22 июня 1941 года – одна из самых печальных дат в истории России, день начала Великой отечественной войны. Рано утром без объявления войны фашистская Германия напала на Советский Союз, нанеся массированный удар по военным и стратегическим объектам и многим городам. В это время страна спокойно спала, когда сверху на мирных жителей посыпались бомбы, начали взрываться первые залпы боевых установок, а нашу священную границу перешли немецкие оккупанты. В одночасье разрушились надежды миллионов семей, были поломаны судьбы целых поколений. Многострадальная российская земля плакала по невинно убитым, казненным, раненым и безвременно ушедшим сыновьям и дочерям. 27 миллионов жизней советских людей – цена той страшной войны, которой суждено было продолжаться 1418 дней и ночей. Но, несмотря на все тяготы и невзгоды, выпавшие на долю наших отцов, дедов, наших матерей, страна выстояла. На защиту своей Родины поднялся весь народ. И поэтому 22 июня – это не только день скорби, но и день гордости за тех, кто отдал свои жизни за то, чтобы эта война закончилась в мае 1945 года. - Наверное, у каждого человека в нашей стране кто-то близкий остался в той войне. У меня погиб дед в Сталинграде, защищая Сталинград. - Конечно, сумасшедшее количество жертв среди мирного населения. Ни в чем не повинные люди, которые не представляли ни для кого никакой угрозы. Они не стояли с ружьем. Они не стреляли. И их убивали просто так. - Вот это называют ужасом. И хочется, чтобы этого никогда в жизни не повторилось. - Я, к счастью, о войне знаю только из книг, из рассказов. И я вообще очень люблю книги на военную тематику, очень много прочитал и знаю, что вообще это одна из самых ужасных страниц в истории нашего отечества. - Прежде всего надо помнить этот день, потому что не только наша страна, но и все, кто участвовал, потеряли своих родных и близких. А это наша кровь, наша жизнь, наше будущее. И, слава Богу, мы отстояли. - Те, кто не помнят прошлого, у того не будет будущего. Сегодня каждая российская семья отдает долг памяти и признательности всем, кто принял на себя первый удар врага, кто не дожил до светлого дня победы, но верил в него, принимая неравный бой с фашистами. Память о тех грозных годах, как и неутихающая скорбь, живет в наших сердцах. Никто не забыт и ничто не забыто. Лариса Васильева: 22 июня 1941 года. Жесточайшая дата в судьбе каждого человека. Жив ли он остался после войны, умер ли он во время войны, погиб, или он только родился, но все равно эта дата его коснулась. Нет у нас ни одной семьи, которая бы не прошла через войну так или иначе. Лариса Николаевна Васильева – поэт, прозаик и драматург, дочь известного инженера, одного из создателей серии танков БТ и Т-34 Николая Кучеренко. Автор более 20 поэтических сборников, основательница музея "История танка Т-34". Меценат, член женского движения. Лариса Васильева: Я плохо помню именно это число. Я помню только слова "война, война" и очень встревоженные очи моей мамы. Отца я в эти дни не помню, потому что он всегда был на работе. Он делал танки, находился с утра до вечера в цеху, потому что равных ему не было в производстве танка, когда он из чертежа переходил в металл, то есть он проводил все дни в цеху. Там настолько все работало на войну, на ее приход. Отец вообще был засекреченный. И меня предупреждали: ты во дворе, пожалуйста, никому не говори, что отец твой делает танки. Бабушка говорила. Я, конечно, не говорю, но у нас во дворе все дети знают, что их родители делают танки. Все это шито белыми нитками. И потом ощущение своей независимости и определенного рода бесстрашия было почему-то у всех. Я помню, когда я сидела на окне, была бомбежка, а бабушка не хотела уходить в бомбоубежище, она сказала "Прятаться от Гитлера? Вот еще. Чушь какая-то". А какая-то чушь существовала в голове живого человека. Я сижу на окне на 1 этаже. Там хорошо. И бомбежка. Бабушка никуда не собирается. И я вдруг оказываюсь внутри комнаты, волной меня выбрасывает в комнату. Хорошо – в комнату, а не наружу. У каждого человека есть заведующий на том свете, о котором мы ничего не знаем. Меня мой заведующий оберегал каким-то образом. Посреди эшелона был пульмановский вагон. Там везли чертежи – 34-ки. Вот если бы в этот пульмановский вагон попала бомба, я не знаю, что бы было.  