Дмитрий Воденников: В Вероне туристы толпятся под балконом Джульетты. А оказавшись в Лондоне, непременно приходят к Шерлоку Холмсу на Бейкер-стрит. Множество людей со всего мира с удовольствием включаются в эту игру: считать вымышленных персонажей реальными, раз уж мы их так полюбили. Про кардинала Ришелье наряду с королевой Анной Австрийской и герцогом Бекингемом мы тоже все знаем с детства. Не попадаем ли мы в ловушку, принимая и здесь художественный образ за достоверный портрет? Не вредит ли авторская фантазия, создавая яркие, но не всегда правдивые образы, исторической науке? Екатерина Лямина – кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник Государственного архива Российской Федерации, исследователь русской истории и литературы XVIII-XIX веков, биографий русских императоров и императриц. Я помню сентябрь: мне 10-12, 14 лет, открыто окно еще в теплынь сентябрьскую. И крутится диск – этот диск был черный, если помните; не вот эти наши CD. И поет Булат Окуджава: «Исторический роман сочинял я понемногу». Мы хотим сегодня поговорить об исторических романах. Вы, насколько я понимаю, знаете про них все. А я всегда испытывал к ним некоторый испуг. Ни Пикуля я не читал. Я понимаю, что он не считается, наверное, не самым лучшим романистом. Особенно я не любил Акунина, вот его исторические. Скажите мне, пожалуйста, какой вообще смысл, какое рациональное зерно в писании исторического романа? Екатерина Лямина: Я думаю, что все люди делятся на тех, кто интересуется историей, и тех, кто нет. На мой вкус, тех, кто интересуется, подавляющее большинство. Исторический роман – это способ достаточно безболезненно, с долей увлекательности и даже иногда очень высокой долей увлекательности посмотреть на историю. Где не нужно притворяться специалистом, ты можешь оставаться дилетантом. И есть (если, угодно, кушать) то, что тебе преподносит писатель. При этом переживать увлекательно те приключения, которые происходят с героями. Именно поэтому практически все исторические романы всегда предполагают авантюрный сюжет какой-то: герой попадает в стан врага, вынужден выдавать себя не за того, его принимают не за того. Он освобождает, например, какое-нибудь главное действующее лицо, историческое уже. Именно поэтому в романе всегда автор играет вот с этим: сколько добавить исторических лиц, настоящих, тех, кто был, и как их соединить, смонтировать с теми, кого не было. Дмитрий Воденников: А насколько я как читатель простодушный или не простодушный читатель должен сразу заложить процент неправды? Что меня «дурят», условно говоря, что меня «дурит» автор? Екатерина Лямина: Здесь все очень зависит от вашей искушенности. Если вы уже много всего прочитали по эпохе не только исторических романов, а, например, хроник, то есть то, что вышло из-под пера современников, или какие-нибудь труды исторические, которые считаются более или менее адекватными, тогда вы, конечно, будете немножко так сверху посматривать. Но я думаю, что огромное большинство исторических романов, хорошо написанных, все-таки предполагают, что вы из вот такого, кто сверху смотрит, более-менее... Дмитрий Воденников: Соскользну. Что меня «возьмут под уздцы». Екатерина Лямина: Соскользнете, как на «американской горке», да. Что вас «берут под уздцы» и ведут. И дальше вы можете плеваться как угодно, закончив это чтение. Но самое замечательное, что вас вводят в некоторый мир. Я, собственно, хотела напомнить о памятнике Вальтеру Скотту в Эдинбурге, который был возведен по всевеликобританской подписке: там много чего дал королевский дом, но и частные люди. Деньги начали собирать очень скоро после того, как Вальтер Скотт помер. И это такой грандиозный (в Эдинбурге он стоит) готический собор, под сводами которого сидит на троне как бы, в своем кресле, Вальтер Скотт, укрытый шотландским пледом. И вокруг него собраны буквально все, вплоть до собак, герои его романов. Дмитрий Воденников: Это правда? Екатерина Лямина: Абсолютно! Дмитрий Воденников: Вы сейчас меня не мистифицируете? Екатерина Лямина: Ни в коей мере. Это памятник Walter Scott