В 2016 году свое 90-летие отметил знаменитый журналист-международник, писатель-востоковед Всеволод Овчинников. Благодаря его публикациям, книгам и передачам не одно поколение граждан нашей страны познакомилось с жизнью, культурой и менталитетом Китая и Японии. К юбилею Всеволод Владимирович приурочил выпуск новой книги, 24-й по счету. Всеволод Овчинников: 24-я книжка "Два лица Востока". Подзаголовок - "Как постичь грамматику жизни народа? Впечатления и размышления от 11 лет работы в Китае и 7 лет в Японии". И здесь я рад, что я нашел такой жанр – короткие главы, чтоб человек мог читать книжку в метро. Стоит, у него 2-3 странички, что-то прочел, сложил, вышел. Потом снова. Не обязательно только в кабинете читать. Надо, чтобы можно было как бы и на ходу читать. Это уже из своего опыта я понял. И теперь именно так стараюсь писать. Всеволод Владимирович Овчинников. На протяжении 40 лет ведущий журналист газеты "Правда". В течение 13 лет – ведущий еженедельной передачи "Международная панорама" на Центральном телевидении СССР. Автор 24 книг, в том числе бестселлеров "Ветка сакуры" и "Корни дуба". В 1985 году был удостоен государственной премии СССР, в 2010 году – ордена "За заслуги перед отечеством" IV степени. Всеволод Овчинников: Я родился и вырос в Ленинграде. Мой отец архитектор. В годы блокады он возглавлял комиссию по охране архитектурных памятников. Его заслуга большая в том, что после блокады почти все уцелело такое ценное. Поэтому я хорошо знаю Питер и Царское село, там все вокруг с точки зрения архитектуры. И вообще, наверное, стал бы архитектором, если бы потом не пошел в военно-морское училище. Но там выяснилось, что я близорук. И, как сказал начальник училища, морской офицер в очках – это нонсенс. Пришлось мне из училища уйти. И поступил я в военный институт иностранных языков. Причем, туда принимали только детей генералов и маршалов, мне никакого блата не было. Единственный был способ – это пойти на самый трудный язык, на китайский. Было 19 человек, которые проучились первый год и умоляли на любой другой, только чтобы с китайского их сняли. И они меня использовали: "Вот видите, вы дезертируете, а люди сами просятся на китайский язык". Стал я учить (это был 1947 год) китайский язык. Через два года Мао Цзэдун пришел к власти. Китайская революция победила, Китайская народная республика. И это решило мою судьбу и дальнейшую журналистскую. Потому что я очень скоро (в 1953 году) оказался в Китае корреспондентом "Правды". И это сочетание человека, знающего язык, и журналиста было очень редким. Среди каких-то 50 или 60 иностранных журналистов где-то 10% знали язык, но 90% не знали. Поэтому это было огромным преимуществом. И, как любой китаец, как только я первую фразу по-китайски ему говорил, из него уже можно было видеть веревку. На этом я построил свой журналистский успех в годы первой китайской пятилетки. Писал о всех новостройках. Первый автомобильный завод, как его закладывали, как вышел первый автомобиль. Первый тракторный завод, Аньшаньский металлургический комбинат, мост через Янцзы – про все стройки я писал, все я их знаю. Я думаю, что, конечно, первые годы моей журналистской работы и были самыми интересными. Это был такой удивительный период в жизни Китая, когда советские специалисты трудились на всех 168 новостройках первой китайской пятилетки. Для журналиста это было замечательно. Приезжаешь на автозавод – прежде всего идешь к нашим специалистам. Они все тебе расскажут. Расскажут, что не так получилось, почему не так получилось. Материалы для первой своей книги "Тысячелетия и годы" о первой китайской пятилетке как раз напоил этими фактами своей журналистской работы. Я считаю своей огромной журналистской удачей, что я оказался первым советским человеком, который попал в Тибет Я считаю своей огромной журналистской удачей, что я оказался первым советским человеком, который попал в Тибет. Коммунисты тогда подписали с Далай-Ламой соглашение, что ты остаешься частью Китая (они больше всего боялись, что Тибет отколется), а мы в твои дела не лезем: правь своим Тибетом, как хочешь. И нас, журналистов, послали, чтоб мы подтвердили, что это действительно все выполняется. И это было удивительно. Я попал в эпоху Марко Поло, где-то в XV-XVI век, потому что люди владеют деревнями вместе с крестьянами. Крестьяне у них как бы крепостные. Масса таких всяких средневековых вещей, которые даже представить себе трудно – я все это так потрогал и ощутил. Никто просто не решался туда ехать. Это было очень страшно. 13 перевалов выше 5000 м. Дорога черт-те какая. Дождь прошел – и огромный участок дороги весь съехал вниз, и неизвестно, как возвращаться. Но все это мы пережили. И я думаю, что эти трудности путешественника именно в таких сложных условиях оставили глубокое впечатление. 