Дмитрий Воденников: Однажды Эльдар Рязанов принес коллегам стихи собственного сочинения, которые мы знаем теперь по песне «У природы нет плохой погоды». Эльдар Александрович представил их съемочной группе как сочинение английского поэта конца XVIII – начала XIX веков, Уильяма Блейка. На обман режиссер пошел, чтобы не ставить своих подчиненных в неловкое положение, если вдруг на них стихи не произведут должного впечатления. Но текст все приняли. Лишь Андрей Мягков сказал, что ему хотелось бы чего-то повыразительнее. Позже Рязанов в своей книге отметил, что он отомстил Мягкову тем, что в фильме «Гараж» дал ему роль человека без голоса. Кого вводят в заблуждение авторы, выдавая себя за другого? Читателя? Издателя? Или себя самого? Почему не достаточно просто псевдонима, а нужен целый мифический образ? Что лежит в основе литературной мистификации – прием коммерческий или художественный жест? Давайте попробуем разобраться. * * * Голос за кадром: Константин Мильчин – журналист, литературный критик, блогер. Автор множества статей, рецензий, обзоров. Неоднократно входил в состав жюри литературной премии «НОС». Преподает в РГГУ историю современной литературы. Дмитрий Воденников: Вы знаете, о чем я подумал? Что есть какая-то большая неестественность в том, что писатель берет себе псевдоним. Писатель – это самое суетное, самое тщеславное существо, он хочет прославить себя в веках. Ну о’кей, в годах. Почему тогда писатель берет себе псевдоним? Константин Мильчин: Это возможность создать некоторую параллельную личность, параллельную личину даже, а не личность, придумать ей некоторую биографию и поиграться с ней. То есть ты придумываешь не только роман, сюжет, героев, вселенную… Дмитрий Воденников: Ты придумываешь самого себя. Константин Мильчин: Ты придумываешь некоторого альтернативного себя. Понятно, что… Ну, можно миллион раз спорить, так это или не так, но понятно, что в любом персонаже любого писателя есть очень много от него, да? «Госпожа Бовари – это я», – в свое время сказал Флобер. Но вот тут можно эту игру довести уже до предела, до максимума и придумать еще и фигуру писателя с биографией, возможно, какой-то другой, как выглядел бы… Дмитрий Воденников: Ну, как бы он выглядел, какие у него привычки. Константин Мильчин: Как бы другая жизнь. Дмитрий Воденников: То есть вы имеете в виду, что это даст произведению отдельный объем? Константин Мильчин: Не произведению, а… Дмитрий Воденников: Произведению, произведению. Нет, это очень важный момент. Это дает. Смотрите. Я сажусь писать стихи/роман/эссе, не имеет значения. Я их пишу под чужой фамилией. Даст ли мне это новую, достаточно свободу, добавочную? Константин Мильчин: Мне кажется, что мистификация сочиняется, когда речь идет не об одном романе, а о цикле романов или цикле стихов. Ну, скажем, Козьма Прутков – это была игра вдолгую, а не вкороткую. Ну о’кей, как я понимаю, мистификации в чистом виде не было, а все знали… Дмитрий Воденников: Ну, там же еще и коллективное. Это коллективная мистификация. Константин Мильчин: Все знали, что это коллективное. Все знали, как я понимаю, примерно, кто это на самом деле, да? Но мистификация – это когда идет игра вдолгую, когда есть некоторый проект, когда, возможно, предусматривается элемент, ну, какого-то громкого развенчания мистификации, например, как было со вторым псевдонимом Григория Чхартишвили. Ну, его известный псевдоним – Акунин. Но у него еще было два других персонажа таких же. Это были, соответственно, Анатолий Брусникин и Анна Борисова. Ну, там, когда этот проект затевался, вначале планировалось, что в конце будет некоторый громкий выход, не знаю, на сцену (неважно, в социальных сетях или