35 лет назад, в далеком 1979 году, в газете "Московский комсомолец" было опубликовано стихотворение молодого поэта Юрия Полякова. Стихи пришлись по душе поклонникам поэзии, оценила его и "Литературная критика". Через три года в газете уже вышла большая подборка его стихов. Так в СССР появился новый поэт. Тогда, в 70-х, Юрий Поляков и сам еще не до конца представлял будущего масштаба своей популярности. Но пройдет всего несколько лет, и мир узнает совершенно другого Полякова – великолепного писателя, книги которого читает вся страна. Полякова ругают, хвалят, его ставят в театрах, экранизируют, им восхищаются, его критикуют. Но факт остается фактом: последний писатель великой советской литературной школы Юрий Поляков и сегодня продолжает творить и радовать многомилионную армию своих поклонников. Юрий Поляков: Михалков помогал мне пробить "Сто дней до приказа". Где-то в ЦК, зачищая мои "Сто дней", когда ему стали говорить, что Поляков антисоветчик, на что Михалков ответил, что вы с ним поаккуратнее, он не антисоветчик, а последний советский писатель-классик. Юрий Михайлович Поляков – известный русский писатель, общественный деятель, журналист. Главный редактор "Литературной газеты". Один из самых читаемых писателей России. Прозаик, публицист, драматург и поэт. В советские годы Юрий Поляков написал почти невероятные по своему реализму повести "ЧП районного масштаба" и "Сто дней до приказа", которые по цензурным соображениям не выходили в свет. "Апофигей" и "Козленок в молоке", "Парижская любовь Кости Гуманкова" и "Небо падших" – каждое произведение Полякова вызывает неподдельный интерес. Его переводят на разные языки, изучают на уроках литературы в школах. Поляков молод и свеж, и в свои 60 полон новых идей и замыслов. Одним из важных дел своей жизни считает возрождение и сохранение лучших традиций "Литературной газеты", 85-летие которой отмечается в этом году. Юрий Поляков: "Литературная газета" задумывалась так, и возобновлялась по инициативе Горького именно как газета, которая объединяет разные точки зрения, разные направления и в искусстве, и в общественной мысли, и в экономической мысли, и в политической мысли. Не случайно она возникла именно на излете вот этого архиреволюционного периода в своей новой версии в 1929 году. На ее страницах сходились такие люди, такие мнения, которые существовали, в общем-то, порознь, которые противостояли друг другу – это называлось полифоничность. И вот она в 90-е годы была полностью утрачена. И кончилось чем? Когда я пришел в газету, стал разбираться, почему, собственно, читатели регионов отвернулись от нее, в чем дело. Стал смотреть выборку имен. Говорю: "А давно у нас была рецензия, – это 2001 год, – на Распутина? – В 1991 году. – А на Белова? – В 1991 году". И выяснилось, что огромный пласт литературы, общественной мысли, нравится он тебе, не нравится, был отторгнут. Я помню, когда Солженицын написал свою "Отповедь" потемщикам, которые обвиняли его в сотрудничестве с КГБ, то его вдова, Наталья Дмитриевна, тогда он был еще жив, тогда она была его жена, позвонила и попросила, чтобы "Литературная газета" это напечатала, потому что либеральные издания не хотели. Я всегда считал, что "Литературная газета" для того и существует, чтобы свести разные точки зрения. Если газета - это такое сборище единомышленников, она мгновенно становится не интересной. Первым делом мы возобновили рубрику "Если бы директором был я", которая была одной из самых знаменитых рубрик "Литгазеты" времен Чуковского. Ну, думаю, сейчас нас завалят. Вспомнил, как я, молодой поэт, шел по коридору и вдоль стен стояли, затрудняя проход, такие бумажные мешки с письмами, и письма, как опара, из этих мешков выпирали. Я спрашиваю у сотрудника знакомого: а что это такое? Это, говорит, письма в рубрику "Если бы директором был я", в основном о том, как сделать счастливой страну и весь мир. Я думаю, ну, сейчас нас завалят. Но не столько, но, конечно, будут. Но пришло три шизофренических письма – и все. Я понял, что что-то произошло с читателем. То есть его так обманули не только власть, но и пресса, обманула его вот эти романтические ожидания периода перестройки, она его так опустила, что он понял, что лучше не читать, лучше не предлагать ничего менять. Потому что после того, как ты понадеешься, тебе станет жить гораздо хуже. Оказывается, вернуть утраченную репутацию, вот эти 10 лет либерального помешательства, очень дорого стоили. Читатель - это как изменившая девушка: пока я верил, что я у тебя один – все, что хочешь, а не один – все, никаких разговоров. Вот с газетой примерно то же самое: доказать, что мы не такие, что мы верные и честные, - очень трудно. Когда я начал писать прозу, действительно, не уверенный, что ее напечатают, хотя, конечно, в душе убежденный, что ее напечатают рано или поздно. Я понимал, что столкнусь или с какой-то редактурой, или с цензурой. А поскольку я уже был достаточно искушенный