Евгений Гонтмахер и Дмитрий Журавлев — о том, как прийти к социальной справедливости

Гости
Евгений Гонтмахер
профессор ВШЭ
Дмитрий Журавлёв
доцент Финансового университета при Правительстве РФ, научный руководитель Института региональных проблем

Ольга Арсланова: Как обещали, поговорим о социальной справедливости и несправедливости. Мне кажется, это самая интересная и востребованная тема для россиян сегодня.

Юрий Коваленко: Да, причем она не угасает, и интерес к ней только растет. Ведь, на самом деле, одним все, другим ничего. Часто слышали. Среднестатистический россиянин уверен, что в нашей стране с социальной справедливостью, мягко говоря, напряженка. И дело не только в неравенстве собственности, доходов. Например, доступ к социальным услугам: образованию, здравоохранению, пенсионному обеспечению низкий. Мало кто знает, что ему причитается бесплатно. Неэффективность госаппарата, системная коррупция – тут пояснять не надо. Также перекрытие социальных лифтов для перемещения вверх по общественной иерархии. Здесь, по мнению россиян, большую роль играют исключительно родственные связи и покровители.

Ольга Арсланова: Получается, что реформировать что-то одно крайне неэффективно, все невозможно, поэтому нужен комплекс мер, и вполне конкретный. Это мнение Евгения Гонтмахера, члена Комитета гражданских инициатив экспертной группы "Европейский диалог", который сегодня у нас в гостях, и мы готовы обсудить его тезисы.

Евгений Гонтмахер: Здравствуйте.

Ольга Арсланова: Мы понимаем, что социальная справедливость – это некий общественный идеал, вероятно, труднодостижимый, если вообще достижимый, но при этом есть практическая реализация в виде Конституции, которая есть у нас в стране, и где все прописано: и право на труд, и равные права для всех граждан. В чем тогда россияне видят несправедливость, если формально она есть?

Евгений Гонтмахер: Конституция – это все-таки документ, а есть реальная жизнь. И вы сказали правильно, ни в одной стране мира нет сплошного ощущения, что полная социальная справедливость, даже в самых, казалось бы, богатых странах. Поэтому здесь вопрос не в том, что где-то она есть, а где-то нет. У нас разрыв между тем, что написано в Конституции и действительностью.

Ольга Арсланова: Социальное государство. Права.

Евгений Гонтмахер: Там социальное государство. Это отдельная тема, что такое социальное государство. Я немножко помню, как все это происходило, когда Конституция готовилась в 1993 году. Авторы немножко поспешили – они взяли немецкую кальку. В Германии в Конституции написано, что Германия является социальным государством и социальной рыночной экономикой. Но они немножко не разобрались, что это такое.

Конечно, у нас нет социального государства, к сожалению, того, что записано в Конституции, потому что социальное государство – это некая динамика, движение к тому, чтобы был некий прогресс, который осознавало большинство населения, что как-то и возможности у всех становится немножко получше. А у нас динамика немножко другая. Даже некоторые цифры об этом говорят. Но людей же тоже не обмануть, абсолютно.

Ольга Арсланова: Давайте по пунктам разберемся – то, что мы воспринимаем как социальную справедливость. Это, например, справедливое некое распределение социальных благ, то есть социальных прав, которые прописаны, но в реальности не всегда соблюдаются. С вашей точки зрения, реализации и защиты каких социальных прав нам сегодня не хватает?

Евгений Гонтмахер: Надо выделить два параметра. Есть несправедливость распределения доходов, то есть сколько у людей денег, сколько у них накопленного имущества.

Ольга Арсланова: Это экономика, о ней мы потом поговорим.

Евгений Гонтмахер: Это очень важно, на самом деле, потому что люди примерно представляют, как живут соседи, как живут родственники.

Ольга Арсланова: Вы думаете, это первично, а не права социальные?

Евгений Гонтмахер: Это не первично, но это важно. Приведу пример.

С 2000 по 2008 год, когда экономика быстро развивалась, средние доходы выросли очень прилично. То есть реальные доходы населения в расчете на душу выросли – трудно сейчас в это поверить – более чем в два раза, и пенсии выросли, и заработные платы. Но оказалось, что богатые богатели быстрее, чем бедные, и есть даже официальная статистика, которая показывает, что этот разрыв увеличился. Поэтому что получается?

Ольга Арсланова: Это тот самый коэффициент Джини?

Евгений Гонтмахер: И коэффициент Джини, да, есть фондовый коэффициент. Есть разные. Они говорят об одном и том же. Причем даже есть коэффициент Джини не только по текущим доходам – то, что мы получаем в виде заработных плат, пенсий, а по накопленному имуществу. Это недавно стали считать. Здесь вообще Россия впереди планеты всей. Это просто колоссальный разрыв у нас существует. Несмотря на то, что подавляющая часть людей стала жить лучше в 2000-е годы, а это ощущение несправедливости усилилось, потому что вырос разрыв. Это первая группа, если мы говорим о деньгах, о материальном положении.

Вторая группа – это доступ к услугам и благам, которые в Конституции записаны как бесплатные: это образование, здравоохранение, прежде всего. Есть еще услуги социальной помощи, но, допустим, мы не будем о них сейчас говорить. Но если мы говорим об образовании и здравоохранении, то у людей есть стойкое ощущение, оно иногда не очень правильное, честно говоря, это тоже очень сложный феномен общественного сознания, потому что кое-что было сделано. Например, я считаю, что как бы мы ЕГЭ ни ругали, там есть и коррупция. Мы с вами знаем, 100-балльники как иногда у нас появляются в некоторых республиках. Но, тем не менее, ЕГЭ выровнял более-менее ситуацию, когда ребенок, выпускник школы из какого-нибудь далекого города, кто реально работал, сдал ЕГЭ на хороший результат, может поступить в какой-то хороший вуз. Выравниваются условия.