Monument. Вы смотрите в Википедии, и там огромная статья, где расписано, кто на какой: правой, левой, южной, северной, западной стороне... Это к вопросу о том, что такое мир исторического романа. Дмитрий Воденников: Про XIX век. Сейчас, если я ошибаюсь, вы меня поправите. Помните в Гоголе: когда Хлестаков, завираясь, говорит, что он пишет романы, он, кажется, называет «Милославского»? Екатерина Лямина: Да. Дмитрий Воденников: Скажите... И помните: Анна Андревна, кажется, ее зовут. Марья Антоновна. И Анна Андревна говорит, когда они начинают ссориться: «Так это, мне кажется, Милославский написал? Так я точно ваш читала». Помните, да? Эту коллизию? Екатерина Лямина: Да. Дмитрий Воденников: Это исторический роман? Екатерина Лямина: Без сомнения, это считается одним из первых, если не первым русским историческим романом, как раз написанным по вальтер-скоттовской модели. Михаил Николаевич Загоскин – человек, нельзя сказать, чтобы далекий от литературы, нет. В общем, вполне профессиональный литератор. Насколько в те времена дворянин мог быть профессиональным литератором. Вообще он служил в дирекции Московского строения, это так называлось. Он занимался Кремлем, Грановитой палатой, вот этим вот всем, просто как смотритель, менеджер. И, по-видимому увлеченный своей вот этой профессиональной деятельностью, он решил написать исторический роман из времен 1612 года, из «смутных времен» – это литовско-польская интервенция, это новая династия Романовых, восходящая на престол. Он выбрал очень хорошую козырную тему. Почему козырную? Потому что это момент единения нации, когда она, объединившись, дает отпор оккупантам и выбирает ту династию, представители которой на престоле в тот момент находились. И этот роман страшно понравился именно потому, что он включал уже перечисленные ингредиенты: авантюрность, любовный сюжет, очень изящно выписанный исторический колорит со всеми особенностями кроя древнерусской одежды и так далее. Он включал достаточно хороший, простой язык, и в то же время он не был переусложненным, он не был заумным. И он был написан на русском языке. И это был наш ответ Вальтеру Скотту. И все безумно стали... Он понравился. Дмитрий Воденников: Он стал культовым? Екатерина Лямина: Он стал культовым. Дамочки... Дмитрий Воденников: Неслучайно, что Хлестаков, да. Екатерина Лямина: Даже в провинции он хвастается, что: ««Юрий Милославский», вот это тоже я!» То есть присваивает себе модную вещь, рассчитывая, что в провинции никто не знает, кто написал. Но там, оказывается, знают! Дмитрий Воденников: Мария Антоновна, слава Богу, не такая и дурочка! Екатерина Лямина: Да-да. Не так уж «лыком шита». Еще скажу про Михаила Загоскина, что, вдохновленный успехом «Юрия Милославского» (там вторая часть подзаголовка еще есть: « или Русские в 1612 году»), он написал роман «Рославлев, или Русские в 1812 году». Еще более хитовая эпоха. Но это был менее интересный текст, хотя, впрочем, тоже успех некоторый переживший. Вот Пушкин. Настолько его зажгла эта тема, что он написал своего «Рославлева». Тоже не дописал. Дмитрий Воденников: Не дописал? Я просто не помню эту историю. Екатерина Лямина: Не дописал. Остался... Он печатается в незаконченной прозе, в собрании сочинений. Но важно, что вот этот драйв – написать русский исторический роман, он Пушкина не оставлял буквально с начала 1830-х годов. Дмитрий Воденников: Такое ощущение, что он всех... что при всем при этом иногда этот вопрос подмучивал почти всех русских писателей! Такое ощущение, что чеховское желание написать... он знал, что он роман не напишет, он написал исследование «Сахалин», что это документальный роман. Что ему хотелось написать, ну, в некоторой степени исторический, потому что там есть экскурс. Екатерина Лямина: А Чехов вообще – это очень интересная тема. Насколько я понимаю, серьезно ею никто не занимался. А между тем стоило бы. Вот эти все исторические экскурсы Чехова. Вот, например, у него есть рассказ «В ссылке», где действие происходит в Сибири и где вот эта почти неощущаемая историческая подложка такая, она, тем не