Московский музыкальный театр "Геликон-опера", переживший тяжелый девятилетний долгострой и полномасштабную реконструкцию, завершает свой первый театральный сезон у себя дома на обновленной сцене в родном историческом здании на Большой Никитской. Для артистов театра и его поклонников этот сезон стал знаковым, поскольку полностью преображенный "Геликон" мгновенно попал в поле зрения телекамер, пишущей прессы, а также музыкальной критики, став реальным локомотивом самых свежих решений и идей в таком неповторимом, красивом и сложном высоком музыкальном жанре, коим является опера. Дмитрий Бертман: Начался новый этап жизни театра. Потому что театр стал совсем другим. У нас появилась огромная сцена, начал появляться новый репертуар. Пришли новые молодые певцы, которых обучали наши мастера. И я могу сказать, что сейчас это второе рождение. Театру 26 лет. Но на самом деле можно сказать 25 + 1. Дмитрий Александрович Бертман, народный артист России. Основатель и художественный руководитель Московского музыкального театра "Геликон-опера". За четверть века работы "Геликон" получил признание профессионалов оперного искусства, доказательством чему служат 9 "Золотых масок" в различных номинациях в разные годы, награды Московского оперного фестиваля, премии Союза театральных деятелей России. И в этом немалая заслуга руководителя театра Дмитрия Бертмана, награжденного за вклад в развитие мировой оперной режиссуры и отечественной культуры многочисленными наградами, в том числе Орденом дружбы, международной премией Станиславского, премиями "Золотая маска" и национальным французским орденом "Академическая ветвь пальмы", Мальтийским крестом и титулом графа суверенного ордена святого Иоанна Иерусалимского, и многими другими наградами. Дмитрий Бертман: Я представлял себе раньше, какой должен быть театр, и сейчас я, наверное, самый счастливый человек, потому что так, как я его представлял, он такой и случился. И могу сказать, что этот театр – лучший в мире. Я это заявляю не просто потому, что я тут работаю и руковожу этим театром, а потому что я еще и ставлю в других театрах, и могу сравнивать. Если раньше я приезжал за границу, делал спектакли и все время завидовал технике, свету и думал "Почему у нас нет сцены? Почему у нас нет света?", то сейчас, например, только что я делал спектакль в Дюссельдорфе, и я все время думал: "Почему же у них нет таких приборов, а у нас они есть? Почему же у них плунжер не так бесшумно работает, как у нас?". И это огромное счастье. Тем более, что этот театр необычен. Театр здесь начинается даже до вешалки. Зрители приходят, открывают двери, и сразу красота. И это такой дворец музыки. Все залы, все фойе – в разном стиле, разных эпохах. Мы сейчас находимся в исторической части здания, здесь сохранены интерьеры XIX века, рядом зал, который теперь носит имя "Покровский". Это зал XVIII века. Фойе, которое носит имя Сергея Зимина, основателя частной оперы в Москве, потому что здесь эта частная опера находилась. Это классицизм. Наш потрясающий зал "Стравинский" – это вообще как на Красной площади. То есть это красота невероятная. И все новые зоны – это чистый модерн, это сегодняшний день. Поэтому я думаю, что зритель, попадая сюда, он попадает в историю архитектуры и культуры. У нас в этом театре живут наши учителя, великие артисты. У нас каждая гримерка названа в честь кого-то: Ирины Архиповой, Ирины Масленниковой, Галины Вишневской, Артура Эйзена, Тамары Янко, Людмилы Гурченко... У нас в этом театре живут наши учителя, великие артисты. У нас каждая гримерка названа в честь кого-то. У нас есть гримерная Ирины Архиповой, гримерная Ирины Масленниковой, Галины Вишневской, Артура Эйзена, Тамары Янко, Людмилы Гурченко – все, кто с театром сотрудничали. И когда, кстати, эти имена мы вспоминаем, а вспоминаем их каждый день. Потому что даже когда ключи берут артисты, то они не называют "гримерная 215-я", они говорят: "Дайте, пожалуйста, ключ от Ирины Архиповой", "Дайте ключ от Вишневской". Поэтому их имена поминаются в нашем театре беспрестанно. Так же как и в закулисной части. У нас два репетиционных зала. Один зал носит имя моего педагога Георгия Павловича Ансимова. И один зал носит имя тоже второго моего педагога и педагога многих наших артистов – Матвея Абрамовича Ошеровского, знаменитого