Но все равно ощущение несправедливости выросло в последние годы, потому что оно снова связано с экономикой. В 2000-е годы увеличили финансирование образования, здравоохранения, были национальные проекты, довольно много денег было выделено. А потом остановились. Не достигли уровня. Люди же с определенной инерцией оценивают ситуацию. Вы сейчас вложили, допустим, какие-то миллиарды в российскую школу, допустим. Родители не говорят прямо завтра: "Ой, как стало хорошо", а они смотрят, когда два-три года прошло: "Да, действительно", правильно ли вложили деньги. Или в здравоохранении. Этого эффекта не успели получил, когда люди действительно оценили, и стали улучшать расходы на здравоохранение и образование. И до сих пор этого нет. Конечно, это поддерживает ощущение очень острой несправедливости.

Ольга Арсланова: Что это доступно не всем.

Юрий Коваленко: Но ведь некоторые люди просто физически не осведомлены о многих вещах. То есть я, допустим, с большим удивлением узнал о том, что каждому человеку по бесплатному медицинскому обеспечению положено 10 сеансов массажа в год бесплатно. И много чего еще. И ведь ни один человек за этим не приходит. Я спросил у массажиста, он говорит: "В месяц два-три человека", то есть об этом даже никто не знает. Человек и счастлив, но не знает.

Ольга Арсланова: Не самая ключевая вещь, казалось бы.

Евгений Гонтмахер: Есть проблема того, что люди привыкли, что их постоянно обманывают, как-то делают так, чтобы им было хуже. Есть такое ощущение, оно сохраняется с советских времен. Например, многие люди не знают о льготах, которые им положены, допустим, пожилые люди или те же самые инвалиды, или семьи с детьми. Но если говорить о массажах, о которых вы сказали, вообще-то в каждом регионе ситуация немножко разная, к сожалению, потому что существуют региональные программы бесплатной медицинской помощи. Есть федеральная программа государственных гарантий, она на минимуме, а регионе к этому добавляют. Если вы посмотрите, сколько в регионах тратится на медицинскую помощь, там отличия в разы. Поэтому, наверное, в Москве эти массажи вы можете прийти и сделать. А где-нибудь в каком-нибудь дальнем регионе с этим могут быть большие проблемы, к сожалению. Между прочим, это известный феномен – Москва и регионы, крупные города и, допустим, села, – это у нас существует.

Ольга Арсланова: К нашей беседе присоединяется Дмитрий Журавлев, генеральный директор Института региональных проблем. Очень вовремя. Здравствуйте.

Дмитрий Журавлев: Добрый вечер.

Ольга Арсланова: Мы как раз заговорили об этом неравенстве регионов, которое тоже воспринимается большинством россиян как социальная несправедливость. В такой конфигурации политической и государственной, как есть у нас в современной России, в принципе эта справедливость возможна?

Дмитрий Журавлев: Справедливость тем и отличается, что она в принципе возможна. Возможно, как ее достичь.

Ольга Арсланова: Стремление к ней возможно.

Дмитрий Журавлев: Да. Как старый анекдот советского времени "У нас, в принципе, все есть". Другой вопрос, что неравенство между столицей и регионами при нынешней экономической системе вряд ли возможно выровнять, потому что ведь столица живет богаче почему? Потому что бизнес стремится в столицу, поскольку в столице принимаются решения. Не потому что все хотят быть москвичами. И пока система будет так жестко вертикально, например, Франция, страна, которая многие века была жестко вертикальной, там соотношение столицы и страны очень похоже на наше. Так и здесь, сама экономическая система воспроизводит это неравенство. Это не значит, что с ним не надо бороться, не значит, что не надо выравнивать, просто надо понимать, что основания, корешки этого неравенства, они не исчезнут от того, что мы будем выравнивать, хотя выравнивать все равно нужно.

Что касается восприятия, то мы в вашей студии это неоднократно слышали, когда люди слушали о Москве, у них возникал большой эмоциональный накал именно в связи с неравенством.

Ольга Арсланова: Мягко говоря.

Дмитрий Журавлев: Да. Оставаясь в рамках парламентских выражений, большой эмоциональный накал по поводу того, как они живут в регионах и как люди живут в Москве. А поскольку в России справедливость – это почти что абсолютная категория… Тяжелее всего русский человек, россиянин переживает несправедливость. Не бедность, не слабость, даже не отсутствие перспектив, а несправедливость. Естественно, этот разрыв очень сильно бьет по социальной системе. Не в смысле социальной системе, как медицина, образование, а в смысле социальной системе как обществу. То есть это очень мощный удар по обществу, очень большой удар по уверенности человека, что он живет в том обществе, которое ему, человеку, соответствует.

Юрий Коваленко: Получается, он считает, что он живет в том обществе, которое не заслуживает? То есть человек сам себе изначально начинает нагнетать негатив, да? Или все-таки государство спускает негатив?

Дмитрий Журавлев: Здесь не очень точная формулировка "изначально", потому что где это изначальное начинается – непонятно. Но то, что негатив возникает – да. Но негатив – это же восприятие именно этих различий, того, что мы воспринимаем как несправедливость. Но несправедливость, эти различия не он создал. Это не потому что одни хорошо работают, другие плохо.

Если бы люди считали, что они живут хуже, потому что они хуже работают, то проблема справедливости и несправедливости сошла бы с арены. Но у них совершенно другое ощущение, что они живут хуже, потому что кому-то повезло родиться в Москве или кому-то повезло иметь папу или маму бизнесмена.

Ольга Арсланова: Наши зрители пишут.

"Несколько процентов населения владеют большей частью национальных богатств. Вот вам и социальное государство".

"Плоская шкала налогообложения – вот несправедливость".

"Почему государство социальное, и ни одной социальной партии?" – интересуется Нижегородская область.

И самый популярный тезис: "Для москвичей 100 тыс. не деньги, в Астрахани на 15 тыс. не устроиться. У нас социальное неравенство между российскими регионами".

Если мы говорим о неких политических структурах, которые стремятся этот философский принцип, это понятие в некую практическую плоскость направить, о чем мы можем говорить? Независимость ветвей власти, функционирующая грамотно судебная система? Что выражается институционально? Как выражается справедливость, и чего не хватает нам сегодня?