в прямом смысле) со словами: «А это был на самом деле я». Дмитрий Воденников: Но этого не получилось. Константин Мильчин: Ну, там получилась дурацкая история, что в каком-то книжном магазине неправильно прочитали письмо от издательства, и его разоблачили раньше времени. Дмитрий Воденников: Я правда не знаю эту историю. Константин Мильчин: Там была, была. Дмитрий Воденников: Там была накладка просто? Константин Мильчин: Там была накладочка, там была накладочка. Ну, вы знаете, да, есть же теория, что теория заговора невозможна, потому что когда в заговор вовлечено больше двух человек, третий непременно проговорится. Понятно, что самый известный литератор-мистификатор в России – это как раз Чхартишвили, да, благодаря тому, что он прославился под псевдонимом. И поэтому когда появляется явно несуществующий писатель, ну, явно есть подозрение, что это чей-то псевдоним, то, естественно, первый кандидат на то, кто это придумал, – это Акунин всегда. Дмитрий Воденников: Хорошо. Константин Мильчин: Ну, Чхартишвили. Поэтому отчасти вся мистификация была построена именно на том, что это громогласно отрицало издательство, но при этом подкидывало дровишек в версию, что это все-таки Акунин. Ну, например, по-моему, в «Комсомольской правде» публиковалось интервью с Анатолией Брусникиным, и фотография была, ну, вот такая, что вроде и похож, и не похож. По факту это просто был Григорий Чхартишвили, но без усов и бороды. Дмитрий Воденников: А почему нам, читателям, нам, публике, так этого хочется? Почему нас это как-то по-детски заводит? Вот совершенно не понятно. Ну какая тебе разница – под настоящей фамилией пишет автор или не под настоящей? Но, смотрите, они же не случайно. Чисто маркетинг. Они приводят эту пружину для того, чтобы она выстрелила. Константин Мильчин: Ну, во-первых, потому что есть некий такой паттерн того, что человек с улицы не может написать ничего стоящего. С этим, например, связана вся мифология того, что Шолохов не писал «Тихий Дон». Это же целая секта людей, доказывающая, что Шолохов не писал «Тихий Дон». И менее влиятельная секта, доказывающая, что истинным автором «Конька-горбунка» является не Ершов, а Пушкин. Или крайне непопулярная концепция, что «Двенадцать стульев» написали не Ильф и Петров, а то ли Катаев, то ли Булгаков, да? Дмитрий Воденников:Надо было сказать: Петров и Ильф. Константин Мильчин: Да, Петров и Ильф, да-да-да. Дмитрий Воденников: Вы помните эту известную историю? Анна Ахматова любила эту шутку, она говорила: «Давно известно, что «Илиаду» и «Одиссею» написал не Гомер, а другой старик, тоже слепой». Константин Мильчин: Тоже слепой, да-да-да. * * * Дмитрий Воденников: Мистификация может быть не только литературной, пусть в ней и принимает участие писатель, и известный, но и бытовой, игровой. Константин Паустовский вспоминал, как однажды Михаил Афанасьевич Булгаков устроил у него на даче странную мистификацию – прикинулся перед незнакомыми людьми военнопленным немцем-идиотом, застрявшим тут, в России, после войны. Паустовский писал так: «Тогда я впервые понял всю силу булгаковского перевоплощения. За столом сидел, глупо хихикая, белобрысый немчик с мутными пустыми глазами. Даже руки у него стали потными. Все говорили по-русски, а он не знал, конечно, ни слова на этом языке. Но ему, видимо, очень хотелось принять участие в общем оживленном разговоре, и он морщил лоб и мычал, мучительно вспоминая какое-нибудь единственное известное ему русское слово. И немчика в исполнении Михаила Афанасьева осенило! На стол подали блюдо с ветчиной, Булгаков ткнул вилкой в ветчину и крикнул восторженно: «Свыня! Свыня!» — и залился визгливым, торжествующим смехом. Ни у кого из гостей, не