Я помню бомбежку, какой-то отзвук бомбежки, отголосок, уже когда мы ехали в эвакуацию. Все равно как-то странно мне это… Мне было интересно ехать в вагоне, в этом дощатом продуваемом вагоне, наполненном людьми. А я была 5-летним ребенком. Мне было интересно. У меня было такое чувство: "Какое это счастье – война". Мы все в теплушке, тут так весело, тут так интересно, бабушка готовит что-то в центре теплушки на печке-керосинке, что-то очень вкусное, и пахнет так хорошо. И разговоры такие интересные. Наша полка была средняя. Мы там лежали… потому что мама взяла с собой троих еврейских подруг, чтобы их немцы не ликвидировали. Отец вообще не появлялся, потому что он был начальником эшелона. И посреди эшелона был пульмановский вагон. Там везли чертежи – 34-ки. Вот если бы в этот пульмановский вагон попала бомба, я не знаю, что бы было. Что-то было бы, восстановили бы по чертежам. Отец бы еще сказал: может быть, оно и хорошо, потому что он во всем плохом всегда находил что-то такое, что спасает человека, что его закаляет. Да, у меня есть стихотворение "Эвакуация": Бегут, как овечки, теплушки. Коровой ревет паровоз. Летят серебристые стружки С пристанционных берез. Какое хорошее лето! Смешное поют провода. Я еду, я еду, я еду, И даже не знаю, куда. Как низко летят самолеты, Над поездом вьются они. Я, кажется, вижу пилота: "А ну, дурачок, догони!. Эй, ты, поднажми-ка немножко. Меня не догнать все равно". Веселое слово – бомбежка, С картошкою схоже оно. Вся в дырочках крыша, как сито. Не страшно мне: мама со мной. Неведеньем детство прикрыто. Я как неприступной стеной. Недавно одна кинолента Войной опаленного дня С отчетливостью документа Вернула в то время меня. И годы разверзлись, как яма, И ночи волна наплыла, И страшно подумать, что мама На волос от смерти была. Когда это приходит? А в то самое время – веселое слово "бомбежка". Ребенок, понимаете? Это бесстрашие детства, пока не совершилось что-то, оно прекрасно. Оно дает жизненные силы. Да, так мне повезло, посчастливилось, или я не знаю, что. Или была такая задача у небес, чтобы не было у меня в детстве чего-то страшного. Но у меня был друг, который встретил свое раннее детство в детском доме. У него рано погибла мама. И потом его нашел отец, что чудом было. И он уходил из детского дома, ведомый отцом, и оборачивался на окна, и все окна были залеплены ребятишками. Они смотрели, как его уводят в какое-то счастье. И он мне сказал: "Детство несчастливым не бывает. Потому что палка, на которой я катался, как на коне, для меня была чудом. Какие-то заросли, которых я должен был бояться, я не боялся. Там жужжали мухи. И мне это было тоже интересно. Я в детстве видел все в преломленном свете радости. Детство несчастливым не бывает". Не могу этого поддерживать полностью. Но все-таки прислушиваюсь. Потому что детство – это чудо. Ведь мы как-то так росли, что 70 лет нам прививали, что чуда не существует. Это было связано с религией, с опиумом для народа и всяким прочим. Но я должна сказать, что для меня чудо с рождения существовало. День Победы, когда его объявили, во-первых, все уже были готовы. Мы жили тогда в Нижнем Тагиле. И что мне понравилось в этот день? Рано пришел отец, который чаще всего и ночевал на заводе. И они с мамой взяли меня к себе в кровать. Это было счастье. С одной стороны – он. С другой – она. Радио поет всевозможные песни. Звучат дикторские слова. Там Левитан, к которому все уже привыкли как к собственному другу в доме. И в этот день я, конечно, пошла гулять. У меня на голове был огромный бант. И мне разрешили мороженое. Я помню это мороженое, кругленькое, по краям вафельки. И я съела два мороженых. И потом много было всего. Этот день суперзапомнился. Но потом еще был один день, когда в 1947 году отца перевели в Москву и он привез меня. Мама еще ехала поездом. Я очень плохо перенесла самолет. Вся истошнилась. И он меня такую полумертвую внес в гостиницу "Москва". Я помню только, как он меня несет и говорит какие-то слова, которых я никогда не слышала, что я и ласточка, и кошечка, и солнышко, и красавица. Он вообще меня не видел, как правило. Он уходит на работу – я еще сплю, а приходит – я уже сплю. А тут такой поток счастья от него. И он так меня туда внес, и я уснула. А проснулась от песен за окном. Это было 800 лет Москвы в этот день, когда мы приехали. И я влетела в праздник. Во-первых, Москва. Это что ж такое? После Нижнего Тагила эти дома. А эти женщины! Как они прекрасно одеты! Они все были в штапельных платьях. Какие это были платья! Цветастые! И каблуки! И как они все смеялись! Какие они были все красивые! А вечером, когда эти огромные столпы света, скрещиваются прожекторы. И там наверху звезда горит, такая искусственная. И портрет Сталина. Но я все видела. Я еще ходила в 1953 году – Сталин лежал в колонном зале Дома союзов. И я пошла. Я считала своим долгом пойти и поклониться ему, отдать ему последний долг, хотя я ничего вроде ему не должна была. Хотя я его видела уже до того. И у меня есть своя смешная коротенькая история. Но часто мне эта история дает основания говорить "не спорьте со мной, я Сталина видела", понимаете? И даже удостоилась какой-то его странной реплики. А потом я его хоронила. Пошла хоронить. Потому что как же так? И попала на Трубную площадь. И я попала в такую страшную давку. То, что было на Трубной площади. И там я стала взрослой. Я всегда