Евгений Гонтмахер: Все-таки я экономист, регионами занимаюсь еще со студенческой скамьи, потому что первое образование у меня экономгеография СССР, поэтому я немножко в этой теме. Мне кажется, что в основе всего лежит экономическая модель, та, которая у нас существует. Естественно, и политические вещи, но они в значительной степени связаны друг с другом. Хотел добавить, что этот негатив, который связан с ощущением несправедливости, выливается у нас на государство, это принципиально важно.

Юрий Коваленко: Как говорится, а кого еще?

Евгений Гонтмахер: Потому что у нас патерналистское общество. У нас бо́льшая часть наших людей, так или иначе, зависит в прямом смысле от государства, я уж не говорю про пенсионеров. Даже если возьмем работающих людей, которые получают…

Ольга Арсланова: Мы рекордсмены по количеству бюджетников.

Евгений Гонтмахер: Нужно столько или не нужно – это отдельный вопрос, но фактом остается, что у нас 15 млн бюджетников, у нас военнослужащие, государственные служащие, у нас люди, работающие в госкорпорациях и аффилированных с ними компаниях – это фактически то же самое квазигосударство.

Если говорить про экономику, то что у нас получилось? У нас получилась ситуация, когда, если мы посмотрим по распределению заработных плат, оно крайне неравномерно. Если посмотреть график, то начиная с самых низких заработных плат там идет где-то ближе к низу эта кривая, а потом где-то в самом конце она резко идет наверх.

Есть очень интересный параметр "средняя заработная плата", которую считает статистика, и есть медианная. Вы понимаете разница – когда половина ниже, половина выше. Различия очень большие, они, может быть, рекордные для стран, которые по этому поводу исследуются. У нас медиана существенно ниже. А почему получается так? Потому что экономика носит архаический характер. У нас заработать какие-то приличные деньги… Правильно Дмитрий сказал. Что такое Москва? Тут офисы, финансовые структуры, те же самые добывающие сырье наши компании, офисы сидят здесь, чем в Петербурге. Но этих мест, где можно заработать приличные деньги, вообще-то их мало.

Есть понятие "хорошие и плохие рабочие места". В нашей экономике хороших, условно говоря, с точки зрения заработной платы, может быть, четверть, и они очень сконцентрированы, например, в Ханты-Мансийском автономном округе, Ямало-Ненецком автономном округе. Понятно, там добывается сырье. А возьмите где-нибудь в той же самой Сибири области типа Алтайского края, где заработные платы с нашей московской точки зрения…

Дмитрий Журавлев: Это вы как-то совсем жестко. Это очень тяжело.

Евгений Гонтмахер: Я бываю в Алтайском крае, в Республике Алтай, хорошо знаю эти места.

Ольга Арсланова: То есть проще перечислить, где хорошо.

Евгений Гонтмахер: Поэтому к вопросу, а как это можно поменять? Можно издать указ Президента, всем повысить заработную плату в два раза. Есть такие прожекты, но вы понимаете, тут даже обсуждать нечего. Или вместо плоской шкалы ввести прогрессивную шкалу.

Ольга Арсланова: Что тоже со справедливостью коррелирует очень условно.

Евгений Гонтмахер: Это в каком-то смысле, может быть, более справедливо, но это просто технически невозможно в нашей системе управления финансами.

Дмитрий Журавлев: Обойдется дороже.

Евгений Гонтмахер: Мы столько денег потеряем… Как это ни удивительно, наш бюджет потеряет деньги от того, что будет введена прогрессивная шкала.

Нужна другая экономика. Нужна экономика, когда, где бы ты ни работал, ты бы зарабатывал себе и своей семье хоть какой-то минимум для жизни, который достоин.

Юрий Коваленко: Кто будет определять это достоинство, минимум?

Евгений Гонтмахер: Общество.

Юрий Коваленко: Потому что все, кто нам пишут, мы анализируем сообщения – нам не пишут бизнесмены, не пишут политики, нам пишут в основном бюджетники, люди, которые сидят на бюджетной игле.

Ольга Арсланова: Не только бюджетники, нам пишут индивидуальные предприниматели, самозанятые.

Юрий Коваленко: Индивидуальные предприниматели пишут только когда все плохо.

Дмитрий Журавлев: А работники крупного бизнеса, если это рабочие, а не офисные, пишут то же самое.

Ольга Арсланова: Верно. Получается, это подавляющее большинство. То есть для подавляющего большинства этой справедливости нет.

Евгений Гонтмахер: Тот же Алтайский край, который мы упоминали, когда вы там спрашиваете людей: "Какая, с вашей точки зрения, приличная заработная плата?", они вам назовут цифру ниже той заработной платы, которая сейчас есть в Москве. А в Москве когда вы спросите, люди скажут примерно в 1,5 раза выше, в 2 раза, чем сейчас она есть в Москве. Это предмет неформального договора между людьми, что считать приличным, что считать неприличным. И по России, к сожалению, это очень сильно отличается.

Уверен, для всей России, допустим, этот минимум, о котором говорят – минимальный размер оплаты труда, он будет повышен, – это разговор абсолютно не о том.

Ольга Арсланова: Мы обязательно к этому вернемся. Это очень интересно, к чему это может привести.

Евгений Гонтмахер: Главное – чтобы у людей была работа, была возможность своим трудом, да, через образование выбрать и получить хорошее рабочее место, где он мог бы спокойно заниматься тем, что у него семья, дети.

Дмитрий Журавлев: Главное, чтобы оно было именно хорошим.

Ольга Арсланова: Послушаем Москву. У нас на связи Елена. Как раз о работе, я так понимаю, некое высказывание у Елены. Здравствуйте.

Зритель: Здравствуйте. Скажите мне, пожалуйста, есть проблема, что когда я заканчивала институт, у нас было распределение, и это распределение носило характер, что мы должны были отработать те деньги, которые государство на нас затратило. В настоящий момент ребята, которые заканчивают институт, они приходят в компанию, а им говорят: "Нам нужно, чтобы вы проработали год-два-три по этой должности", и многие способные ребята просто идут на рынке торговать для того, чтобы обеспечить свою семью, обеспечить себя. Среди них очень много талантливых ребят, но в этих крупных компаниях в основном идет родство, дружество какое-то. И получается, что ребята, которые действительно на бюджетном образовании повышали свое мастерство, они оказываются не удел, потому что вместо него набирают какого-то родственника.