знавших Булгакова, не было никаких сомнений в том, что перед ними сидит молодой немец и, к тому же, полный идиот. Розыгрыш длился несколько часов, пока Булгакову не надоело, и он вдруг на чистейшем русском языке не начал читать: «Мой дядя самых честных правил…» Ну вот зачем он это все проделывал? *** Дмитрий Воденников: Почему женщина, как правило, берет себе не псевдоним женский, а мужской? Например, Макс Фрай. Вы знаете, да? Константин Мильчин: Ну да, конечно. Дмитрий Воденников: Это писатель Светлана Мартынчик. Что ей это дает? Что дает женщине, которая пишет мужской текст от мужского персонажа? Константин Мильчин: Ну, я думаю, что тут, конечно, все-таки речь идет про некоторое до сих пор… Ну хорошо, до сих пор симпатичная красивая писательница получает в социальных сетях сообщения: «Не верю, что такая красавица могла написать такой серьезный текст». Это происходит в 2022 году. Все-таки идея, что фантастику пишет мужчина, она существует до сих пор в какой-то степени у довольно большого круга читателей. Как бы с этим стоит, наверное, и бороться. Ну, это очень неприятное разделение, что есть мужской текст… Дмитрий Воденников: Слушайте, ну подождите… Я все понял. Константин Мильчин: Что вот мужчины пишут лучше, чем женщины. Дмитрий Воденников: Гендерный шовинист, я все понял. В этой студии я еще не видел такого гендерного шовиниста, как вы. Но, понимаете, вы объясняете это с точки зрения не игры. Вы это объясняете с точки зрения прагматики, лучшего промоушена, легкого восприятия. Но мне кажется, что здесь есть момент игры, когда ты запускаешь проект, который ты будешь писать от человека другого пола, возможно, другой национальности, другого проживания и другого менталитета. По-моему, это писателю дает отдельный кайф. Константин Мильчин: Конечно же, конечно же, как бы мистификация подразумевает игру. А если уж играть, то по-полному, со сменой всех ролей: гендерных, расовых и прочих. Как мы помним, Макс Фрай – это не просто мужчина, а это, как писалось, голубоглазый негр-блондин, да? Сейчас это слово… Дмитрий Воденников: А такое было? Константин Мильчин: Ну, так описывалось. Одноногий даже, по-моему. Так что, ну да, тут есть полная смена… Дмитрий Воденников: Я понял. Ну, так легче играть. Константин Мильчин: Так легче играть. Дмитрий Воденников: Так легче играть. И ты начинаешь раскручивать свою вселенную, и она начинает развиваться по каким-то своим странным законам, не вполне физическим, не вполне нашим. Константин Мильчин: Тут забавно, что женщин, которые писали под мужскими псевдонимами, довольно много, а мужчин, которые писали под женскими псевдонимами, ну, как минимум гораздо меньше. Я, например, не могу вспомнить таких как бы крупных мистификаций, ну, кроме той же самой Анны Борисовой. Хотя там было, в общем, наверное, очевидно, что это мужской текст. Ну, в общем, как раз количество мужчин, которые пишут под женскими псевдонимами, меньше – наверное, потому, что сложнее подделываться под женщину мужчине, чем мужчине под женщину. Дмитрий Воденников: Ух ты! Константин Мильчин: Наоборот, в смысле. Мужчине сложнее под женщину, чем женщине под мужчину. Дмитрий Воденников: Вы запутались. А вот женщина никогда бы не запуталась, она бы очень четко сказал. Хорошо, о’кей, бог с ними, с псевдонимами. Например, сильно прозвучавший, может быть, один из лучших авторов конца XX века, по крайней мере наиболее востребованный в наших умах, – это Пелевин. Он ничего не крутил, со своей фамилией по крайней мере. Я не знаю, какая его настоящая фамилия. Ну, я думаю, что настоящая – Пелевин. Но он крутил с изображением. Вы помните, да? Мы не могли понять, где он и какой он. И там даже фотография на