режиссера, который ставил Олимпиаду-80, автора этого мишки. Он у нас работал до последних дней жизни в театре педагогом, режиссером. Поэтому они все живы. Вообще когда мы создавались в 1990 году, это было очень тяжелое время – время, когда менялась страна, мы все жили надеждами. В то же время это было очень криминальное время, очень страшное. Ларьки. Зрители боялись ходить в театр. Помните, наверное, как снимали резину на машинах, как угоняли машины, как квартиры вскрывали. Такое было страшное время. Но в этот момент как раз и сделали театр. Притом, он родился совершенно естественным путем. Никто не писал никаких писем "Мы хотим сделать театр". А мы сделали уже 4 спектакля к тому времени, когда мы назвали театром. Потому что мы просто сделали спектакли. А потом мы уже назвали театром. И через 3 года только мы получили статус государственного благодаря просьбам Елены Васильевны Образцовой и Бориса Александровича Покровского. Это здание, в котором мы находились, было действительно очень старое. И приехал в Москву Жак Ширак с официальным визитом, президент Франции. И он поставил в свой план посещение "Геликон-оперы". Потому что мы очень много работаем во Франции. И он с женой – наши большие поклонники. Приехало ФСО и запретили ему сюда приходить, потому что здание в аварийном состоянии. И тогда Валентина Ивановна Матвиенко написала Юрию Михайловичу Лужкову о том, чтобы начать реконструкцию. И вот ее начали, она очень долго шла. Ушел Юрий Михайлович, пришел Сергей Семенович Собянин. И была очень опасная ситуация. Потому что мы выехали отсюда, и за этим зданием была большая охота. И, конечно, с приходом мэра Москвы ему бы было очень выгодно пойти по пути отменить этот проект, как все требовали. И это был бы очень популистский шаг. И вдруг произошло чудо. Он изучил этот вопрос, он приезжал сюда, он узнал театр. И он принимает решение – завершить эту реконструкцию для театра. И этот театр строился с огромной любовью. Поэтому обычно ругают строителей. Строители – наши большие друзья. И даже сейчас, когда нам что-то нужно, то они прибегают в тот же день что-то нам сделать. Поэтому я думаю, что здесь каждый зритель ощущает эту фантастическую энергию, которая в этом здании существует. Сегодня опера – это один из самых популярных видов искусств. Я живу в счастливое время. Раньше всегда говорили, что опера – это искусство для старых, искусство пудренных париков и кисточек. А сегодня как раз, может быть, даже и не без нашего влияния, геликоновского, но в Москве сегодня все театры полны. Во-первых, зрители понимают, что это настоящее искусство, что здесь невозможна никакая подделка. Здесь природа таланта певца. И здесь невозможно прикрыть микрофоном и всеми остальными делами. Тут настоящее. Во-вторых, опера – это, конечно, синтетическое искусство. А сегодня время синтетики. И в этом коротком промежутке времени как раз происходит все сразу – и сценографическое искусство, и хореографическое искусство, и вокальное искусство, и актерское искусство – все искусства вместе. Это очень современно. Но это современно в том случае, если на сцене идет жизнь, если это интересное решение, если это интересная сценография и интересный артист. То есть артист не должен быть, как мы говорим, вокалюгой. Он должен своим голосом пользоваться как инструментом, а не как самоцелью. И таких артистов мы ищем, воспитываем и ищем эту манкость, о которой говорил Станиславский, как главное средство воздействия. Он говорил, что в артисте главное – манкость, магнетизм. Я с детства обожаю театр, с детства люблю оперу. И где-то с 4 класса школы я практически ежедневно ходил в театр Станиславского - Немировича-Данченко на спектакли. И сначала переживал, плакал, как Мими умирает, как Травиата кашляет. Потом я стал смотреть другими глазами. И я вместе с театром взрослел. Я помню спектакли, которые шли очень долго. И они менялись только из-за новых исполнителей. И они всегда собирали зал. В частности, был такой спектакль в театре Станиславского – Немировича-Данченко "Евгений Онегин", который шел с 1927 года. Это говорит о том, что этот спектакль был так выкормлен и передавался через поколения, что он справлялся с этим. Мне кажется, это очень правильно. Когда говорят о показателях деятельности театра, это такой чиновничий язык, сейчас внедряют