Ольга Арсланова: Понятно, Елена. А если МРОТ будет принудительно еще и повышен, то желание нанимать на работу людей, мне кажется, поубавится у работодателя, либо их заменят машинами, роботами.

Дмитрий Журавлев: Да, либо будет то, что есть в некоторых наших государственных организациях, когда человек пишет заявление, ему говорят: "Либо заявление об уходе, либо заявление с согласием на четверть ставки".

Ольга Арсланова: То есть для нас это может быть и абсолютным злом – повышение МРОТ.

Евгений Гонтмахер: МРОТ у нас очень маленький. Прожиточный минимум – вы сами понимаете, что это не черта бедности, не черта нищеты. Я вводил в 1992 году, работая начальником управления Минтруда, прожиточный минимум, поэтому я немножко понимаю, что это такое. В указе Бориса Николаевича было написано о том, что это только на время кризисного развития экономики.

Ольга Арсланова: А что произошло потом?

Евгений Гонтмахер: А в 2000-е годы я всем своим коллегам сказал: "Ребята, отменяем, черта бедности, на самом деле, раза в 2-2,5 выше, чем прожиточный минимум", но политически не прошло. У нас было, допустим, 12-15% бедных, а станет 30%. Как это? Некрасивая картинка.

МРОТ очень низкий, и даже если его сейчас поднимут к прожиточному минимуму, но при таких низких параметрах пострадают самозанятые, малый бизнес, те небольшие фирмочки, которые балансируют на грани рентабельности. У нас же растет неформальная экономика. Даже по официальным данным у нас все больше и больше людей уходит в неформальную экономику. Почему? Недоверие государству, о котором вы говорили, потому что эти колоссальные различия, несправедливость… Получается, государство не справляется, как люди думают. Почему я должен ему отдавать деньги? Это первое.

Второе – эта низкая эффективность экономики. Но когда я смотрю, я немножко знаю, как эти люди работают, самые мельчайшие бизнесмены – буквально маленькое какое-то изменение в налоговую систему, и эти люди банкроты, или им надо переходить в неформальную сферу.

Это давно, этот спор идет с 1990-х годов, нужно ли поднимать МРОТ. Это классика мировой общей экономики. Поднимаешь минимальный размер – у тебя увеличивается неформальная экономика или безработица. Там есть разные варианты.

Дмитрий Журавлев: Обычно первое.

Евгений Гонтмахер: У нас это балансирует за счет неформальной занятости, поэтому безработица низкая, потому что баланс идет туда. А что это означает для той же рабочей силы? Значит, те люди – а сейчас по некоторым сведениям у нас 25-30% занято либо полностью, либо частично в неформальном секторе, – эти люди теряют квалификацию. Это то, что говорила наша слушательница. И говорит: "Но у них же у многих есть образование. Россия остается страной, которая дает очень большое количество дипломов".

Ольга Арсланова: Бюджетные места – это, по сути, государственный запрос: "Ребята, вы нам нужны". Вот вам образование.

Евгений Гонтмахер: Да.

Дмитрий Журавлев: У нас нет механизма реализации этого запроса. У нас бюджетные места государственные в экономике негосударственной, и фирма не хочет платить за специалиста, ей это не нужно, она его на рынке возьмет бесплатно. Ну, да, он закончил.

Идея какая должна? Что человека покупает компания, она платит, и оплачивает этим государству затраты на образование. Но предпринимателю не нужно платить, он просто скажет: "Приходите на мою заработную плату, не из института, а годик-полгодика поделайте вид, что вы где-то работаете, и уже свободным человеком приходите ко мне". Просто перенесение советских методов, к сожалению, автоматически невозможно на эту экономику. Хорошая она, плохая – тут есть экономист, он лучше меня скажет. Но механический советский опыт здесь не срабатывает.

Что касается несправедливости, есть же еще один аспект несправедливости. Я полностью согласен со всем, о чем говорил коллега. Этот самый крупный капитал кто создал? Его же создало государство, и люди это тоже помнят. Они там в мелочах не очень разбираются, кто кому чего делал, но они помнят, что была большая государственная собственность, а потом стала чуть меньшая, но уже негосударственная. И это тоже воспринимается как несправедливость, потому что им никто и никогда не объяснит, почему эти люди богатые, а мы бедные.

Юрий Коваленко: Каждая 10-20-я СМС о том, что "Давайте пересмотрим итоги приватизации".

Евгений Гонтмахер: Тоже опасно.

Юрий Коваленко: Народ обижен.

Евгений Гонтмахер: Да.

Юрий Коваленко: И понимает, что в вузе… Сейчас у нас страна, производящая высококвалифицированных дворников с высшим образованием.

Дмитрий Журавлев: Это и при советской власти было, только это были доктора и кандидаты дворники.

Ольга Арсланова: То есть у нас некий прогресс?

Дмитрий Журавлев: Это традиция у нас такая.

Евгений Гонтмахер: Насчет приватизации. Понимаю, это действительно один из поводов для ощущения несправедливости, в том числе социальной, это очевидно, но хочу напомнить, что эту ваучерную приватизацию – не самый удачный проект – принял Верховный совет тогдашний, который был, в общем, под контролем коммунистов. И я помню, что Борис Николаевич тогда долго колебался, поддерживать или нет. Но исходя из тогдашних политических соображений он решил поддержать. На самом деле были и другие проекты. Были проекты приватизации, допустим, с именными чеками и много чего другого, но возобладал этот популизм. Это, кстати, была реакция на несправедливость советскую: "А, давайте все поделим. Государство плохое. Каждому дадим по этой бумажке".

Дмитрий Журавлев: Отнять и поделить.

Евгений Гонтмахер: Оно так и было. А теперь мы же сами совокупно говорим: "Как же все это было несправедливо".

Юрий Коваленко: А почему же тогда сподвижники КПРФ, те люди, которые поддерживают коммунистов, говорят о том, что это было плохо, если они сами это предложили?