последней обложке, если память мне не изменяет, чуть ли не со спины была сделана. Константин Мильчин: Ну нет, нет. Мы не смешиваем немножко тут две вещи, как мне кажется. Дмитрий Воденников: Да? Константин Мильчин: Есть литературная мистификация, а есть писатель-отшельник, который вот демонстративно от всех скрывается. Ну, самый известный писатель-отшельник – это Пинчон. И во многом по пинчоновской схеме вот этого отшельничества выстроено отшельничество Пелевина, который… Ну, я знаю людей, которые встречали его на каких-то публичных мероприятиях в девяностые годы. Я тогда еще был маленьким и на них не ходил. Ну, в общем, он тогда не был настолько отшельником. А, действительно, уже с нулевых, в какой-то момент это отшельничество появляется, и он, не знаю, исчезает. При этом, да, действительно, есть разного рода теории о том, что, не знаю, Пелевин пишет тексты какие-то политические для Администрации президента, Пелевин на самом деле тайный автор… Очень часто как раз раскрутка молодых авторов начинается с того, что: а не Пелевин ли на самом деле скрывается под этим псевдонимом? Дмитрий Воденников: Да вы что? Константин Мильчин: Да, да, да. Причем обычно берутся тексты, ну, совершенно не похожие на Пелевина и чаще всего абсолютно бездарные. Но тут скорее как бы отшельничество, которое провоцирует некоторый набор мифологии вокруг автора. И это оказывается еще и очень удачным маркетинговым ходом. Ну да. Потому что… Понятно, что есть, не знаю, тип писателя, который просто мечтает, чтобы у него все взяли интервью, гоняется за журналистами. Дмитрий Воденников: А есть человек, который отказывает, отказывает и отказывает. Константин Мильчин: А есть человек, который отказывает, отказывает и отказывает, да. Или, не знаю, как прекраснейший Владимир Георгиевич Сорокин, которому звонишь, а он говорит: «Не сейчас», – и кладет трубку. Но при этом Сорокин гораздо более земной и… Дмитрий Воденников: …и известный. И он была всегда со своим лицом. Константин Мильчин: Ну да. Все знают, как он выглядит. Все с ним хоть раз, не знаю, общались. Дмитрий Воденников: Я не общался. Константин Мильчин: А я общался много раз. Это похожие отчасти механизмы, но все-таки в основе мистификации есть некоторая выдуманная иная личность. Потому что про Пелевина как бы ничего не известно. Ну, то есть о Пелевине есть набор мифов, но они не Пелевиным спровоцированные. Я, например, распространял миф… Дмитрий Воденников: Это народная молва. Константин Мильчин: …что Пелевин – это чистое электричество, которое где-то в горах Тибета находится и иногда, раз в год выдает роман. Что у Пелевина нет физического тела. Это, я не знаю, поле. Ну, понимаете, да? Это плод моей фантазии. А вы можете выдумать что-то гораздо более изящное, естественно. Дмитрий Воденников: Я понимаю. Слушайте, а скажите мне, пожалуйста, вам не кажется, что, несмотря на это наше детское желание, чтобы кто-то писал нам неизвестный, не человек с соседней улицы, не наш сосед по лестничной клетке писал такие потрясающие рассказы или роман, а какой-то, ну, почти небожитель, несмотря на это детское наше желание, мы так же жестоки в этом разоблачении. Когда человек скидывает маску, с ним обычно случается что-то не очень хорошее. Де Габриак можно вспомнить, да? Константин Мильчин: Я как раз хотел вспомнить про историю Черубины де Габриак… Дмитрий Воденников: Вспомните. Константин Мильчин: …которая обычная земная девушка, хромая. Преподавательница, по-моему, она была, да? Дмитрий Воденников: Да. Константин Мильчин: Она была преподавательница. Как бы, да, это была мистификация, в которой она писала стихи от лица испанской красавицы. Дмитрий Воденников: И как она полетела! Вы