показатели – упоминания в прессе, участие в фестивалях, выполнение госзадания, количество спектаклей, забывают о таком показателе, что государство вкладывает деньги в спектакль, а сколько этот спектакль продержится. Может, он продержится один сезон? Значит, какая-то проблема существует. Мне кажется, что спектакль-долгожитель – это не плохо, это очень здорово. Потому что он востребован. Если спектакль выкормлен плохо, то он умрет. Он умрет своей смертью. Он умрет из-за того, что публика перестанет на него ходить или будет уходить с него. Я когда вижу, что какой-то спектакль начинает заболевать, то я его или откладываю на сезон-два, чтобы потом сделать цикл репетиций и опять его реанимировать, или я его снимаю. Такие спектакли были, которые я снимал, потому что они были неудачными. И как бы мне было ни обидно, и как бы я считал, что они очень хорошие, но мой другой контролер в голове говорит, что я проиграл. Я стараюсь подбирать репертуар, который не идет в других театрах. Опера столь безгранична в своем репертуаре, что всегда можно найти что-то совершенно новое и интересное. Но при этом у нас есть спектакли, которые идут по 20 лет. И наш спектакль "Кармен", который в свое время наделал много шума, хотя он здесь в России получил 5 "Золотых масок", до сих пор востребован. Мы его играли 376 раз только во Франции. И он собирает полный зал. Это говорит о том, что этот спектакль жив. Мы сейчас восстановили "Евгения Онегина". Я снял свой спектакль, который у нас долго шел. И он сегодня, наверное, является  единственным спектаклем вообще в репертуаре театров очень красивым, традиционным, но при этом очень живым. Я наблюдаю, что идет в Москве. Я стараюсь подбирать репертуар, который не идет в других театрах. Потому что мне кажется, что это очень глупо, когда в трех театрах идет одно название. Опера столь безгранична в своем репертуаре, что всегда можно найти что-то совершенно новое и интересное. Сейчас время тяжелое, кризисное. И мы очень зависимы от кассы, от публики. Потому что новая система финансирования. И нас финансируют в расчете на то, сколько мы зарабатываем. В связи с такой экономической ситуацией немножко поменял репертуарную политику. Если раньше мы ставили какие-то неизвестные названия, оперы XX века больше, которые очень интересны для зрителя, но там есть доля риска. Потому что зритель любит ходить на привычное. "Привычка свыше нам дана, Замена счастию она". Поэтому сейчас я беру названия на следующий сезон очень известные и брендовые, которые не идут в Москве сейчас в других театрах, которые уже обеспечат интерес публики. Но при этом мы будем делать совершенно новую оперу в следующем году. Кирилл Серебреников будет ставить оперу "Чацкий", совершенно не известную, то есть это будет мировая премьера. Все равно мы оставляем вот эту линию постановки мировых оперных премьер. Вообще я сейчас уже имею возможность приглашать режиссера, потому что раньше мне было даже стыдно кого-либо приглашать, потому что человек, который привык работать в театре, если бы он пришел к нам на Арбат, то мне было бы стыдно ему показывать все наше хозяйство. Потому что у нас были две гримерные комнаты, неприспособленная сцена ужасная, депрессивное помещение. Хотя нам удалось сохранить труппу. И вот моя задача была эти 8 лет – сохранить труппу, сохранить ее творческий потенциал и войти в это здание в здоровом состоянии. Оперная режиссура сложна тем, что, конечно, музыка. И оперный режиссер должен ее знать. Но здесь можно это даже исключить, потому что можно привести примеры. Станиславский был драматический режиссер, Немирович-Данченко был драматический режиссер, Мейерхольд был драматический режиссер. Но надо помнить, что они все имели музыкальное образование. И они с детства все играли на рояле. И вот этот момент, конечно, очень важен. Но он не является самоцелью. Просто человек должен видеть музыку. Но чтобы видеть, надо знать, что видишь. Сейчас действительно такая тенденция – много драматических режиссеров идет, кинорежиссеров. И, как правило, за редким исключением, в основном неудачи. Потому что это другая профессия. А профессия другая еще потому, что когда драматический режиссер работает с драматическим артистом, он работает на едином языке. А в оперном театре любой артист не заканчивал театрального