Евгений Гонтмахер: Это все давно забыто, это история народа.

Юрий Коваленко: Низкая осведомлённость.

Дмитрий Журавлев: Тем более это все-таки была не на КПРФ как партия, как партия. Это было более сложно.

Ольга Арсланова: Поразительные вещи, которую пишут наши зрители. У нас ведь палитра относительно богатая политически, но пишут, что не хватает неких сил, которые бы об этой социальной справедливости постоянно говорили, заботились и так далее. Но мы тут опять возвращаемся к тому, что понятие справедливости у всех свое.

Евгений Гонтмахер: Надо об этом говорить. Вы сослались на мою статью в ведомостях. Я там и написал, что Владимир Владимирович Путин, например, если сейчас захочет быть еще раз президентом России, все лихорадочно ищут ему какую-то идею: технологическая революция, цифровая, новые уклады. Это все хорошо. Но главная идея другая. Я бы на его месте взял эту идею социальной справедливости, и с ней бы пошел в дискуссию с обществом. Пожалуйста, давайте мы вместе… Это тяжелая дискуссия.

Ольга Арсланова: С обществом. Люди скажут, чего им не хватает сейчас.

Евгений Гонтмахер: Ты предложи тогда, что ты будешь делать. Это вопрос точных замеров, изучения общественного мнения.

Допустим, у нас дискуссия не так популярна, не так модна. Но ты предложи то, что ляжет хотя бы для большинства сюда. И люди скажут эмоционально. Это ведь вещи эмоциональные. Люди что, считают на бумажке? Это именно восприятие, это природа общественного сознания такая. Скажи что-то такое, как любые политики должны делать, которые…

Юрий Коваленко: Накормить всех бюджетников, к примеру.

Евгений Гонтмахер: Я не знаю. Сейчас мы не будем это обсуждать. Есть люди, которые пусть думают об этом. Но мне кажется, это сейчас единственная тема, которая действительно волнует общество по-настоящему. И при умелом политическом курсе, умелой политической борьбе это может дать действительно большие очки, но и большие обязательства.

Дмитрий Журавлев: Одни обязательства уже за этим столом обсуждали – Майские указы. Обязательства – штука опасная.

Евгений Гонтмахер: Согласен. Тогда Майские указы были подписаны Путиным по простой причине. Это был 2012 год, и мои коллеги макроэкономисты почему-то считали, что впереди экономический рост безумный, 5-7%, денег снова будет много. Кстати, не такие высокие уровни заработные платы, хотя там в разы повышение.

Ольга Арсланова: Имели основание обещать.

Евгений Гонтмахер: Да. Но все равно с точки зрения абсолютных чисел там небольшие уровни, недостойные еще во многом тех профессий, о которых там говорится. И это была колоссальная ошибка, прежде всего, макроэкономическая. Наша экономика не справилась с вызовами XXI века. Сейчас говорят про санкции, про Украину. Нет. 2013 год, еще до всех этих конфликтов и прочих дел. В 2013 году при цене на нефть более 100 долларов за баррель мы получили темпы роста 1,3% ВВП.

Юрий Коваленко: Получается, что у нас в экономике все хорошо, только когда всем плохо?

Ольга Арсланова: Никто же не знал, что произошло.

Евгений Гонтмахер: На базе чего ты можешь действительно обеспечить людям доходы, заработную плату, здравоохранение и так далее, чтобы это в конечном итоге создавало чувство прогресса, что страна, общество идут в рост?

Дмитрий Журавлев: На одном сырье далеко не уедешь. Нас слишком много для сырьевой экономики.

Ольга Арсланова: Давайте о чувствах зрителей поговорим прямо сейчас. Нина из Мурманска. Добрый вечер.

Зритель: Хотела поблагодарить вашу передачу за то, что вы отражаете правду жизни у нас в России. Справедливости у нас, наверное, еще долго в России не будет. В Москве, например, сносят пятиэтажки, в которых люди могли бы жить и радоваться жизни, а у нас почти в центре города стоит горелая двухэтажка, которую построили еще когда-то немцы, и у нас, наверное, нет в бюджете даже денег, чтобы снести ее, не то, чтобы построить что-то новое.

Думаю, социальная справедливость у нас будет тогда, к наши чиновники, Государственная Дума будет ближе к народу, и, наверное, будет жить ее заботами. Я бы предложила Владимиру Владимировичу Путину на детекторе лжи проверять чиновников, прежде чем ставить их на губернаторов. Наверное, половина Государственной Думы уже лишилась своих мест. Тогда бы, может, думали они о том, когда идут в эту власть, для чего они туда идут. Нужны нормальные законы, равные для всех. Спасибо.

Ольга Арсланова: Спасибо. Вот что важно понять. Социальная справедливость ощущается россиянами столь остро, потому что у нас более 20 млн бедных, потому что мы очень бедные, или потому что раздражают сверхбогатые? Что критичнее для людей?

Дмитрий Журавлев: На мой взгляд, второе, потому что справедливость и несправедливость – это вопрос не цифр, а восприятия, эмоций. Бедные – это плохо, но когда ты бедный, а мимо тебя проносится Rolls-Royce, которых одно время в Москве было больше, чем в Лондоне – это совсем плохо.

Вы говорили о политических силах. Но понимаете, что у нас есть две партии – "Коммунистическая партия" и "Справедливая Россия". Почему обе эти партии, каких-то успехов они достигали, иногда не достигали, почему они эту справедливость не превратили в свой флаг? Превратили. Но важно-то не говорить, а сделать. И чем дольше ты говоришь, тем твой же лозунг больше бьет о себе, если ты не сможешь ничего сделать. А что можно делать с депутатского кресла в этом вопросе? Принять еще ряд законов? Ляжет на эту пачку бумаги еще несколько папочек, потому что это не только законодательство. Законодательство отражает реальность. Это нереальное законодательство. Вот где проблема. И партии, которые существуют в Парламенте, они свой запас доверия тратят в процессе этих разговоров о справедливости.