менее работает – она активизирует читательское воображение. И вообще, активизация читательского воображения, вот возвращаясь к первому вашему вопросу, это, мне кажется, вообще одна из важнейших функций исторического романа. Потому что ведь есть случаи, когда читатели исторических романом становились потом их писателями. *** Дмитрий Воденников: «Исторический роман сочинял я понемногу, пробиваясь, как в туман, от пролога к эпилогу». Не уверен, знают ли эти строчки Окуджавы люди нового поколения, но мы помнили. И про «розу красную в склянке темного стекла». И тогда: в детстве, в отрочестве, когда мы эту песенку слушали, казалось, что ничего лучше быть не может – писать именно исторический роман. Не просто роман, а тот, где оживает прошлое. Вот мы, те юные, эту песенку слушающие, и сам Окуджава, мы сами уже стали этим прошлым. А наш трепет и уважение перед чужой книгой, где смешается настоящая история и фантазия, нет. *** Дмитрий Воденников: Самый известный, конечно, русский роман исторический, как ни крути – это... Екатерина Лямина: Мы знаем, что это такое. Это «Война и мир» все-таки. Дмитрий Воденников: Да. Я в свое время писал об этом очень небольшое эссе. Потому что я нашел сведение, которое меня поразило. Все дело в том, что японцы (абсолютно как бы противоположные нам какие-то антиподы, и такое ощущение, что они ходят «вверх ногами», если ты знаешь, что такое «антиподы») издали Толстого. Только назывался этот роман совершенно иначе. Я специально это выписал. Екатерина Лямина: Ну-ка. Дмитрий Воденников: «Плачущие цветы и скорбящие ивы. Последний прах кровавых битв в Северной Европе». Вы и правда не слышали об этом? Это выжимка... Екатерина Лямина: Не слышала. Это суперкороткий дайджест? Дмитрий Воденников: Да. Потому что переводчик выкидывал все линии, которые ему казались не очень интересны; оставлял про войну и «плачущие цветы». Мы догадались, что – любовную линию: Соню, Наташу, Петю. Екатерина Лямина: Пьера. Дмитрий Воденников: Пьера. Пьера и всех прочих. Это же какой-то уникальный опыт, да? Екатерина Лямина: Да. Это такое фрагментирование романа, нарезка. Да, это удивительно. Вообще мне кажется, что опять-таки исторический роман открывает простор для интерпретаций всегда. Поэтому вечно люди будут спорить, какая экранизация «Войны и мира» лучше. Почему? Потому что это авторское прочтение: какие линии убирать, какие линии оставлять, какие приглушать, какие, наоборот, выводить на первый план. И это то, о чем вы спрашивали: это переживание истории. Тем более, когда история, когда мы говорим о национальной истории. Собственно, Пушкина-то так «поджигало» и он делает принципиально другую вещь, чем Загоскин. Он берет эпоху не национального единения, а национального раздора: он берет Пугачевское восстание, когда пугачевцы вешают дворян, когда брат идет на брата, когда один предает другого (или не предает) и вот здесь вот работает с этим материалом. Очень скупыми средствами рисуя эпоху, он тем не менее добился того, что мы себе русский XVIII век, Екатерину II на прогулке представляем, конечно, только по «Капитанской дочке». Дмитрий Воденников: У нее была муфточка? Или не было? Я помню, что чепец... Екатерина Лямина: У нее была собачка. Дмитрий Воденников: А чепец? Екатерина Лямина: И чепец, конечно. Дмитрий Воденников: Все. Муфточку я перепутал с собачкой. Екатерина Лямина: «Дама с голубыми глазами». Дмитрий Воденников: Да-да-да. Самый человечный образ монарха! Екатерина Лямина: Угу. Дмитрий Воденников: И ты влюбляешься в нее. И ей все прощаешь. Хотя мы прекрасно знаем, что такое Екатерина и... Екатерина Лямина: Да уж, конечно! Дмитрий Воденников: Скажите прямо, пожалуйста, вы как специалист: а можно считать все-таки «Войну и мир» вершиной исторического романа, после которой уже либо спад, либо равнина? Екатерина Лямина: Вы знаете, я думаю, что это, конечно, одна из вершин. Другое дело, что Толстой все-таки как мы помним, хотел написать историю декабристского восстания. Дмитрий Воденников: Да. Екатерина Лямина: Для того, чтобы написать историю этих людей, ему пришлось