представляете, как она летела, какой она испытывала восторг! И чем все это закончилось… Константин Мильчин: Ну да, закончилось дуэлью. *** Голос за кадром: Вся литературная Россия Серебряного века была увлечена новой поэтессой, стихи которой в 1909 году появились в петербургском журнале «Аполлон». В редакции журнала никогда не видели автора, только слышали ее голос в телефонной трубке. Незнакомка представлялась испанкой по имени Черубина де Габриак. Пока Гумилев, Кузмин и Анненский восторгались изящным слогом, а Евгений Лансере готовил иллюстрации к стихам, преподавательница Петровской женской гимназии Елизавета Дмитриева писала язвительные критические заметки о творчестве новоявленной поэтессы. Обман раскрыл Михаил Кузмин, когда понял, что по телефону в редакцию звонит сама Елизавета Дмитриева. Черубину де Габриак сама же Дмитриева и придумала в Коктебеле вместе с Максимилианом Волошиным. Стихи Дмитриевой нравились Волошину, но когда он привел поэтессу к Маковскому, одному из издателей «Аполлона», на того они впечатления не произвели. Вот и пришлось изобрести, как бы теперь сказали, пиар-ход. *** Константин Мильчин: Нам хочется, чтобы роман или поэзию писали… Дмитрий Воденников: …небожители. Константин Мильчин: …не Вася из соседнего подъезда или, не знаю, не Аня с соседней улицы, обычные люди, а какие-то чисто электричества из гор Тибета, почти боги. Дмитрий Воденников: Это, кстати, очень хорошая мысль – по поводу того, что вы сказали. Константин Мильчин: Мы не верим… Просто если блестящие стихи или гениальную прозу пишет такой же человек с двумя руками, с двумя ногами и глазами, как мы, то возникает вопрос: почему мы такие дебилы, что не можем писать так же, и не получаем Нобелевские премии? Отсюда возникает набор разного рода безумных мифов, отрицающих то, что обычный человек способен. Вот мы с вами будем в Архангельске, а в Архангельске есть своя мифология, связанная с тем, что настоящим отцом Ломоносова был некто иной, как Петр Первый. Ну, не может же простой… Дмитрий Воденников: О, боже мой! Константин Мильчин: Не может же простой русский мужик в лаптях оказаться, я не знаю, великим просветителем, преуспев во всех науках. Наверняка это потому, что ему передалась какая-то гениальная голубая кровь. Это такое… Дмитрий Воденников: Ну, это же в чистом виде Пугачев. Емельян Пугачев, который, как известно, то ли третьим… Каким он был? Вторым? Константин Мильчин: Петр Третий. Дмитрий Воденников: Петр Третий. Константин Мильчин: У Петра Второго были другие… Дмитрий Воденников: Да-да-да. Константин Мильчин: Петр Третий был более популярен среди самозванцев. То есть это немножко другое. Это, наверное, похоже, но это именно… Вот египтяне не могли построить пирамиды, да? Дмитрий Воденников: Это инопланетяне сделали. Константин Мильчин: Значит, инопланетяне прилетели, да? Почему-то… Ну, понятно – почему. Потому что если может быть, если действительно есть самородок, то почему ты не самородок? Дмитрий Воденников: Хороший вопрос. Константин Мильчин: И отсюда возникает бесконечный набор мифологий, связанных с тем, что: «Нет, нет, это потомки каких-то гениальных людей. Нет, нет, Ершов не писал «Конька-горбунка», это Пушкин написал». Дмитрий Воденников: Это мне напоминает, знаете, когда хулиганы подходили и говорили: «Что ты такой борзый?» или «Что ты такой дерзкий?» Так можно сказать: «Ты что такой не самородок?» – спросить. Константин Мильчин: Да. И мне кажется, что как раз источник отчасти того, что мы легко верим как бы в некоторые сверхъестественные свойства каких-то… Дмитрий Воденников: …имен, названий, возможностей. Константин Мильчин: Нам проще представить, что стихи, прекрасные стихи пишет