Церковь и вера при Брежневе. И после него

Леонид Млечин: 15 ноября 1982 года генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева хоронили у кремлевской стены под грохот орудий. На похороны прилетел Джордж Буш Старший, тогда еще вице-президент Соединенных Штатов.

«Я находился на гостевой трибуне, - вспоминал Джордж Буш, - и, имея исключительно хороший обзор, видел, как охваченная горем вдова покойного подошла к гробу Брежнева с последним прощанием. Она посмотрела на него, наклонилась над гробом, а затем, вне всяких сомнений, перекрестила тело своего мужа. Я был поражен».

«Вел общественную работу в деревне среди молодежи, антирелигиозную пропаганду, - с гордостью писал молодой Брежнев в автобиографии. - В эти годы удается отобрать церковный… десятины и передать в пользу школы». Но в роли генерального секретаря к церкви Леонид Ильич относился достаточно равнодушно.

Александр Абрамов: Брежневское время показывает смягчение этой ситуации, меньшее число провокаций, большую успокоенность религиозной жизни, хотя, конечно, не все так просто.

Леонид Млечин: Борьбой с религией ведал отдел пропаганды ЦК КПСС. Заведующий отделом Владимир Степаков 5 июля 1968-го пожаловался на журнал «Спутник», издававшийся агентством печати «Новости» с пропагандистскими целями на иностранных языках: «А редакция журнала и правление АПН увлеклись занимательностью в ущерб идейному содержанию. Об этом свидетельствуют статьи о лунатизме, о конкурсе джаза, о собаках, о бесплодии, обилие фотографий церквей и соборов».

Для руководителя отдела пропаганды ЦК церковь была столь же бесполезной и вредной, как и конкурс джазовой музыки.

Александр Абрамов: И в то же самое время рисовать советскую власть постхрущевского периода как непременно злонамеренную, активную, насильственно рыскающую, как бы откусить еще кусок от прав церкви, тоже будет неправильно. Она атеистическая, как мне представляется, инерционно. Потому что а как она могла бы сказать – «Нет, друзья мои, мы теперь безразличны ко всему этому»?

Леонид Млечин: Брежнев принял страну, ждущую обновлений и мечтавшую о движении вперед, а оставил разочарованную, развращенную неприкрытым лицемерием и отставшую от наиболее развитых стран. Неравнодушные искали выхода из спасения.

Александр Абрамов: Уже в брежневское время мы видим таких удивительных священников. Совершенно разных лагерей, кстати, политически. Отец Димитрий Дудко – совершенно один лагерь, отец Александр Мень – совершенно другой лагерь. Многие иные священники, некоторые из которых уже в преклонном возрасте, а другие скончались… Отец Всеволод Шпиллер. В Москве сформировался знаменитый интеллигентский приход Храма святителя Николая в Кузнецах, куда ходила половина московской интеллигенции, такая научная. Храм на Неждановой, куда артисты, певцы любили ходить, и там служил митрополит Питирим, который к себе очень притягивал.

Леонид Млечин: Но не получилось ли так, что в результате послаблений брежневского времени увлечение религией стало модой?

Александр Абрамов: Мне кажется, наоборот, религия позволяла людям друг друга распознавать в совершенно одноликой толпе. Например, при Брежневе стали продавать в булочных куличи на Пасху. Они не назывались куличами ни в коем случае. Это кекс весенний. Но и понятно, зачем люди берут освятить кекс весенний в храме.

Или, например, мне об этом очень многие рассказывают, что на вербное воскресенье освящали вербочки, и люди в метро не прятали их в пакеты, а иногда так в лацкан пиджака в кармашек или еще как-то в руке несут. И многие пожилые говорят: «Было очень радостное чувство узнавания своих».

Леонид Млечин: «В брежневский застойный период, - считал академик Вячеслав Иванов, сын известного революционными пьесами писателя, - очень много было сделано для разрушения общественной морали, обесценивания духовных ценностей. У власти стояли циники, у которых просто не было никакой сознательной идеологии, никаких убеждений – ни коммунистических, ни каких либо иных. Это лицемерие, этот цинизм разрушили и существовавший в стране режим, и саму страну».

Ощущение возникшего в жизни общества духовного вакуума неприятно. Прежде всего старались заполнить эту пустоту.

Александр Абрамов: Конечно, в таких поисках было очень много нетрезвого, невзыскательного по отношению к самому себе. Православие ведь очень много требует от человека – требует перемены, требует работы над собой, требует жизнь по заповедям. А здесь для очень многим осталось таким внешним красивым впечатлением. Но когда пресыщенность пришла, мы переходим к следующему пункту.

А многие тогда, уже в конце брежневского времени, когда о прямых преследованиях речи не шло, стали искать духовников, стали постоянно ходить в храм.