отходить шаг за шагом назад. И в итоге он оказался перед тем, что он написал историю сначала первой антинаполеоновской кампании 1805-1807 годов, потом историю войны 1812 года. То есть он, строго говоря, свой первоначальный замысел настолько существенно преобразил, что как бы написал про другое. Да, получилось совершенно замечательно. Хотя уже современники Толстого ставили ему на вид, что он «вот это не так было совсем». Князь Вяземский такой, Петр Андреевич. Старый, значит... Дмитрий Воденников: Держите себя в руках. Подбирайте нужные слова. Екатерина Лямина: Да-да-да. Старый уже такой брюзга к этому времени. Дмитрий Воденников: Угу. Спасибо. Екатерина Лямина: Довольно едко, ядовито изъяснялся, что «никогда не могло быть такой сцены», что Александр I кушал печенье на балконе кремлевских палат, и у него упало одно печенье. Толстой их демонстративно называет «бисквитами», подчеркивая, значит, «иноземность» императора. И началась драка. Потому что публика решила, что он бросает. Простой народ решил, что он бросает эти печенья. Тогда он ради смеха стал бросать. Все передрались между собой. Чуть Петю Ростова не задавали, как вы помните. «Ну вот, ничего подобного, – брюзжит князь Вяземский в своих заметках на «Войну и мир» – быть не могло. Это вообще какое-то кощунство». Вот это слово, кстати, в критике исторических романов очень часто можно встретить. Дмитрий Воденников: Часто? Екатерина Лямина: Да. Потому что «совсем не такая история была. Что это такое?» Дмитрий Воденников: А откуда он знает, какая была история? Екатерина Лямина: А он знает. Дмитрий Воденников: Почему она у Льва Николаевича поднята? Екатерина Лямина: Потому что он был в Москве в это время. И он очевидец, он современник: «Никогда такой безобразной сцены быть не могло». Дмитрий Воденников: Зачем тогда Лев Николаевич это придумал? Екатерина Лямина: Лев Николаевич придумывал очень многие вещи, как мне кажется, задавая... Во-первых, придумывал потому, что они были сообразны его видению этих исторических персонажей: вот он видел в Александре I вот этого европейца. Дмитрий Воденников: Капризного. Екатерина Лямина: Который абсолютно не понимал, что такое русский народ. Ему нужно было противопоставить. Школьное сочинение: «Александр I – Кутузов», да? Дмитрий Воденников: Кутузов. Екатерина Лямина: Ему нужно было противопоставить «доброго дедушку», которого Маняша с печки считает дедушкой. Дмитрий Воденников: Слушайте, тогда получается, что он искажал реальность? Екатерина Лямина: Он не искажал... Дмитрий Воденников: Ну как? Если не было уроненных... Слушайте, объясните, что такое «бисквит». Я думаю, что это интересно всем. Потому что мы себе представляем торт бисквит. Екатерина Лямина: Торт бисквит. Дмитрий Воденников: Или бисквит, это какое-то печенье? Екатерина Лямина: Это сухое печенье типа галеты. Дмитрий Воденников: Все. Все. Потому что вы представляете: вы говорите, а я представляю, как падает какая-нибудь «Сказка». Екатерина Лямина: Торт с кремом. Дмитрий Воденников: Вы помните, у нас было «Полено». Оно падает, и оно же должно расшибиться. Екатерина Лямина: Размазываться. Дмитрий Воденников: Да, оно размазывается. Это другой бисквит, друзья мои! Екатерина Лямина: Имеется в виду такое сухое печенье типа галет. Понимаете, история вообще – ведь мы ее не видим. Она протекает, но является современностью. Как только она становится историей, она уже представляет собой, извините за тавтологию, нашим представлением о ней. И поэтому, строго говоря, всякий волен представить свою версию событий. Дмитрий Воденников: Это что, такой кот Шредингера своеобразный? Екатерина Лямина: В каком-то смысле. Вот Толстой представил такую: где Александр I – «европеец», где Кутузов – дедушка, где Наполеон – смешной коротенький человечек с толстым животом, который пытается скрыть. Дмитрий Воденников: И ляжками, да. С крупными, толстыми, да. Екатерина Лямина: И какими-то ляжками, которые дрожат у него там. Или икры дрожат. Короче говоря, это сборник исторических представлений Толстого о том, что история не делается людьми, а делается только