красавица-испанка, чем обычная петербургская девушка. Дмитрий Воденников: Испанки грешат. Константин Мильчин: Да-да-да. И это как бы такой, да, во многом, как сказали бы сейчас, отчасти даже, наверное, расистский миф, саморасистский причем… Дмитрий Воденников: Ну, только давайте – не расистский. Сексистский. Константин Мильчин: Ну, сексистский. Дмитрий Воденников: Расистский причем? Константин Мильчин: О’кей, я не являюсь экспертом в области огнестрельного оружия, но понятно, что вся мифология, связанная с Калашниковым, что на самом деле это какие-то… пятое-десятое, седьмое-восьмое, – это тот же, в общем, чудовищный какой-то расистский миф, что простой человек не может ничего придумать. Дмитрий Воденников: Хорошо. Скажите мне, пожалуйста, почему всегда это заканчивается небольшим пепелищем? Сейчас я проясню свою мысль. Почему люди не удерживаются в пределах собственной тайны? «Какая тайна влюблена в меня». Почему они не остаются в пределах своего псевдонима? Почему рано или поздно, спрогнозированный издательством, ими самими или обстоятельствами, почему миф всегда распадается? Единственный миф, который стал распадаться не при жизни, а долгими веками – это миф Шекспира. Вы знаете, что Шекспира всегда хотели вывести на чистую воду и доказать, что это не Шекспир. Ну, понимаете? Тот человек, другой человек. Почему это настолько… Вы знаете физику? Когда распад начинается. Почему начинается распад этого вещества быстрее, чем нам хотелось бы? Константин Мильчин: Ну, мне кажется, что неверие в то, что Шекспир писал пьесы, ровно такое же, имеет ту же самую природу, как и прочие мифы. Самый известный пример – это, конечно, Ромен Гари и Эмиль Ажар. Да? Дмитрий Воденников: Да. Константин Мильчин: Миф, по-моему, да? Ну да. Значит… Дмитрий Воденников: Просто надо пояснить, что это один и тот же человек. Кстати, он получил и за первый, и за второй роман Гонкуровскую премию. Константин Мильчин: Ромен Гари – это один из крупнейших французских писателей второй половины XX века, такого как бы русско-еврейского происхождения. Изначально он – Роман Кацев. В какой-то момент он продолжает писать, пользуется известностью и популярностью, но, как часто бывает с людьми, которые в шаге от вечности, их все меньше читают, а все больше хвалят, а критики как бы уже ругают. То есть статус такого мертвого классика при жизни. И вот он проворачивает некоторый фокус, а именно придумывает псевдоним – Эмиль Ажар. Ну, то есть Ромен Гари – от русского «гори». А Ажар – это русского «жар». То есть второй псевдоним тоже русского происхождения. И начинает писать от его лица романы, за которые получает Гонкуровскую премию. Там мистификация была совсем сложная, потому что у Ажара было физическое олицетворение – это был его племянник (Павлович, по-моему, его фамилия была), который всюду говорил, что это его книжки. А писал за него на самом деле Гари. Несколько романов вышло, получили успех. И вот этого успеха Гари и не выдержал, потому что он-то думал, что он посмеется над критиками, а критики стали превозносить его новые тексты и, по-моему, противопоставлять исписавшемуся старому и бессмысленному Гари. Дмитрий Воденников: Хорошо, подождите. Даже было, кажется, какое-то самоубийство с этим связано. Константин Мильчин: В итоге, значит, Гари покончил с собой. Павлович попал в психиатрическую лечебницу, не выдержав тоже всей этой истории. А саморазоблачение произошло, ну, в опубликованном посмертно последнем тексте, где он как раз этот механизм объясняет. Дмитрий Воденников: Но мне все равно… Нет, ничего он не объясняет. Константин Мильчин: Он объясняет, как его сожрал его же собственный псевдоним. Дмитрий Воденников: Не объясняет. Он