Евгений Гонтмахер: Есть понятие, о котором мы говорим – это искренность. Люди верят или не верят. Помните, как говорил Станиславский: "Не верю". Что бы ты ни говорил – не верю. Там по телевизору идет пропаганда, а большинство берет и выключает – не верит оно в это, и совершенно справедливо. Здесь то же самое.

Кстати, у нас много хороших законов. По крайней мере в социальной сфере есть и плохие законы, но могу назвать много законов, которые довольно неплохие. Но они же не исполняются, вот в чем дело.

Например, я встречаюсь довольно много в разных регионах, мне говорят: "Почему депутаты получают доплаты к пенсиям? У нас пенсии маленькие в России, а депутаты получают доплаты". Я тоже помню, как это вводилось, и госслужащим доплаты к пенсиям.

Ольга Арсланова: То есть люди видят, что деньги вроде как есть, только не для них.

Евгений Гонтмахер: Но проблема заключается в том, что когда-то это Борис Николаевич вводил, чтобы привлечь на госслужбу в конкуренции с неким бизнесом… Но было конкурировать невозможно по заработным платам. Но я хотя бы, может быть, пенсию чуть-чуть тебе пообещаю побольше. Это тоже все давно ушло, в утиль надо списать. Если бы депутаты, например, отказались от доплат к пенсиям, если бы депутаты действительно соизмеряли свою заработную плату – я понимаю, это популизм, мы знаем, сколько они получают – со средней заработной платой по стране, например, ввели определенный коэффициент, что средняя заработная плата 35 тыс. руб., а ты получаешь, допустим, в пять раз больше, и это все бы знали…

Ольга Арсланова: То мы бы чувствовали себя лучше.

Евгений Гонтмахер: Это популизм, с точки зрения политтехнологий и всего. Но в нашей ситуации это то, что бы сыграло с точки зрения искренности – люди бы наконец поверили. Они же разуверились во всем. Ведь наши люди живут, ни во что не верят. Как звонила женщина из Мурманска, говорит: "Да никогда у нас справедливости не будет". Это очень плохо. Получается, с таким настроением мы призываем наш народ идти в светлое будущее, развиваться, становиться передовой страной.

Ольга Арсланова: Это становится фоновым разговором.

Евгений Гонтмахер: Конечно. Это именно тот негатив, который накапливается здесь в подкорке, который убивает всякую инициативу, и все.

Юрий Коваленко: Ведь это, на самом деле, не единственное мнение. Мы провели исследование, что для вас социальная несправедливость, задали этот вопрос людям на улицах. Давайте посмотрим, что беспокоит людей.

(ОПРОС.)

Ольга Арсланова: Вот срез. Может быть, что-то добавите?

Юрий Коваленко: Куда ни кинь, всюду клин. Разве что про дороги не сказали.

Дмитрий Журавлев: Если добавлять по фактам, то каждый может рассказать о себе. И все. Но я бы хотел в целом сказать о том, что мы увидели. Плохо даже не то, что люди раздражены. Это первый этап, такой горячий, острое заболевание. Плохо, когда они перестают быть раздражены. Смотрите, как спокойно люди об этом рассказывают. Когда они перестают, помните притчу: "Уже смеются" – "Ну, раз смеются, значит, все". Когда люди перестают быть раздражены, у них меняется отношение к общественным институтам, они перестают их воспринимать как свои. "Вы там, богатые, в Москве живете – живите, ребята, как хотите. Никогда не прибегайте к нам за помощью. У вас своя жизнь – живите, нас не трогайте. Мы будем жить отдельно, вы будете жить отдельно". Это было в конце советской власти, почему она так легко рухнула, потому что когда пришла задача ее защищать, выяснилось, что особого желания никто не испытывает, включая офицеров, сотрудников специальных служб и так далее, всех тех, кто должен был бы ее защищать. А ведь уровень восприятия несправедливости тогда был гораздо мягче, чем сейчас, потому что советские привилегии и современный олигархат – это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Но советские привилегии вызывали просто зубовный скрежет.

Евгений Гонтмахер: Дмитрий, вы правы. Те привилегии, которые были у советской номенклатуры, по сравнению с нынешними несправедливостями абсолютно мизерные. Но они тогда действительно вызвали… Между прочим, мы тут все про Бориса Николаевича вспоминаем, историческую фигуру. Ведь Борис Николаевич стал тем, кем он стала, на привилегиях.

Дмитрий Журавлев: Когда поехал на автобусе.

Евгений Гонтмахер: Да. Он стал не на лозунгах, что "Нам нужна демократия, рынок". А он действительно поехал в троллейбусе или в метро, еще тогда будучи первым секретарем Горкома партии, в магазин зашел, показал, что у него костюм советский, ботинки", и на этом началась его карьера. От этого отталкиваясь, он стал президентом Российской Федерации.

Дмитрий Журавлев: А потом, когда он стал председателем Верховного совета, он создал комиссию по борьбе с привилегиями. Я в ней работал.

Евгений Гонтмахер: Да. В этом смысле ситуация сейчас опаснее, потому что, казалось бы, тогда с этим пытались покончить, Советский Союз развалился, люди ожидали, что наступит царство справедливости. Конституция 1993 года была написана как раз на этой волне веры в то, что будет немножко другой мир, более справедливый. А сейчас мы видим, что от этого отходит все дальше и дальше. И я согласен с политической точки зрения с тем, что когда люди перестают даже об этом эмоционально размышлять, это означает?

Мы хотим сделать новую экономику, нас призывают к структурной реформе. Кто будет? Человек, у которого все погасло внутри?

Ольга Арсланова: Или который ушел давно в тень, и там себя чувствует?..

Евгений Гонтмахер: Да, который ни во что не верит, и государство само по себе, я сам по себе? К этим людям обращаться, просто говорить: "Давайте мы сейчас цифровую экономику будем развивать" – это просто детский лепет. Этих людей этим уже не возьмешь, и это очень плохо, это создает большие трудности, мне кажется, даже если будет политическая воля, в том, чтобы страну как-то начать менять в лучшую сторону.