института, за редким исключением, кто заканчивал ГИТИС музыкальный факультет. А в основном - это консерватория, Гнесинский институт. То есть люди, которые с театром вообще были на "Вы", как с драматическим кружком максимум. Там раз в неделю идет оперный класс. То есть это люди, которые, как с улицы взять сейчас людей и сказать: "Давайте мы поставим спектакль". И режиссер начинает с ними разговаривать долго. Они кивают. Они говорят: "Мы все поняли". Потом они выходят на сцену, складывают ручки и поют. И вот тут режиссер говорит: "Они ужасные. Они ничего не умеют. Они отвратительные". И на них идет вся вина. Это совсем другая профессия. Вообще другая. То есть не имеющая ничего общего с драматической режиссурой и с кинорежиссурой тем более. Поэтому это сложно, и поэтому это очень редко. Я сам заведую кафедрой в ГИТИСе оперной режиссуры, кафедрой, которую создал Борис Александрович Покровский, потом руководил мой педагог Георгий Павлович Ансимов. И вот я третий в этой всей истории. И через меня проходят все молодые режиссеры. И я могу сказать, что коэффициент полезного действия очень небольшой. Потому что мы выпускаем культурных людей, мы выпускаем людей, которые будут полезны театру. Но оперными режиссерами из них становятся не все. Кто-то уходит на телевидение, кто-то уходит куда-то вообще в другую отрасль. Потому что профессия режиссера – это профессия психолога, философа, менеджера. То есть это человек, который может работать в других сферах. Но в оперном театре избранные. Так и должно быть. У нас в театре, я считаю, тоже уникальная атмосфера. У нас люди подбираются уникальные. Это, наверное, самая главная коллекция. Это важнее и здания, и спектаклей. И вообще главное – человек. И вообще все же делается во имя этого. Работой это назвать нельзя. Это друзья, семьи, которые приходят, которые вместе проводят время. Вот эта атмосфера уникальная и тоже дает 70% нашего успеха. Потому что каждый зритель понимает, что любой артист на сцене все делает с удовольствием, так же как и любой стюард, который встречает зрителя. Это очень важно, что это наш дом. И каждый приходящий в этот дом понимает, что он пришел не в казенное заведение, а он пришел туда, откуда ему не хочется уходить. Вот это наша задача. Если человек ни разу в жизни не был в оперном театре, и боится его, я его понимаю, потому что я сам боюсь, когда меня приглашают в оперные театры Если человек ни разу не был вообще в оперном театре в своей жизни и боится его, я его понимаю, потому что я сам боюсь, когда меня иногда приглашают в оперные театры. Потому что опера – это такое опасное дело. Можно поспать. Хорошо в опере зимой. Под музыку склоняет сразу. И когда человек боится, это, как правило, человек, который живет в очень быстром ритме, человек, который летает на самолетах, в интернете, работа, бизнес. И вдруг его в оперный театр. Это наказание может быть. Чтобы такого наказания не было, я могу сказать, что надо идти в "Геликон". У нас есть огромный опыт по перемене отношения к опере. У нас есть огромная категория публики, которая стала оперными фанатами. И ходят и в другие театры. Хотя раньше ненавидели. У меня был такой опыт. Еще мы были в этом здании. И я выехал. У меня машина там, где сейчас атриум. И я выезжаю на Никитскую в 2 часа ночи и поворачиваю налево через сплошную. И меня останавливает на длинном Линкольне огромнейший полицейский (милиционер). Он меня останавливает и говорит: "Ну что, плати. Ты же через сплошную". А у меня не было с собой денег вообще. Я ему говорю: "Вы знаете, давайте лучше я вас в театр приглашу". Он говорит: "Какие театры? У меня все театры схвачены, все ручные". Я говорю: "Да я вас в Геликон-оперу. Вы же никогда не были". Он говорит: "Какой? Опера? Будет сейчас платить дважды". В общем, мы с ним долго беседовали на эту тему. И в конечном итоге я его пригласил на детский спектакль, потому что понял, что есть там ребенок. И он зашел в ложу. Он больше оттуда не выходил. Он досидел до конца. И дальше я не буду рассказывать. Сегодня он один из самых крутых коллекционеров оперных записей. То есть он просто в это дело так въехал, что он просто не может жить без оперы. Вот такие вещи бывают. Но мне кажется, что вот это переформатирование публики и дарение им любви к этой потрясающей опере в "Геликоне" сделать просто.