массами людей и теми, кто понял движение этих масс. И, конечно же, когда так по-толстовски захотели писать о том, что происходило в XX веке, ну, в общем, тут начались проблемы. Потому что амбициознейшая и, в общем, на мой вкус, совсем небезуспешная эпопея Солженицына, я имею в виду «Красное колесо», на, конечно, толстовских принципах основана. Но с моей точки зрения, он все-таки усерьезнел. Он очень пересерьезнел. Ну, это понятно. Он говорит о трагедии... Дмитрий Воденников: Ну слушайте, там такая тема, да? Екатерина Лямина: О трагедии России, да, о ее крушении и так далее. Но это как с Пушкиным, да? Пушкину на что пеняли его приятели? Говорили: «У тебя все хорошо, все очень интересно. Но слушай, чувак, слишком близко! Ну что такое Пугачевское восстание? Еще только 60 лет прошло, вот мы сейчас живем. Вот ты посмотри, как Загоскин сделал. Он же гораздо лучше сделал. Он туда отнес, в 1612-й год. Вот и ты что-нибудь такое напиши, пожалуйста». Дмитрий Воденников: Я подумал, что если XIX век, Толстой – это вершина, то у нас есть другая вершина, но как в перевернутом, ну, вы понимаете, траверсированном немножко варианте – это Дюма. Он тоже писал исторические, как ни крути. Екатерина Лямина: Да. Дмитрий Воденников: Исторические романы, где все было искажено. Потому что не пахли так прекрасно мушкетеры. Мы знаем, для чего у них были ботфорты. Мы вообще все это понимаем, насколько это было нечистоплотно, негигиенично и все прочее. Но для нас они остались этими кружевными... Екатерина Лямина: Ну конечно! Дмитрий Воденников: Перьевыми, чудесными, напомаженными мужчинами. Екатерина Лямина: Со своими тонкими шутками. Дмитрий Воденников: Да. Которые совершенно не были тонкие, а были солдафонские. Екатерина Лямина: Да. *** Дмитрий Воденников: Слово «мушкетер» наверняка кануло бы в Лету вместе с мушкетами, если бы не великий роман Дюма. Многие крупные ученые утверждают, что решение заняться исторической наукой пришло к ним в детстве за чтением книг Вальтера Скотта, Виктора Гюго, Фенимора Купера. Эпоха просвещения, когда стали доступны многие хроники, архивы, мемуары, подтолкнуло к развитию жанр исторического романа. Современный читатель может проделать обратную работу: насладившись чьим-то вымыслом, погрузиться в изучение подлинных документов. *** Дмитрий Воденников: XX век: конец XX века (и ... Солженицын, XX век) и XXI век, мы берем, вы понимаете, вот этот перешеек – это вообще время для исторических романов? Есть у нас достойные исторические романы и писатели, их сочиняющие? Екатерина Лямина: Я очень люблю романы Алексея Иванова, посвященные... Вот «Тобол» – вот эти два, диптих такой. Дмитрий Воденников: Кстати, вылетело из головы. Да. Екатерина Лямина: По-моему, замечательные романы. Когда как раз тебе становится жалко, что он закончился. И замечательно, что у него там есть важнейшая тема, а именно история русской колонизации коренных северных народов. И вот само то, как в истории XVIII века введен Петербург не как центр, а как периферия, если смотреть из Сибири, вот это Алексей Иванов, по-моему, сделал совершенно замечательно. Дмитрий Воденников: А если говорить про Гузель Яхину и про ее роман... Екатерина Лямина: Про Зулейху. Дмитрий Воденников: Да. Это можно отнести к историческому роману? Екатерина Лямина: Она работает с историческим материалом, это совершенно, несомненно. Она его осмысляет, там есть концепция. Но я не очень люблю этот роман, потому что мне кажется, что ему не хватает как раз тонкости письма. Первая часть этого романа, которая построена, как сама автор рассказывала, на воспоминаниях ее бабушки, татарки, о глухой татарской деревне, где невестка находится в подчинении у свекрови и так далее. Вот такой совсем консервативный быт, разрушаемый приходом советской власти, вот это написано замечательно, просто не оторвешься. Но это скорее этнография. Потом эту семью раскулачивают, и она отправляется по этапу туда, на восток. И вот с этого момента мне становится уже не очень интересно. Дмитрий Воденников: А почему? Екатерина Лямина: Не знаю. Говорить о критерии