Леонид Млечин: Михаил Сергеевич Горбачев впервые после февраля 1917-го избавил народ от страха перед властью, вернул людям то, что принадлежит им по праву – свободу. Вернул в общество религию и церковь, вернул России историю и национальное самосознание.

Александр Абрамов: Некоторое явное смягчение связано с приходом на должность уполномоченного по делам религий Константина Михайловича Харчева. И мысль была такая, что партийцев и хозяйственников на религию ставить не нужно, а «нам нужен дипломат». Почему дипломат? Близился 1988 год, празднование тысячелетия Крещения Руси. А Харчев только-только вернулся из малозначительного посольства. Он был послом в Гайане. Вот его туда быстро назначили. И он предложил нечто отличное от того, что ожидали многие – он предложил подготовить празднование.

Началась подготовка к передаче Данилова монастыря как духовного центра Русской православной церкви.

Леонид Млечин: Летом 1988 года отметили тысячелетие Крещения Руси. Этот год был пиком горбачевской эпохи. Многим, кто берется судить о церкви и религии, не хватает полноценных теологических знаний. Религия играет столь важную роль в политике, в духовной жизни, в международных делах, что надо бы, конечно, глубоко разбираться в этой тематике. Но, увы, в советские времена о религии говорилось иронически презрительно.

Александр Абрамов: У нас три академии на всю страну – Московская, Ленинградская и Одесская. Например, в современной Москве старшее духовенство – это почти все выпускники брежневского времени. Это люди, которые тогда получили духовное образование. А тогда их заставляли и решение очередных съездов штудировать и сдавать, тогда их заставляли смотреть все эти фильмы патриотической тематики, тогда им рассказывали о патриотической роли КПСС – все то, что известно многим светским людям по университету как марксизм и ленинизм, в препарированном виде бывало в семинариях и академиях.

Леонид Млечин: Обедненность духовной жизни сказалась и на уровне теологических знаний.

Александр Абрамов: В большой стране с огромным числом православных верующих издавалось два периодических издания общецерковного значения – журнал Московской патриархии и Богословские труды. Богословские труды, если я не ошибаюсь, раз в квартал один томик. Ясно, что богословская наука, во-первых, лишенная возможности общаться друг с другом людям из разных городов, встречаться и так далее, и, во-вторых, лишенная возможности со своими зарубежными коллегами сверять итоги наблюдений… Конечно, я полагаю, была не в простом положении. В то же самое время и тогда удавалось, например, печатать Флоренского в богословских трудах. И тогда речь шла об обратной перспективе. И тогда многое и делалось. Особенно в церковно-исторической науке.

Леонид Млечин: Как же в таких условиях происходило приобщение к религии?

Александр Абрамов: Молодежь даже самоорганизовывалась в какие-то такие кружки для изучения Священного писания и святых отцов. Больше того скажу – в 1967 году группа (естественно, впоследствии исключенных) студентов МГУ поставила в ректорате вопрос об открытии богословского факультета или о приглашении духовенства для рассказа о значении православной религии в истории России. Всех их, естественно, вышвырнули. Но сам факт, говоря современным языком, запроса, конечно, был.

Леонид Млечин: Перед современной теологией стоят сложные вопросы. Все несчастья должны происходить только с неправедными, бесчестными людьми, сильно провинившимися перед Богом. Отчего же страдают те, кто ведет праведную жизнь? Таких вопросов множество. И от священнослужителей ждут ответа.

Александр Абрамов: Слава Богу, что сохранились люди, для которых само понятие теологии было непустым звуком. Сохранились, кроме всего прочего, конечно, и духовные школы, которые имели свою разницу. Московская школа была традиционно более консервативная. Ленинградская более открытая Западу. Собственно, она и сохранилась потому… Ленинградская духовная школа планировалась к закрытию. И тогда многоопытный глава ОВЦС митрополит Никодим Ротов открыл в этой академии факультет иностранных студентов. И туда стали набирать людей из Эфиопии, из каких-то других государств. И все. У нас же перед иностранцами совсем другое. Мы не можем… А он это мотивировал таким образом: мы им покажем, что у нас нет никаких проблем со свободой религии. А потом они станут проводниками наших подходов, вернувшись на родину.

Там шли свои дискуссии. И там, и там были и богословские конференции интересные.

Леонид Млечин: Доступной стала информация и о жизни других церквей, за границей.

Александр Абрамов: И мы обнаружили то, что православные повестки у всех разные. Например, для константинопольского патриархата традиционно, например, была интересна, скажем, проблема личности. Или, например, если говорить о новейших темах, экология. Для Русской православной церкви традиционно была важна тема социальной ответственности, взаимоотношений между правом и ответственностью, между коллективом и персоной, и так далее. И в этом смысле мы хотя и вынуждены были очень наверстывать, а некоторые бы, ухмыльнувшись, сказали: «Да какой наверстывать? У вас ничего не было». Это не так. Вы просто не можете требовать одного и того же от бегуна, который все время тренируется, и от того, кто вышел из тюрьмы.