наслушалась. "Как же мы теперь будем?", "Бей жидов", "Сдох, собака", - все услышала. Такое, что даже невыносимо было, понимаете, слышать. И когда меня уже полуживую подтащили, там есть поликлиника. А мы толклись между домами на Трубной и троллейбусами. Меня подтащили к поликлинике и сказали: "Возьмите, пожалуйста, девушку, она умирает". Я только помню слова: "Посмотрите, что у нас. Мы живых не берем". И там штабелями лежали тела, люди в одеждах еще, уже неживые. Человек, последний из них, кто меня как-то придерживал еще, давал мне воздух, он сказал: "Я там договорился за окном – тебя поймают. Тебе надо только перекатиться по крыше". Меня забросили. Еще забрасывали с трудом. Это я все помню, как сейчас. Как-то очень обострены были мозги оттого, что все это так разно, многозначно, необъяснимо. Я до того ничего такого не слышала. И я перекатилась. И как мешок туда свалилась. На мне были куски ваты от шубы и голубые перчатки. Это было не очень далеко от нас. Мы жили на Первой Мещанской. Пошла домой. Как собака, знающая свой дом, я возвращалась домой. А мама уже по моргам. И когда она вернулась и я позвонила в дверь, она мне открыла. И я стояла непонятно в чем, в каких-то кусках ваты на нитках, и у меня было синее лицо от этих варежек, которые линяли. И я ей только сказала: "Я постарела на 10 лет". Почему на 10 – я не знаю. С тех пор я очень многое понимаю про жизнь. В стихах это потом проявлялось. И потом одно из моих знаковых стихотворений: Четыре темы у меня, Четыре мрака и огня: Любовь, судьба, война, мечта. Потом это несколько меняется, стихотворение довольно длинное. И для меня воскреснут вновь Судьба, война, мечта, любовь. Вот четыре составляющих человека. Лариса Николаевна живет по знакам судьбы. А самое большое чудо для нее – это возникновение Музея танка Т-34. В 1976 году она пообещала своему отцу написать книгу о создании легендарной боевой машины. Результатом упорных поисков и многочисленных встреч с ветеранами, танкостроителями и танкистами вышел в свет роман "Воспоминание. Книга об отце". Откликом на публикацию стали в буквальном смысле мешки писем, в которых люди делились фактами, воспоминаниями, присылали фотографии, документы. Материалов было так много, что Васильевой пришлось в 1985 году организовать музей на собственной даче – на 26 квадратных метрах. Вскоре музей обрел известность, в том числе и за пределами СССР. В 2000 году Лариса Николаевна обратилась к мэру Москвы и губернатору Московской области с просьбой рассмотреть вопрос о создании настоящего Музея истории танка Т-34. И уже в 60-ю годовщину начала контрнаступления под Москвой музейно-мемориальный комплекс "История танка Т-34" распахнул свои двери. Лариса Васильева: 22 июня – в этот день мы в музее. Мы завели давно и смею думать, что мы были первыми, кто стал ходить к могилам. Огромные братские могилы, где лежат погибшие, за 2 км отсюда, потому что там уже были немцы. Здесь их не было. Отсюда шли наши войска, отсюда шла 34-ка. Несколько танков под предводительством замечательного человека – полковника Кравченко. Они шли отсюда. Здесь есть даже знак такой у нас на территории. Они перешли железную дорогу на станции "Луговая". Тут все по иной истории. И жить так на этом месте не просто интересно, а как будто ты сама участвуешь в этом всем. И для меня иногда (не всегда, конечно) ощущение, что я в том времени нахожусь и я из него не могу выйти, оно есть. Около 600 танков вернулись на завод с поломанными коробками скоростей. Кто-то должен был ответить за это. Кто отвечает? Первый человек.  Я думаю, как ни странно, это все молодит, а не старит. Потому что я обращаюсь в те времена. И мне дороги все – и конструкторское бюро, начальником которого был мой отец, и его большой друг и соратник Морозов Александр Александрович, и Кошкин, который за 8 месяцев до войны умер, защищая танк Т-34 в Кремле перед Сталиным. Я все должна помнить и все должна определить, понять. У них до Кошкина был начальник конструкторского бюро Фирсов Афанасий Осипович – человек старой школы, замечательный. И он дал им школу. Но в 1937 году его отстранили от руководства. И он еще продолжал работать. А потом гайки подзакрутились, и его сняли. И он отправился в лагерь и погиб там. Я должна понять, почему он был наказан. И я поняла. Около 600 танков вернулись на завод с поломанными коробками скоростей. Кто-то должен был ответить за это. Кто отвечает? Первый человек. Это другие люди, понимаете? Сейчас о них рассказываешь как о колоссах. Лица того времени и сейчас – это совершенно разные люди. Они по-другому смотрят. У них другие абрисы лица. Все другое. Я не хочу сказать – хорошее, плохое. Знаете, у нового времени еще все предстоит. Я не хочу его ругать. Тут тоже много и героического в людях, и все на свете. Вообще я за гармонию во всем, повсюду. Я думаю, что гармонии принадлежит будущее.