совершенно не объясняет, потому что… Я понимаю, если бы критики разнесли второго романиста и сказали бы: «Неудивительно. И Роман Гари такой-то, такой-то, плохой, и новый Ажар плохой». Но они же наоборот, они сказали, что у него возрождение. Почему он так странно отреагировал? Константин Мильчин: Потому что популярность получил не ты… Дмитрий Воденников: Ну как не ты? Это же ты писал роман. Константин Мильчин: Хвалят не тебя, а твое второе эго. Дмитрий Воденников: Но это ты, это ты. Константин Мильчин: Я как-то однажды сдавал экзамен сразу за трех человек, письменный. Я одной рукой написал три работы, значит, одинаковые и сдал их под своей фамилией и фамилиями двух моих друзей, которые прогуливали этот экзамен. И они получили пятерки, а я – четверку как бы. Очень было обидно, знаете, как-то! Прямо очень было обидно. Хотя все – это был я. Я писал одинаково, но что-то в моей версии не понравилось. Друзья потом долго надо мной ржали. Наверное, похожие чувства испытал и покойный классик Гари. Дмитрий Воденников: Вы знаете, я всегда завидую людям, у которых есть борода, ну, мужчинам, у которых есть борода. Женщинам с бородой я не завидую. Мне кажется, это какая-то отдельная история. Скажите, если бы вы вдруг создали свой фантом, вы создали бы человека, который бы писал неважно что, вы понимаете, исследования, это писали бы вы, но вы взяли бы псевдоним. У этого человека была бы борода? Константин Мильчин: Хороший вопрос. Наверное, нет. Ну, наверное, нужно как-то отличаться. Я не уверен, что я покусился бы на женского персонажа. Все-таки как-то думать, как женщины, мне как стандартному мужчине тяжеловато. Ну, наверное, это был бы какой-то другой человек. Ну, с усами, например. Дмитрий Воденников: А он мог бы быть без усов? Это очень важный вопрос. Вы понимаете, насколько он был бы принципиально от вас отличный? Константин Мильчин: Нет, мне кажется, что как раз анти… Дмитрий Воденников: Вам нужно, чтобы немножко родимых черт было, да? Константин Мильчин: Мне кажется, что антипод бороды, человека с бородой – это не человек, который начисто выбрит, а это человек с усами. Дмитрий Воденников: Какой вы, однако, сложный! Спасибо вам за этот разговор. Мне очень нравится, как вы разговариваете. Мне очень нравится, как вы вдруг взрываетесь, как фейерверк. Я все время думаю: Господи, я поджег его, что ли? Где эта штука, которую надо иногда притушить? Вы потрясающе, когда вы говорите! Такое ощущение, что вы сейчас улетите, и улетите под чужим именем, не под вашим, а под чужим именем, станете Аполлоном-Союзом. Константин Мильчин: Хорошо бы, чтобы не под чужим флагом. Дмитрий Воденников: Этого мы делать не будем. Спасибо вам огромное за этот разговор. Константин Мильчин: Спасибо. *** Дмитрий Воденников: У нас уже мелькнул в рассказе о бытовой мистификации «Евгений Онегин» Пушкина. И мы все помним это подуманное Татьяной про Онегина: «Уж не пародия ли он?» Пародия – это ведь тоже в некоторой степени мистификация. Но я сейчас о другом. Вы обратили внимание, что мы не знаем отчества Онегина, главного нашего героя из плеяды лишних людей? И кажется, что там все герои без отчества. Но это не так. И это такая странная мистификация Пушкина. У Татьяны и, кстати, Ольги Лариных есть отчество. Какое? Готов поспорить, что вы не помните. Вы сильно удивитесь. Дмитриевна. Правда резануло? Тем не менее: «Смиренный грешник, Дмитрий Ларин, господний раб и бригадир под камнем сим вкушает мир». Умер ее батюшка по имени Дмитрий, а Татьяна Ларина находит нужное слово для определения Онегина. А мы стоим с обретенным отчеством Татьяны Лариной, и разыгравший нас Пушкин слегка смеется над нами, дразнит. Как и положено при розыгрыше.