4.5 месяца в Тибете – это было, наверное, самое интересное время в моей китайской командировке. Потом старался как-то продлевать такие экстраординарные вещи. Я, скажем, был у охотников за человеческими головами, куда никто из иностранцев не ездил, опасались. У меня есть даже снимки, я там с ними поладил. В конце концов они меня накормили человеческим мясом. Это было, конечно… Когда они сказали, поперек горла все встало. Но куда деваться? Надо было поддерживать компанию. Вообще в Китае население 1 млрд 300 млн. Из них 130 млн, то есть соответствует населению России – это нацменьшинства. Они живут либо в первобытно-общинном строе, либо в феодальном, и так далее. То есть формации, которые давно уже мир пережил. Можно поехать, подняться в горы и увидеть, что такое первобытно-общинный строй. Многомужество… Я это все описывал, удивлялся. Но, оказывается, можно иметь много мужей. Честно сказать, что мое мировоззрение менялось, когда я еще начал учить китайский язык, потому что это настолько другая цивилизация. А мне очень хотелось поглубже туда нырнуть. И буквально как будто я стал другим, родился другим человеком. Через 5 лет после того, как я начал учить китайский язык, я сам стал другим человеком. И то, что я пишу иероглифы – это тоже, конечно, влияет на меня, потому что это все как-то связано, сознание человека с его почерком и так далее. И китайцы, конечно, очень ценят мой вклад. Я заместитель председателя Общества китайско-российской дружбы. У них такое китайское общество есть. В руководстве есть три иностранца. Я там занимаю очень высокий пост заместителя председателя. И езжу туда… Сейчас по линии… Раньше у нас ВОКС (общество культурной связи с заграницей). Сейчас тоже есть такая организация. И я наши связи с Китаем стараюсь через себя тоже... Это общество тоже, конечно, использует мою большую популярность в Китае в своих целях. Так что жизнь моя продолжается. Правда, наступил такой момент, когда Мао Цзэдун поссорился со Сталиным. Ну, что делать? Я решил учить японский язык. Мне говорили, что те косые и эти косые, у тех иероглифы и у этих иероглифы. Это, мол, все одно и то же. И я начал учить японский язык. Но оказалось все совсем не так. Во-первых, китайский я учил 18 часов в неделю, когда мне было 25 лет, а сейчас мне уже было 35 лет, и 2 часа в неделю – это была, конечно, ерунда. Хотя я год занимался с преподавателем, убедил начальство, что китайский и японский – это одно и то же. Меня послали в Японию. И там я, конечно, стыдился своего нахальства: как можно было, не зная языка, в такую страну ехать? Знаете, как бросают человека в колодец, там барахтается и в конце концов что-то у него получается. И общение, глубокое окунание в японскую жизнь… А я как журналист всегда стремился окунаться поглубже… Не то чтоб я поехал в самый западный отель, поселился. Я старался в самую гущу жизни попасть и из первых рук узнать, почем фунт лиха в этой стране. И надо сказать, что мне это удалось. И удалось перестроиться с Китая на Японию. Здесь тоже какой-то контраст двух цивилизаций даже мне помог от противного воспринимать. Если китаец говорит, что это белое, то японец скажет, что это черное, и наоборот. И в конце концов я тоже заместитель председателя Общества российско-японской дружбы. И, в общем, у меня удачно и интересно прошли эти 7 лет работы в Японии. Я думаю, что сам факт, что я начал писать книжку о Японии – это уже был какой-то большой поворот в моем мировоззрении, в моей будущей судьбе. Потому что даже такую цель перед собой поставить, написать не просто книгу о японской 5-летке, а написать книгу о том, что за люди японцы. Вот "Ветка Сакуры" – там подзаголовок такой: "Рассказ о том, что за люди японцы". Конечно, замахнувшись на такую вещь, потом уже просто журналистские перестают удовлетворять тебя, тебе хочется поглубже куда-то залезть, разобраться, что такое душа человека. И я считаю, что это мой важный вклад в понятие журналистики, что журналист должен не только политические, экономические, идеологические проблемы. Он должен искать грамматику жизни, потому что мы сами не замечаем, что нельзя мерить иностранцев на свой аршин. У каждого человека свой аршин. И как этот аршин у японца, у китайца складывается, журналисту надо понять. Надо окунуться в эту грамматику жизни. И я в своих книгах пытался какие-то основы этой грамматики жизни культивировать, помочь соотечественникам освоить грамматику жизни другого народа. Не было никакого перехода. Я продолжал заниматься тем, чем я занимался. Я просто ставил перед