Ольга Арсланова: Страшное сообщение: "Каждый день жалею, что выучилась на врача 36 лет назад. Нищая, нет доверия к государству, ненавижу чиновников всех рангов и лгущих депутатов". Таких сообщений очень много.

Давайте послушаем Ольгу из Амурской области. здравствуйте.

Зритель: Здравствуйте. Я бы хотела высказать свое мнение по поводу социальной несправедливости. Дело в том, что у меня трое взрослых детей. Мы бы хотели взять двоих-троих детей из детдома, или опекунство оформить, или усыновить, или удочерить, но дело в том, что мне сказали, что у меня заработная плата 16-17 тыс. руб. в месяц, двое старших у меня уже работают, и то, что у меня не хватает денег – я не могу усыновить или удочерить ребенка из детдома, хотя есть такое желание. У меня и дети не против. Это первое и самое главное – мне кажется, в нашей стране нет несправедливости, только потому что детей без родителей, без опекунов, есть такие, кто с удовольствием бы взял, но из-за того, что нет хорошего заработка, нет таких хороших работ.

Второе мое сообщение. У меня дочь закончила 11 классов, после 11 класса бюджетных мест нет. Сын закончил 9-летку, после 9 класса – пожалуйста, есть бюджетные места. У меня нет возможности сейчас выучить дочь, а сын, пожалуйста, учится. Почему так? Я вообще этого понять не могу, эту социальную несправедливость.

Ольга Арсланова: Спасибо. Это то, о чем мы говорили – экономическая модель, когда человек в зависимости от того, сколько у него есть денег, чувствует себя человеком первого сорта, второго сорта. Это капитализм, к которому мы так долго шли. Это же, наверное, неизбежно?

Евгений Гонтмахер: Этот капитализм описал в свое время еще Энгельс – положение рабочего класса в Англии. Это был XIX век. Это более сложный вопрос, капитализм или не капитализм. Но дело заключается в том, что мы с точки зрения распределения человеческих ресурсов, использования ресурсов повторяем, думаю, путь ныне развитых стран.

Дмитрий Журавлев: Середина XIX века.

Евгений Гонтмахер: Я бы взял первую половину XX века.

Ольга Арсланова: Немногим лучше.

Дмитрий Журавлев: Америку после гражданской войны.

Евгений Гонтмахер: Помните Доктороу "Рэгтайм"?

Дмитрий Журавлев: Да.

Евгений Гонтмахер: Соединенные Штаты начало XX века. Почитайте, все то же самое. Нувориши, которые тратят колоссальные деньги. На этом фоне огромное количество людей бедных, необеспеченных, и так далее. Очень похоже.

Дмитрий Журавлев: Вроде там есть и рабочие с собственными автомобилями, а сразу после гражданской там такая была приватизация, что ой-ой-ой.

Юрий Коваленко: Но через пень-колоду они вышли.

Дмитрий Журавлев: Они уперлись в два океана. Хорошо, мы все разобрали, каждый под себя. Что дальше?

Евгений Гонтмахер: Если говорить о Соединенных Штатах, их выручило одно-единственное понятие – то, что называется свобода. Ты свободен быть нищим, но и ты свободен зарабатывать, делать свое дело и прочее.

Ольга Арсланова: Мы можем это повторить?

Евгений Гонтмахер: Возвращаясь к России. Мы говорили про самозанятых. У нас доля тех, кто занят в малом бизнесе – а это основа экономики… Это тоже интересно, что экономика XXI века строится на малом бизнесе, не на крупных колоссальных заводах, где от гудка до гудка.

Ольга Арсланова: Это персональная ответственность, я, мое дело, моя страна.

Евгений Гонтмахер: Просто все современные производства не требуют колоссальных цехов и прочего, этих сборочных заводов. Даже у нас на "АвтоВАЗе" работают роботы, километровые цеха. А вся основная прибавочная стоимость, все инновации рождаются именно здесь в этой сфере. Да, они потом группируются в цепочки. Например, Boeing, о котором вы знаете, он же собирается из десятков тысяч деталей, которые сделаны по всему миру, в том числе в России. Да, это крупная корпорация, но она строится на фундаменте этого малого бизнеса. У нас в малом бизнесе в России занято порядка 20%. Это низкий уровень.

Юрий Коваленко: Не далее как вчера мы разбирали ситуацию с черными списками, в которые попадают бизнесмены из списка малого и среднего бизнеса.

Ольга Арсланова: Список Центрального банка.

Юрий Коваленко: Да. Попав в этот список, они навсегда лишаются возможности получить кредит. И вылетают.

Дмитрий Журавлев: Малый бизнес у нас еще немножко другой. У нас основной малый бизнес – это не их вина, это объективная реальность, – это торговцы, это люди, которые Boeing собирать не будут, потому что Boeingты не будешь собирать в советском гараже. Я к примеру.

Евгений Гонтмахер: Детали для Boeing. Boeing собирать может только крупная корпорация, но детали делаются не в гараже, а делаются где-то там в небольших производствах.

Ольга Арсланова: Есть понимание, в современной России развитие этого направления в принципе нужно? Если нужно, то почему мы не видим реальной помощи?

Евгений Гонтмахер: Приведу вам цитаты еще, по-моему, Дмитрия Анатольевича Медведева, когда он был президентом, и Путина. Они говорят: "У нас малый бизнес кошмарят". Было такое сказано. Абсолютно правильно.

Ольга Арсланова: А сейчас что-то изменилось?

Евгений Гонтмахер: Ничего не поменялось.

Дмитрий Журавлев: А какое количество требований по проверкам по отношению к бизнесу? Я вам скажу – 2 млн. Их запомнить никто не может. К вам приходит проверяющий. Вы не знаете, что он у вас будет спрашивать, потому что весь этот список просто не существует как отдельный документ. Это повеситься можно. Придет каждый и скажет: "У тебя этого нет", а ты не помнишь, нужно это или нет, потому что 2 млн требований.

