно предшествовать какое-то благодарственное письмо, чтобы человек успел его сочинить при жизни, в котором не забыл вспомнить всех тех, кому он обязан. Я часто думаю об этом. Потому что мне кажется, что люди, благодаря которым я сделался таким, какой я есть, и если я такой, какой я есть, кому-то нравлюсь или вызываю интерес, то я обязан вспомнить их. Я получил внешность и все свои задатки от своих родителей. Я в одинаковой степени похож на маму и папу. Степень моей благодарности им ни с чем не соизмерима, потому что все, что со мной случилось в жизни, случилось благодаря этому очень короткому периоду, когда я рос с ними. Я поздний ребенок. И знал своих родителей, так вышло, что недолго. И очень недолго был дома. Я жил дома до 19 лет, а потом отправился в это плаванье, в котором уже не было родителей. А оказывается, они были. Они сидели ангелами у меня на плечах. И я понимаю, что там, где они не смогли меня уберечь от опасных каких-то поступков и от поступков, за которые мне до сих пор стыдно, в которых я раскаиваюсь, то они, во всяком случае, уберегли меня от еще более некрасивых и страшных вещей, отмерив мне своим воспитанием, своим примером хотя бы те флажки, за которые я в жизни никогда не заходил. Никогда не украдывал ничего ни у кого. Не помню того, что люди называют воспитанием. Не было никаких лекций, не было никаких внушений мне, никто не читал нотаций. Я этого не помню. А жизненный пример у них довольно убедительный. Потому что они встретились в серьезном возрасте, когда люди уже начинают нянчить внуков. У них родились дети: сначала мой старший брат, потом брат, который не выжил и умер при родах, и я. Я появился у мамы, когда ей шел 42 год. Это очень многое определило, потому что, во-первых, они очень дорожили нами. А, во-вторых, умели это не показывать. В-третьих, не уча, научили тому, что без головы нельзя жить. Нельзя жить эмоциями, словом "хочу". Это ничего не дает. Я очень много читал благодаря родителям. В маленьком поселке на Колыме у нас полдома занимала библиотека. Это очень важно. Книга – это книга. Ее надо было еще раздобыть. Это потом уже соберешь сколько-то килограмм бумажек, пойдешь и купишь Дрюона, например. А у нас никакого Дрюона не было. И надо было всеми возможными ухищрениями записываться на подписные издания. Слава Богу, там не так уж много было соискателей на них. Во-первых, слушайте, на них нужны были деньги. Потом, в магазинах что было? "Соль земли" Георгия Маркова. Это было в свободном доступе. А вот что-нибудь, даже классика – во всяком случае, в ограниченном количестве. Окруженность книгами, мне кажется – это все определившая часть воспитания, вот этого невидимого, незримого. Я очень много читал. И жизнь для меня складывалась отчасти из каких-то виртуальных впечатлений. Я, войдя во взрослую жизнь, уже был вооружен опытом чужих людей, персонажей. В чем крепость нашей классики? Она про жизнь, она про то, как жить надо. И ставя себя на место каких-то персонажей, я каждого из них проживал по-актерски, еще не будучи актером, потому что я всех играл. Все равно литература ничему не научит. Надо все равно обжечься на молоке, потом дуть на воду. Но, во всяком случае, таких ожогов у меня уже не было много. Я все равно сначала немножко дул. А потом уже пошли преподаватели, которые научили меня профессии, то есть, собственно, тому, чем я сейчас занимаюсь: это и Виктюк, главный преподаватель в моей жизни, главный режиссер, и Владимир Иванович Точилин, и Нателла Бритаева. Я никогда не играл героев. Эстрада меня напрочь связала с маской. Мне казалось, что я могу только изображать смешных людей, фриков, людей недалеких, беспомощных - всяко разно, но не героев. Театр открыл какие-то другие возможности. У Казакова просто самому смешно – герой-любовник, он мне передал роль Гарри Эссендайна в спектакле "Цветок Смеющийся", в котором много лет играл сам. Я понимал, что для этого еще мне что-то освоить надо, какую-то краску, которой у меня никогда не было. Где-то я ее должен найти в своей внутренней палитре. Этого обольстителя, уверенного в себе мужчину. Понятно, что всех этих героев я наделял своими чертами. Понятно, что ни голос их, ни походка, ни манера не брались из воздуха. Все равно рабочий материал для любой роли – это твои возможности, твои нервы, твои краски. Потом идут режиссеры, с которыми я работал, которые мне выпали в виде какого-то подарка с неба. Потому что с чего бы мне так повезло? Мирзоев, Казаков, Кончаловский. Сегодня, спустя почти 10 лет после выхода на экраны фильма "Глянец", режиссер Андрей Кончаловский вновь пригласил Ефима Шифрина в свой теперь уже театральный проект - "Преступление и наказание". Рок-опера на сцене Театра мюзикла по мотивам романа Достоевского на музыку Эдуарда Артемьева – главная премьера нынешнего театрального сезона. Ефим Шифрин: Когда возникает такая фигура на горизонте твоей жизни, как Артемьев, ты понимаешь, что все определения вообще уже не имеют значения. Как назвать все, что выходит у него на нотном стане? Это феноменальный композитор и удивительный автор. Слышите, сейчас как раз песня Шарманщика из спектакля, в котором мне предстоит выйти на сцену - "Преступление и наказание". Это не рок-опера. Это чистый фолк такой. Осваивать неизведанные жанры для Шифрина стало делом привычным. Актер не боится ничего нового, смело вгрызается в сложнейшую партитуру и не стесняется роли ученика, впитывая все, словно губка. Умение постоянно учиться, будучи давно уже мастером – это ли не истинный талант всенародно любимого актера Ефима Шифрина? Ефим Шифрин: Вокальная манера, в которой поет мой персонаж Порфирий Петрович, я вообще не знаю, как называется. Оперный речитатив возникает из обычного, драматичного разговора. У него есть очень красивый романс по ходу спектакля. Добавьте к этому то, что к проекту подключаются два таких титана – Юрий Ряшенцев и Андрей Кончаловский. Ряшенцев с его опытом, огромным опытом написания мюзиклов, музыкальных фильмов. А здесь "Преступление и наказание". Консервативному человеку трудно будет, наверное, первые 15 мин привыкать к почерку этого спектакля каждого из этих троих титанов. Но придется, потому что это не иллюстрация к роману, это не буквальное его прочтение, это не школьное изложение. То есть Достоевский – это как бы призма, как я понимаю этот проект, призма, через которую можно рассматривать нынешний мир. Все мои театральные работы, киношные первые – я знаю, что это набрать воздух и пережить этот месяц. А дальше, когда пойдет смотреть зритель, уже можно начать что-то исправлять. Будучи вооружен опытом этой критики, этих писем, я всегда пытаюсь найти – а что мне из этого пригодится? Не понравилось то-то и то-то. А что я могу сделать, если это мнение становится общим, что я могу сделать, для того чтобы его переменить? Полноценная жизнь для меня – это однозначно отсутствие отдыха. Как только появляется возможность отдохнуть, значит у меня не будет на этой неделе работы. Это паника. Я не смогу без работы. Отдых – это самое страшное наказание, которое можно было бы для меня придумать. То, что Ефиму Шифрину 60 лет, поверить невозможно. Всегда свежий, подтянутый, спортивный – он даст форму многим более молодым коллегам. Сегодня на Шифрина очередь. А значит он дождался своего звездного актерского часа. И пусть этот час продлится как можно дольше.