собой, может быть, более высокие задачи, чем это требовалось для корреспондента "Правды" в Китае или в Японии. Я знал, что мне нужно книгу написать такую-то, потом "Ветку сакуры", а потом "Путешествие в Тибет". И я рад, что мои замыслы осуществились. И потом меня просто пригласили в Союз писателей. Я даже туда не рисковал подавать заявление. Приехал какой-то секретарь. Я занимался делегацией. Он говорит: "Всеволод, а почему в Союз писателей не вступаешь?". Я говорю: "Какой я писатель? Я журналист". – "Нет, писатель". И в общем, он меня сагитировал. И я стал членом Союза писателей СССР. И я как-то обрел репутацию лектора. И хотя я был сотрудник "Правды" и ездил не только по линии "Правды", а у нас есть какое-то лекционное бюро на Старой площади. Я был их лектор. Они мне все время предлагали всякие путевки. Я уже там выбирал, куда мне интересно. И самые теплые приятные воспоминания о встречах с провинциалами. Приезжаешь куда-то в глушь – и как тебя встречают, с каким интересом, и трогательно, что они, оказывается, тебя читают, знают, и, может быть, даже внимательнее читают, чем москвичи и ленинградцы. Все это мне было тоже очень интересно и приятно. 5 лет я проработал в Англии. Я сам попросился. Конечно, мне хотелось после Китая и Японии поехать в Соединенные Штаты. Но это была слишком ответственная должность в "Правде". И туда ехали только профессиональные американоведы. Я говорю: "А что вы мне можете предложить?". - "Хочешь лет на 5 в Англию? Это то же самое, что Америка, но только где это все рождалось". Ну, я поехал. Я очень доволен, потому что я действительно много там для себя усвоил. Почему европейцы такие, откуда это все берется. Это понятие мерки и системы ценностей, стереотипы поведения, то, из чего складывается жизнь. Прежде всего это, конечно, роль образования как роль формирования человека. Я считаю, что чем англичане прежде всего знамениты и знаменательны – своей системой образования. Туда человек приходит как какая-то кочерыжка, и там из него вытачивают джентльмена. И в конце концов он становится другим человеком. У них это все так здорово поставлено. Каждый вуз имеет свои клубы. Я тоже становился там членом разных клубов. И у нас клуб журналистов был международный. Так что там было поучиться и тому, как надо с коллегами общаться, чтоб тебя уважали и чтоб ты мог как-то обогащать других. С советской журналистикой нам было довольно трудно, потому что иностранцев интересовали такие вещи, о которых мы не имели права говорить. Они нас спрашивают, а нам надо было находить какие-то альтернативы для них и что-то находить для них интересное. И для меня, конечно, Англия была очень полезна тоже с этой точки зрения. Уже с точки зрения светской надо было постигать, потому что очень трудно продвигаться в этом обществе. Пока ты не войдешь в какой-то круг, тебе хода нет. Надо было постепенно, шаг за шагом, эту дорожку расширять, и в конце концов я доволен собой. Когда пришло время, я писал уже "Корни дуба". У меня была неплохая база. Это очень хороший был охлаждающий душ чрезмерной страсти и в хорошую, и в плохую сторону. Знание зарубежной действительности помогало мне находить более адекватную оценку тому, что происходит у меня на родине. Я благодарен судьбе, что мне как журналисту довелось попасть сначала в "Правду", а теперь на крутом повороте истории меня как бы выкинуло из тележки, переворот у нас произошел. Коммунистическая партия перестала быть правящей партией. Меня редактор "Правды" пригласил, говорит: "Знаешь, Всеволод, тебе 63 года. У нас сейчас тяжелое финансовое положение. Мы вынуждены тебя отправить на пенсию". И вот я вышел на пенсию и почувствовал, что это не просто иметь такой доход. Но, к счастью, тут же меня подобрала "Российская газета". Я уже несколько раз писал до этого им из Китая, когда был в командировке. Они со мной установили творческие отношения. Потом я получил такую должность – обозреватель "Российской газеты". То есть свободное посещение. Хочу – хожу, хочу – не хожу, могу неделю не ходить на работу. Но лишь бы была продукция. Слава Богу, что продолжаю трудиться, продолжаю вести свою рубрику. И думаю, что пока этого достаточно, что все-таки я хожу на работу, с работы. Это меня, конечно, тоже очень поддерживает, молодит. Я хочу подчеркнуть, что я не просто сидячий в кабинете журналист, а который старается много ездить, много видеть и воспринимать что-то непосредственно. Это не все журналисты такие. У нас сейчас большой соблазн… Есть толстый белый… Читай его. Будешь в курсе вроде бы всех событий. Но это имеет свою отрицательную сторону тоже. Пожалуй, такого тесного общения с читателем, как у меня было в "Правде", у меня сейчас нету. Потому что там нас буквально засыпали. "Правда" получала дикое количество писем. Я приходил на работу в понедельник – у меня 50-70 штук лежало. И надо было в строго определенное время обязательно на все написать ответы и прочее, прочее. Сейчас такого нету. Бывают письма и лично мне, или "Российской газете". Приходится мне на них отвечать. Но это все раз в 10 меньше, чем было в "Правде". Я думаю, что сейчас наша пресса стала более откровенна, меньше стало запретов, и слава богу. Потому что, понимаете, когда запретов мало, это настораживает самого журналиста, он становится более требовательным к самому себе и больше осознает свою ответственность. Именно я делаю упор на свою ответственность перед читателем. И, мне кажется, у меня это получается. Я не люблю скептиков в возрасте, которые считают, что раньше все было хорошо, а сейчас уже молодежь пошла не та и ничего у нее не получается. Я считаю, надо быть более осторожным в оценках. Так что здесь мне менторским тоном что-то высказывать от себя нет необходимости. Во-первых, трудно нам с сегодняшней позиции оценивать то, что пишут наши молодые коллеги. Но в целом я считаю, что наша страна может гордиться своей журналистикой, я это уже говорю как журналист, потому что я знаю, как работают англичане, я знаю, как работают китайцы, как работают японцы. И считаю, что у нас это дело поставлено очень неплохо даже. Требования высокие. Когда ты что-то интересное раскопал, интересно написал, никто этого не затормозит Меня всегда спрашивают: "А как советская цензура…". Я говорю: "А ты не будь дураком. Ты пиши умные вещи. И все будет проходить". И действительно когда ты что-то интересное раскопал, интересно написал, никто этого не затормозит. Честно говоря, у меня каких-то больших просчетов не было. За годы моей жизни, я беру 20-30 лет, когда я был корреспондентом, то за рубежом, то в Союзе работал, я, что называется, не лез на рожон никогда. Я понимал, что в советских условиях возможно, а что нереально. Я старался максимально читателю донести то, что я думаю, обходя какие-то невидимые барьеры советской системы. Как говорят, мне это удавалось. У меня всегда были идеалы. В частности, Бунин. Я почему-то особенно… может быть, я очень поздно с ним познакомился, когда уже был довольно взрослый человек, как-то вышло у нас первый раз собрание сочинений. Но я совершенно был потрясен его языком. И когда мне надо было писать что-то хорошее, интересное, я садился обязательно и 2-3 часа читал Бунина. И после этого садился уже писать. У меня языковый ритм складывался иначе. Конечно, современные тоже… Но именно Бунин, так же как Чехов, они у меня как идеалы журналистики. Чехов – тоже журналист, безусловно. Самое удивительное – то, что действительно крепкое рукопожатие у Медведева было и очень хороший чай у него в Кремле я попил. Такого чая не упомню. Когда меня наградили орденом "За заслуги перед Отечеством", он мне вручил этот орден. Это было чувство удовлетворенности от того, что меня заметили и отметили соответственно. Я не хочу кривить душой, говорить, что мне это совершенно не надо, я выше этого. Конечно, когда тебя хвалят, это очень приятно, это радует, это окрыляет. Это нормально. Так и должно быть, если ты хорошо работаешь. Если плохо, тебя должны критиковать. Орден трудового красного знамени я получил, когда газете "Правда" исполнилось 50 лет в 1962 году. Это у меня первый, самый большой советский орден – Орден трудового красного знамени. Потом, у меня есть Орден дружбы. Но это моя работа с зарубежными странами. Они меня отметили. И наконец я также ценю медаль "За боевые заслуги", за оборону Ленинграда. Приходится иногда выступать, и в Питер езжу. Безусловно, удачно сложилась служебная карьера, удачно сложилась жизнь. И первые книги мои с успехом прошли, проложили мне дорогу. Конечно, "Ветка сакуры", безусловно, наибольший резонанс имела и наибольшую известность мне дала. И тиражи были очень большие. Перед этим, конечно, книги о Тибете тоже с большим успехом прошли. Так что хаять судьбу грех. Надо просто делать свое дело. Пусть все идет, как идет. Тьфу-тьфу, пока все идет, как надо. Бывают такие периоды, когда вдруг ничего не клеится, все валится из рук. Но я уже знаю, что в таких случаях надо на 3-4 дня все бросать и читать Бунина. Меня это как-то восстанавливает в рабочем состоянии. Всю жизнь я очень горжусь, что у меня эти картины на фарфоре, лак резной, такие вещи. Я всегда, когда работал в Китае, в Японии, я интересовался прикладным искусством. И люди покупали там штаны, пиджаки, а я покупал в основном такие вещи. Хотя они стоили дорого, но зато это, что называется, на всю жизнь.