Евгений Гонтмахер: И у нас ведь как раз проблема в том, что основная часть экономики – это крупные корпорации, за которыми стоит, так или иначе, государство. Любое государство, не наше, оно не любит конкуренции, но вопрос в том, что если государство является собственником большого количества, тогда конкуренции-то и нет. А если государство все-таки занимается тем, чем оно должно заниматься – да, регулированием, да, наверное, каким-то контролем, но не более того, когда оно действительно компактно. Но тогда появляется поле для конкуренции.

У нас есть позитивные примеры. Возьмите сотовую связь. Есть реальная конкуренция. И еще есть какие-то ниши. Но в основном у нас, куда ни плюнь, малым бизнесом попробуй сунуться куда-то. Там уже все схвачено, все заказы распределены, хотя у нас приняты решения, что какую-то долю заказов госкорпорации должны делать у малого бизнеса. Но мы же знаем, как все это обходится по взаимной договоренности, и что это за малый бизнес, который получает заказы в госкорпорации. Проблема не в малом бизнесе, а проблема в госкорпорации. Там надо разбираться. Нам это не нужно уже давно.

Юрий Коваленко: То есть опять все возвращается к государству.

У нас на связи Нина из Москвы, опять же, тоже претензии к государству. Очередь на соцжилье. Здравствуйте.

Зритель: Здравствуйте. Можете нам помочь? У меня семья родственников с 1998 года стоит на очереди. Ребёнок-инвалид пожизненно и многодетная семья, так они вставали на очередь. Сейчас еще один инвалид второй группы пожизненно появился. И сказали, что "Все, больше вы ничего не получите". За 20 лет даже ни разу не предлагали. Мы были 800-е по очереди, сейчас 18 тыс. перед нами стоит. Сказали, что всех согнали в одну очередь, независимо от того, инвалид, очередник и так далее.

Сейчас идет реновация. Неужели нельзя выделить этим людям, этим несчастным семьям хотя бы какую-то квартиру, чтобы одного человека-инвалида отселить? Уже все взрослые стали.

Ольга Арсланова: Спасибо. При этом есть противоположный тезис, что это бесплатное жилье, эти очереди – это чуть ли не чисто российская история.

Юрий Коваленко: Это не где-то, это в Москве.

Ольга Арсланова: Почему вам что-то должны давать бесплатно?

Евгений Гонтмахер: Есть же объективная информация. В очень многих капиталистических странах мира…

Дмитрий Журавлев: В Штатах в первую очередь.

Евгений Гонтмахер: …есть понятие соцнайма, есть муниципальное жилье и так далее. Это не собственность, но ты получаешь это в аренду, и платишь либо копейки, либо вообще ничего не платишь.

Ольга Арсланова: И это намного быстрее и проще сделать, чем это.

Евгений Гонтмахер: И я знаю примеры в очень многих странах. Там тоже, между прочим, значительная часть населения, которая побогаче, жалуется, потому что это же фактически за их счет. Но, тем не менее, эта постоянная дискуссия позволяет какой-то баланс соблюдать. Бездомные – это совсем плохо, это все понимают. А у нас идет какой-то разговор, по советской традиции. В советское время фактически квартиры, хотя формально они были в найме, мы собственниками не были, но фактически мы были владельцами, почему у нас была потом бесплатная автоматическая приватизация. Если ты хочешь, то ты тут же получал бесплатно эту квартиру. А у нас все привыкли, что квартирой надо владеть. У нас нет понятия настоящего арендного жилья, и для богатых людей.

Я-то много раз был в Америке, я там учился, знаю хорошо. У нас есть мифы, когда люди смотрят фильмы, что у них якобы там все имеют собственные дома. У них половина людей живет в съемном жилье, в том числе людей достаточно богатых. Почему? Потому что ты мобилен должен быть на рынке труда. У тебя сейчас работа в этом городе, а завтра у тебя появилась ниша в другом конце.

Дмитрий Журавлев: Да, дом с собой не заберешь.

Евгений Гонтмахер: Ты эту квартиру сдал этому собственнику, которому платил, и переехал туда. Вот в чем проблема. А у нас это не развито.

Помните, где у нас доходные дома? До революции это было довольно-таки развито для тогдашнего среднего класса. Адвокаты, врачи, инженеры, они же жили все в доходных домах. Причем они жили там десятилетиями. То же самое бедные.

Ольга Арсланова: У нас остается 1,5 минуты, чтобы подвести итог. Первый шаг на пути к социальной справедливости в современной России каким должен быть?

Дмитрий Журавлев: Наверное, борьба с бедностью и развитие экономики, потому что для борьбы с бедностью должны деньги. Люди поймут, что социальная справедливость где-то хотя бы впереди, а не так, как нам сегодня отвечают, только когда они увидят реальные действия, потому что говорения на эту тему на политическом уровне было много, и оно длилось четверть века. И к этому говорению уже идиосинкразия [резкое неприятие]. Нужна система конкретных шагов, не так, чтобы не было богатых, а чтобы не было бедных.

Евгений Гонтмахер: Мне кажется, сначала надо признать, что у нас социальная несправедливость, это очень важно. Я телевизор, извините, не смотрю, пользуюсь интернетом, но иногда захожу, вижу какие-то сюжеты, когда приходят к тому же президенту, докладывают губернаторы, министры. У них же все хорошо.

Ольга Арсланова: Лакировка реальная.

Евгений Гонтмахер: Когда посмотришь, как докладывают президенту 20 губернаторов – у всех растет ВВП, у всех решаются проблемы. Возникает вопрос: почему в стране тогда такая статистика и динамика в другую сторону? И люди не верят. Надо сказать правду, что "Ребята, есть такая проблема, которая мешает нам всем жить". Мне кажется, это важно. Наш народ отзывчивый в том плане, что после этого не будет какие-то меры предпринимать.

Ольга Арсланова: Посмотрим правде в глаза – первый шаг.

Евгений Гонтмахер: Правильно. А потом экономика, о чем говорил Дмитрий.

Ольга Арсланова: В гостях у нас сегодня были Евгений Гонтмахер, член Комитета гражданских инициатив экспертной группы "Европейский диалог". И Дмитрий Журавлев, генеральный директор Института региональных проблем. Большое вам спасибо.

Юрий Коваленко: Спасибо.

Тема часа