Леонид Млечин: В брежневские годы правящей элите появились две группы. Первая – те, кто считал, что лучшие годы страны пришлись на сталинское правление. Другая группа – это те, кого в документах КГБ именовали Русской партией. Потом они объединились.

Александр Абрамов: Именно ведь в брежневское время появляются такие эксцессы, как православный сталинизм. Или, например, все эти бесконечные идеи о том, что совершался облет с Казанской иконой Божьей Матери вокруг Москвы, и это положило начало контрнаступлению, или что Сталин был знаком с блаженной матроной и чуть ли не она его посещала в Кремле. Это ведь такая форма общественного эксцесса со стороны тех людей, которые, не глубоко относясь к православию, пытались, как киянкой, приколотить свои политические взгляды к православной вере. И из этого получались такие вещи. То есть и внутри самого православного движения… Хотя я, например, глубоко убежден – православный сталинизм немыслим в православии.

Леонид Млечин: Принято считать – будь бы при Сталине начался расцвет православия. Во время войны Сталину пришлось умерить гонения на религию и церковь. Казенные лозунги не работали. В отчаянии вождь обратился за помощью к тем, кого гнобил, в том числе к церкви и священникам, чтобы они благословили красноармейцев на смертельный бой.

Кроме того, союзные отношения с Соединенными Штатами и Англией требовали внешней терпимости к церкви. И наконец на советских чиновников несомненно давило то, что немцы на оккупированных территориях открывали храмы и разрешали богослужения.

В годы войны многие решили, что антицерковная политика советской власти осталась в прошлом. Сильно ошиблись. Аресты священников продолжались. 10 августа 1948-го заместитель председателя Совета министров Климент Ворошилов разрешил открыть 28 новых православных храмов. Но Сталин велел все отменить, а Ворошилова наказать. И до смерти Сталина ни один новый православный храм не был открыт. В 1949-ом стали закрывать и ранее открытые церкви. До смерти вождя успели больше 1000 храмов передать под клубы и склады.

Отец Александр, настоятель Храма преподобного Сергия Радонежского в Москве, создал музей, посвященный повседневной жизни верующих в советские времена. Откуда экспонаты?

Ксения Толоконникова: Несколько раз отец Александр обращался на радио. И как-то так потом, видимо, стало работать уже сарафанное радио. И стали нам приносить постепенно экспонаты. Быт православных христиан второй половины XX века в Советском Союзе во многом был именно таким, именно кустарным. Все приходилось доставать с огромным трудом. Начиная со Священного писания, оно впервые было издано в Советском Союзе в 1956 году. И достать его, просто, например, придя в храм и обратившись за свечной ящик, было невозможно. Одна из наших прихожанок рассказывала мне, что она, будучи уже много лет прихожанкой храма в Брюсовом переулке и уже как-то примелькавшись, там ей по секрету тетушки, работавшие за свечным ящиком, то есть в церковной лавке, сообщили, что к ним поступили библии. Она употребила характерное для того времени выражение: «И они мне сделали две библии».

Леонид Млечин: Сейчас это кажется немыслимым, но евангельские тексты переписывали от руки.

Ксения Толоконникова: Естественно, переписать Библию от руки почти невозможно, хотя я думаю, что находились и такие люди. Так же происходило с книгами, необходимыми для келейной молитвы, то есть с молитвословами. Приходились переписывать от руки или перепечатывать на машинке. Это, конечно, поразительное явление эпохи, что в самой читающей стране мира, где книги издавались многомиллионными тиражами, часть общества (а православные христиане не переставали быть частью советского общества) была насильственно возвращена к рукописной традиции.

Леонид Млечин: Зато с позднебрежневским времен стали не таясь и не опасаясь неприятностей ходить на праздничные службы.

Ксения Толоконникова: Например, на Пасху нужно было быть готовым к тому, чтобы прийти (если вы хотели действительно участвовать в патриаршем пасхальном богослужении) в три часа дня. Потому что вечером был вход по билетам. И билеты эти на черном рынке, как рассказывала нам дама, которая передала их, ходили в 20 рублях. Нужно было заплатить 20 рублей за то, чтобы попасть на патриаршее богослужение. Но люди как-то выходили из положения. И, больше того, стремились как-то доступными способами друг друга поздравить. Основных два православных праздника – Рождество Христово и Пасха. И очень трогательны самодельные открытки, которые к этим дням делались и которые люди дарили друг другу. Это, как правило, перефотографированные революционные открытки, черно-белые и раскрашенные.

