Ежегодно 3 марта во всем мире отмечается День писателя. Эта дата была установлена по решению 48 Конгресса Международного ПЕН-клуба, неправительственной организации, объединяющей профессиональных писателей, поэтов и журналистов, выступающих в защиту принципов свободы информации внутри каждой страны и между всеми странами. Труд писателя не всегда бывает по достоинству оценен современниками. Бывает, проходят века, прежде чем человечество окунется в зерно мудрости автора бессмертного творения. Вот и в наши дни список имен современных писателей огромен, но кто из них пополнит ряды бессмертных творцов слова, покажет время. Владимир Войнович: В моем понимании человек, который полностью заслуживает звания писателя, - это писатель, который пытается улучшить мир. Хотя это иллюзорно, я никогда свое собственное значение не преувеличивал и своих заслуг, но хотя бы есть такое желание. Это как желание достичь горизонта – он не достижим, но писатель должен стараться быть гуманистом обязательно. Владимир Войнович, знаменитый советский и российский писатель-реалист и публицист. Автор известнейшей трилогии о "Приключениях солдата Чонкина", а также книг "Иванькиада", "Москва 2042", "Монументальная пропаганда" и других. За правозащитную деятельность был исключен из Союза писателей в 1974 году. В 80-е годы был вынужден уехать в Мюнхен, так как государство лишило его советского гражданства. С 90-х годов Владимиру Николаевичу разрешен приезд в Москву и возвращены гражданство и членство в Союзе писателей. Владимир Войнович: Меня называют сатириком вообще, но я это звание полностью к себе не прилагаю. Потому что я, когда был начинающим писателем, уже так начал печататься, один критик про меня написал, что Войнович в том, что он пишет,  "придерживается чуждой нам поэтики, изображения жизни как она есть". Вот я пытался изображать так, как я ее вижу, а потом из этого стала получаться сатира. Я пишу вроде бы один к одному, а люди начинают смеяться, а некоторые ужасаться, говорят, неужели у нас такая жизнь. Поэтому я стал говорить так, что у нас, очевидно, сама действительность сатирична. А власть у нас вообще боится каждого свежего слова, а тем более сатиры. Вот я привожу в пример такого писателя как Окуджава. Окуджава не был никаким сатириком, он писал песни, в которых были обыкновенные человеческие слова – и уже это настораживало. "Ах, война, - допустим, он пел, - что ты сделала, подлая". А у нас было принято говорить, что войны бывают освободительные, войны бывают такие, а вот подлая война… Что такое "подлая война"? Дело в том, что номенклатура всегда держится за какие-то принятые казенные формулировки, и вот когда отходишь от этих формулировок, они начинают теряться, особенно советские. Это было все настолько в каких-то рамках. Каждый выход за эти рамки казался вообще… Они приходили в ужас. Я пытался изображать жизнь так, как я ее вижу, а из этого стала получаться сатира. У нас, очевидно, сама действительность сатирична. Говорят, что когда песня "Я верю, друзья" прозвучала, я вообще не одну песню написал, но это самая первая, кстати, и она самая известная. Когда она прозвучала, говорят, вот пришла известность. Известность ко мне тогда не пришла – она пришла к песне, потому что люди никогда не знали, кто написал песню. Еще композиторов некоторые знают, а кто написал слова, вообще не знают. Я когда первую повесть написал "Мы здесь живем", тогда у Слуцкого было выражение, в одном стихотворении он написал про другого поэта "широко известен в узких кругах" – я тогда стал широко известен в узких кругах. Первая повесть, во всяком случае, в литературных кругах произвела какое-то впечатление. Но почувствовал я то, что меня знают, ну, вот был Чонкин сначала, он ходил еще в самиздате, я еще жил здесь, я встречал многих людей, которые читали это в самиздате и какие-то люди приходили ко мне, какие-то люди писали мне письма. Когда я первый раз приехал из эмиграции, Москва бурлила, и около газеты "Московские новости" всегда стояли толпы людей, которые читали свежий номер газеты, а потом спорили. Спорили в основном о том, хорошая советская власть или плохая, и там чуть до драк не доходило. Я подошел туда в эту толпу, смотрю, там люди тоже спорят, и один молодой человек какой-то защищал как раз советскую власть, говорил, что советская власть дала народу то-то. А меня уже начали печатать в журнале "Юность". Этот молодой человек что-то спорил-спорил, потом посмотрел на меня, потом куда-то нырнул, куда-то