достоверности было бы странно. У всех он... мы говорили о его относительности. Но почему-то насколько это... Дмитрий Воденников: Почему-то вы не верите. Екатерина Лямина: Почему-то я не верю. Насколько эта Зулейха... Вот ей веришь, когда она в своей татарской избе, ей там хорошо или плохо, – и этому веришь. Вот настолько, когда она оказывается в вагоне, где репрессии собрали самую разную публику разношерстную, в том числе петроградских интеллигентов таких рафинированных... Дмитрий Воденников: Когда пошел такой Шаламов, условно. Екатерина Лямина: Да-да-да. Вот здесь это как-то начинает провисать. Не то чтобы я не верю, что это не было так. Это очень запросто могло быть так. Но почему-то вот индивидуальный голос уже перестает быть слышен. Дмитрий Воденников: Выпадает. У меня вопрос вам, как человеку, который понимает в этом: «исторический роман сочинял я понемногу» – есть смысл сейчас сочинять понемногу, залпом исторический роман? Не прошло ли его время? Екатерина Лямина: С моей точки зрения, время его точно совершенно не прошло. Я бы сочиняла. Я вот думала об этом периодически: что я столько знаю про эпоху, там про XVIII век, про первую треть XIX, что мне хочется сочинить исторический роман, но разные дела и склонности не позволяют. Но это, несомненно, нужно. Потому что понятно, что мы в эту эпоху опрокидываем свое собственное время, свой настоящий день – вот то, в чем мы живем. Отрешиться от этого не то что сложно, просто невозможно. Понятно, что мы остаемся людьми XXI века, так как Пушкин был человеком 1830-х годов. Но сам вот этот опыт опрокидывания себя в историческое прошлое, мне кажется, он очень важен. Потому что он дает спектральный взгляд. Он дает возможность видеть, ну или попытаться хотя бы в меру человеческих сил видеть не просто механизмы, или тенденции, или какие-то обходные пути, просто как ведет себя человек. Потому что нам всегда интереснее всего, как ведет себя человек тогда, в тех обстоятельствах, которые мы отчасти домысливаем, отчасти воссоздаем по источникам, но конкретного человека. Дмитрий Воденников: Мне было бы очень интересно прочитать этот роман, особенно если б там стал оживать быт. Я в свое время очень любил читать Ардова. Это был такой сатирик, который приютил Анну Ахматову на Ордынке. У него есть замечательные, вряд ли кому-нибудь это понадобится, но я все равно расскажу, замечательные три фельетончика: как пишут почвенник-романист, халтурщик-романист исторический и, явно он пародировал, «западник» какой-то. Я не буду все пересказывать. Но когда он говорил про писателя-халтурщика, он говорил, что при огромной фантазии этого писателя он обычно хромает на знание материала. И приводит пример, первая же строчка: «Иван Грозный выпил полный кафтан пенистого каравая». И так далее. Вот я бы очень хотел почитать, что вы написали. Я думаю, что это в перспективе. Я ужасно хочу, чтобы кроме линии, которая будет там, – любовь-морковь, события, пытки, социальные истории. Я хочу, чтобы там дышало вот этим бытом. При том, вы же понимаете, как он должен быть прописан. Он должен быть прописан «не выпил кафтан пенистого каравая». Екатерина Лямина: А вот именно так: «голубые глаза Екатерины II». И ее чепец, который вам запомнился. И вот эта собачулька. Дмитрий Воденников: И что она ест. Екатерина Лямина: Да. Дмитрий Воденников: Понимаете, как это должно по касательной. Вы же не будете: «Катерина открыла, значит, там... Екатерина Лямина: Банку со шпротами. Дмитрий Воденников: Нет! Открыла свое, значит, яйцо, которое стояло в золоченой... Это должно быть как-то скользяще! Екатерина Лямина: Конечно. Хотелось бы. Дмитрий Воденников: Я очень хочу это почитать. Напишите для меня, пожалуйста! Екатерина Лямина: Я постараюсь. Дмитрий Воденников: Спасибо вам огромное! Екатерина Лямина: Спасибо вам! *** Дмитрий Воденников: Как будут описывать сегодняшние события? Кто из ныне живущих станет легендой? Чьи образы вдохновят будущих сочинителей? Кто станет воплощением благородства и отваги, а кто, напротив, лицемерия и коварства в нашем старом добром XXI веке? Кабы знать...