Леонид Млечин: За некоторыми музейными экспонатами трагические истории, свидетельство того, через что прошла Россия в XX века.

Ксения Толоконникова: Вот Новый Завет. И Псалтиря издание 1910-х годов. Книга эта имеет очень непростую судьбу. На титульном листе здесь сделана надпись: «Поля, милая жена, не забывай своих детей и мужа своего. Прошу, молись господу богу. И господь помилует тебя. 27 апреля. Воскресенье». 27 апреля какого года, мы не узнаем, пока не откроем заднюю крышку. А это 27 апреля 1919 года. Эту книгу человек передал своей семье, находясь в заложниках. Эпоха военного коммунизма. Его дальнейшую судьбу мы не знаем. Мы не знаем, выпустили его или расстреляли. Но мы знаем, что в 1930-е годы (об этом нам рассказывала дарительница, та женщина, которая нам передала эту книгу, они жили в ближайшем Подмосковье, у него свой дом) они эту книгу убрали в железную коробку и закопали ее от греха подальше. Потому что если бы в 1930-е годы пришли с обыском и нашли Новый Завет и Псалтирь, то вполне могли пришить участие в какой-нибудь церковной группировке или что-то в этом роде. Когда такая опасность миновала, уже после войны это Евангелие выкопали.

Александр Абрамов: Духовным символом тех событий, о которых мы говорим, я бы назвал вот это изображение. Это икона Спасителя. Вы видите, что здесь какие-то места от гвоздей. По-видимому, был оклад. А на обратной стороне написано: «Егору Васильевичу в день свадьбы, 1977 год. Мы с сыном передарили в 1974-ом». Кто-то делает надпись. Вся советская эпоха в этой иконе в некотором смысле. Кто-то уже в годы, когда пришла революция, где-то нашел эту икону. И потом, когда было холодно зимой, отрубал кусочки на дрова. Но когда дошло уже совсем до лика, рука не поднялась. И вот он весь Советский Союз, вся вера и все люди. Это для нас такой символ и музея, и того, чем мы занимаемся. Все-таки, конечно, мы знаем, что очень многие и на лик подняли руку. Но здесь непонятно.

Леонид Млечин: Люди, которые просят бога придать им душевных сил, мужества, бодрости, вынести то, что кажется невыносимым, часто находят, что их молитвы сбылись. Они действительно ощущают себя более сильными и мужественными. Откуда они черпают эти силы? Теологи исходят из того, что силы им придает молитва. Она помогает мобилизовать внутренние резервы. Они видят, что окружены сочувствующими людьми и что бог на их стороне.

Александр Абрамов: Сейчас в этом музее от 1000 до 1500 единиц хранения. Но за каждой из этих единиц хранения повествуемая история, не молчащая история. И чем дальше, тем больше мы убеждаемся в том, что этот период крайне сложный. Только-только ты придешь к убеждению, что гонения за гонениями, волна за волной. Как раз ты сталкиваешься с проявлениями неожиданного благородства со стороны тех, от кого благородства ожидать не приходится, и помощи, и совершенно невероятной солидарности. И только-только ты решишь, что все идет к лучшему, как какая-то совершенно грязная измена, предательство, безобразная история, скандал. В общем, так получается, что это как ковер ручной работы. Он ткется таким образом, и там очень разные нити – по цвету, по протяженности и так далее.

Леонид Млечин: Религия помогает людям жить разумно, сознавая всю сложность человеческого бытия. Но в религиозные идеи тоже нужно вникать, не ограничиваясь лишь соблюдением ритуала.

Александр Абрамов: У нас в стране очень часто то недолет, то перелет. Стали, например, себя прям таки истязать: «Великий Пост так Великий Пост. Как написано, первые 4 дня ничего не едим. В пятый день едим вареные бобы. В шестой день немножко масла растительного, и так далее». Многие себя извели, конечно. И было немножко изуверское к себе отношение. Но зато я в себе переломаю зло. А оно же механически не переламывается, и в одночасье тоже.

Леонид Млечин: Современные теологи говорят, что религиозная нетерпимость – это грех, нетерпимость разрушает религию. Верующий сам определяет свое отношение к Иисусу Христу и не может навязывать свое отношение к другим.

Александр Абрамов: Одна из наших прихожанок рассказывает о том… Она принадлежала к кругу известных московских нон-конформистов, такой интеллигенции, тяготеющей к религиозному диссидентству, что люди, которые только воцерковлялись, они были, конечно, святее Папы Римского. Они любому священнику могли бы рассказать, как надо жить, как надо креститься, как надо молиться. Но такой ригоризм, который, как им казалось, проистекает от религиозной бескомпромиссности, он был. И они не хотели видеть очень важного – что в основе православия идея прощения и милости лежит.