в толпу, потом выныривает с номером "Юности" и просит меня подписать. Причем он обратился как мой фанат, хотя он говорил что-то совершенно противоположное тому, что я думал. Когда я вернулся в Советский Союз и мне надо было делать ремонт, то буквально все люди, которые шли ко мне - полотеры, паркетчики, маляры, сантехники - они все знали, все читали Чонкина. Когда я уже вернулся в Советский Союз, мне возвратили квартиру, и мне надо было делать ремонт, то просто буквально все люди, которые шли ко мне, полотеры там, паркетчики, маляры, сантехники - они все знали, все читали Чонкина. Я сам этого не видел, но когда журнал "Юность" печатал Чонкина, то мне рассказывали, что в метро просто там по эскалатору спускаешься, навстречу едут, уткнувшись в журнал. Вот это я тогда почувствовал, что меня действительно знают. Если бы я не служил в армии, я бы Чонкина не смог бы придумать, это с моего личного опыта. А поскольку я служил в армии и видел там очень много нелепого и смешного. Армия – это как капля, в которой отражалась вся советская тогда жизнь. Есть хорошая такая поговорка: кто в армии служил, тот в цирке не смеется. Так вот я в армии нашел очень много смешного. У меня до отъезда жизнь была трудная, я бы даже сказал очень трудная. Последние 7 лет моего существования до отъезда я был исключен из Союза писателей, я был лишен любой возможности официально зарабатывать какие-то деньги. Меня время от времени посещал милиционер и интересовался, почему я нигде не работаю, то есть намекал на то, что меня могут привлечь к уголовной ответственности как тунеядца. Когда я куда-то шел – за мной шли, если я ехал в метро – за мной в метро ехали, если я ехал на машине – за мной, по крайней мере, две машины ехало. Если кто-то ко мне шел, некоторых пропускали, а некоторых останавливали, спрашивали, куда вы идете и зачем вы туда идете, и лучше вы туда не ходите. Когда меня лишили гражданства, было обидно. То есть я ожидал, что меня лишат гражданстваа, и я был к этому подготовлен внутренне. А все-таки когда это случилось, я не ожидал от себя той реакции, когда я ужасно оскорбился, вдруг то, что было издано или изымалось из библиотек и люди вообще меня читали только в самиздате, даже чтение моих книг грозило неприятностями тем, кто читает. А я хотел вернуться. Особенно, когда начался этот процесс, который назывался перестройкой, я очень хотел вернуться и принять какое-то участие, потому что я ожидал, что в Советском Союзе будут перемены. Я когда уезжал, никто не верил, а я верил и говорил, что через 5 лет в Советском Союзе начнутся радикальные перемены. Я приехал сначала по приглашению "Мосфильма", а потом я еще приезжал по разным приглашениям тоже, а меня все восстановить в гражданстве не спешили. Только уже в 1990 году в августе был издан указ Горбачева о возвращении мне гражданства. При том я очень хотел, чтобы мне вернули гражданство, потому что я хотел вернуться и вернуться навсегда. Но мне какие-то люди говорили, что если ты хочешь, напиши Горбачеву письмо и, конечно, напиши, что ты раскаиваешься – и Горбачев тебе сразу гражданство вернет. Я говорю, что вообще не собираюсь каяться, я ничего плохого не делал, во-первых. А во-вторых, я не просил лишать меня гражданства, поэтому просить о возвращении тоже не буду. Но, в конце концов, без моей просьбы был такой указ издан. Облокотясь о пьедестал Какого-то поэта, Я вынул пачку и достал Из пачки сигарету. И закурил, И думал так Бессвязно и бесстрастно: От сигарет бывает рак Туберкулез и астма, Тромбофлебит, инсульт, Инфаркт и прочие болезни. Курить нам вредно – это факт, А не курить полезно. И думал я еще о том, Что, взгляд во тьму вонзая, Стоит поэт, а я о нем Ну ничего не знаю. Не знаю, как он был да жил Пред тем, как стать колоссом, Чем честь такую заслужил Что пил? курил? кололся? Ну что ж, достукался  и вот Здесь стынет истуканом. Ну курит, шприц не достает И не гремит стаканом. А я себя по мере сил Гублю напропалую… Я сигарету загасил И закурил другую. Каждое дело, и литература тоже, требует постоянных тренировок, как в спорте: если какое-то время не пишешь, то разучишься писать. Каждое дело и литература тоже требует постоянных тренировок, как в спорте: если какое-то время не пишешь, то разучишься писать. Я каждый день что-то пишу всегда. Все равно люди книги читают и будут читать. Меня часто спрашивают, умрет ли литература? Я говорю, что она не умрет никогда, но она уже никогда не будет играть той роли, которую она играла.