человек, как поэт уже состоялся, выпустил книжки, я понимал, что для того, чтобы отстаивать свою книгу от сокращений, от каких-то вещей, она должна быть так густо сбита, чтобы особо ее не порезали. Я в моей первой повести "Сто дней до приказа" и "ЧП районного масштаба" – я бы не сказал, что они были запрещены – они не были разрешены. Когда меня приглашали, никто на меня не кричал, никто на меня не топал ногами. Единственное, мне говорили, Юрий Михайлович, а знаете, почему мы с вами так хорошо разговариваем, с чаем, с сушками? Потому что вы советский писатель. А советский писатель может ошибаться, может заблуждаться, а может видеть дальше власти – там люди работали очень серьезные. Вот мы с вами говорим, определяем, кто же здесь не прав. Может, и мы не правы, мы не спорим. А я говорю: "А когда писатель перестает быть советским"? "Когда вашу повесть издадут за границей, тогда мы с вами будем уже разговаривать по-другому". Поэтому, единственное, у меня была задача давать читать тем людям, которые не передадут за границу, и я был категорически против. Я всегда считал и считаю, что ты можешь быть недовольным властью, можешь быть недоволен режимом в целом, ты можешь быть недоволен чем угодно, но для борьбы с этими недостатками переходить в лагерь геополитических противников, соперников или прямых врагов, как мы сейчас понимаем врагов твоей страны, недопустимо. Так вот мне говорят, что здесь у вас нужно массу убирать, просто нельзя это печатать. Говорю, убирайте, пожалуйста. Хорошо, вот давайте через недельку мы вам покажем, отчеркнем все. Прихожу через недельку. Сидит этот полковник и говорит, какой же вы хитрый. Говорю, а что такое? Да у вас нечего сокращать! У вас эту сцену убираешь – непонятно что происходит, этот диалог убираешь, а он у вас в конце выстреливает. Ну вот здесь у вас "вороны обложили прапорщика крупнокалиберным матом" – это плохо. Давайте назовем крупнокалиберной руганью. Говорю, давайте, какие проблемы. Ну и так далее. Но я говорю к тому, что, если власть видела, что писатель с ней не борется, а пытается по-своему помочь в преодолении каких-то вещей, которые не нужны, то, в конечном счете, соглашались. Помните, сколько бились за Нечерноземье. Чем закончилось? Постановлением ЦК о возрождении Черноземья. Что, плохое было постановление? Отличное. Если бы советская власть подольше просуществовала, мы вообще бы имели другую жизнь вокруг Москвы. А так отъедешь от Москвы, правда, в зависимости, в какую сторону, и такое впечатление, что ты попал в отстающий колхоз советский. Советская литература, к ней можно относится по-идеологически, но и сейчас масса идеологизированной литературы, ничего не изменилось. Но это была литература высочайшего профессионального уровня. То есть, когда ты начинал писать, только что умер Трифонов, еще был жив Катаев, в расцвете был Битов, Распутин, Астафьев – это был такой уровень! Это, конечно, формировало совсем другой подход и к себе: мы всех знали, всех читали. Сейчас ко мне приходит в редакцию человек и приносит стихи иронические. Говорю, неплохие стихи, но у них есть один недостаток. Какой? Они очень похожи на стихи Николая Голоскова. А кто это? Говорю, молодой человек, чтобы не изобретать велосипед, надо почитать, что до вас писали. Как же так можно шагать в литературу, не поинтересовавшись, что до вас писали. Вот это проблема. А с "последним советским писателем"... Михалков помогал пробить мне "Сто дней до приказа". Правда, это у него не получилось, до приземления Руста на Красной площади ее не печатали, но тем не менее. Где-то в ЦК, защищая мои "Сто дней", когда стали говорить, что Поляков - антисоветчик, на что он сказал, что вы с ним поаккуратнее, он не антисоветчик – он последний советский классик. Вот это была его фраза. Коварство нашей профессии заключается в том, что, когда ты остановишься в развитии - никто не знает, и ты не знаешь. Это может случиться в любой момент. Ты можешь проснуться, сесть за машинку, а ты уже остановился в развитии, но ты этого не знаешь. Ты будешь лудить все точно так же, только люди со стороны будут говорить страшное слово – исписался. Пожелать всем хочется, чтобы вот эта остановка в развитии произошла как можно позже. Помните, как спрашивает Луспекаев у таможенника в "Белом солнце пустыни": "Тебя сразу убить или помучиться хочешь"? "Лучше, конечно, помучиться". Вот хотелось бы еще на литературном поприще помучиться, потому что есть какие-то замыслы, идеи. Сейчас, кстати говоря, заканчиваю новый роман. Думаю, он вызовет споры, потому что я решил написать о перестройке именно с такого бока, с которого о ней еще не писали. А среда, которую я выбрал, все время стараюсь выбрать какую-нибудь профессиональную среду, потому что люди не только совокупляются и едят, они же еще и работают – это не менее важное их назначение. Это журналист. Думаю, что очень многим людям, которые воображают себя дарителями слова, мой роман очень не понравится.