Дмитрий Воденников: В своей книге о русском языке «Живой как жизнь» Корней Чуковский вспоминает о знаменитом юристе Анатолии Кони, который прощал людям многие слабости, кроме одной – он не мог смириться с искажением русского языка. Образованные люди обычно противятся изменениям. Орфографическую реформу семнадцатого-восемнадцатого годов XX века категорически не приняли писатели и журналисты. Но язык не может не меняться. Это следует из самого названия книги Чуковского – «Живой как жизнь». Еще совсем недавно опубликовать свои тексты могли лишь немногие, да и те после профессиональной редактуры. Теперь социальные сети и мессенджеры сделали так, что мы стали больше переписываться, чем разговаривать. Мы читаем много неграмотных текстов и злимся. Максим Кронгауз – лингвист, доктор филологических наук, профессор, один из основателей Института лингвистики РГГУ. Автор бестселлеров «Русский язык на грани нервного срыва» и «Самоучитель олбанского», в которых показал широкой публике, что речь наших современников – не только объект критики, но и предмет изучения; и призвал коллег не впадать в истерику по поводу состояния родного языка. Максим Анисимович, меняется мир, меняются слова. Помните, когда мы с вами были молоды, везде носили кожаные пиджаки, а также у всех были барсетки. А помните, что в нашем детстве было такое выражение «клеить модель», когда мы клеили модель авианосца или что-то еще. Как раз в девяностые годы «клеить модель» приобрело совершенно другой смысл. И мы знаем – какой. Максим Кронгауз: Да-да-да. Дмитрий Воденников: Скажите… Кстати, все это ушло: и пиджаки, и барсетки, и «клеить модель» мы не считываем. Максим Кронгауз: Ушло, да. Это девяностые годы. Дмитрий Воденников: Скажите, а можно ли предвосхитить понимание, что язык будет меняться? Вот изменения в языке можно предвосхитить? Максим Кронгауз: Ну, я думаю, что предвосхитить мы вообще ничего не можем. Но если начинаются крупные изменения в мире, в нашей жизни, но не в нашей личной жизни, а в жизни общества, то мы с большой вероятностью можем ожидать изменений в языке – просто потому, что язык нам дан для того, чтобы разговаривать об этом обществе. И изменения влекут за собой новые явления, новые вещи, новые чувства. И для этого нужны изменения в языке. Дмитрий Воденников: Ваша книга называется «Русский язык на грани нервного срыва». Понятная отсылка для нас всех работает – «Женщины на грани нервного срыва» Альмодовара. Максим Кронгауз: Да-да-да. Дмитрий Воденников: Вы сознательно прибегли к этой параллели? Потому что получается, что по вашей системе русский язык – это не мужское существо, а женское. Максим Кронгауз: Ну, мне важна была прежде всего ирония. Про женщин вроде бы так легко сказать, а про язык так сказать трудно. И я хотел скорее поиронизировать над этим высказыванием, в отличие от Альмодовара, который всерьез так назвал фильм. Но я думаю, что ваше наблюдение очень остроумное. Дмитрий Воденников: А давайте продолжим. Если мы наделим родом русский язык (я имею в виду не грамматический, а нашу светящуюся сущность, наше представление), для вас русский язык – это мужской род или женский, это мужчина или женщина? Сейчас я объясню свою мысль. Всякие языки меняются, но изменение у нас всегда сопряжено с какой-то женской стихией: это она там что-то накручивает, это она что-то себе меняет, надевает на себя… Помните, как у Ахмадулиной: «Накинув на плечи смерть зверей». Мы же понимаем, что такое «смерть зверей». Это мех. Максим Кронгауз: Да, да, да. Дмитрий Воденников: «Она окутывает себя облаком цветочного аромата, который нам не свойственный. Мы не пахнем фиалками», – вспоминая Шекспира. Вот для вас язык – женщина или мужчина? Максим Кронгауз: Для меня язык – существо странное и меняющее пол или гендер, как хотите. Вот такие существа были в мифологии. Это так называемые суккубы и инкубы, да? То есть то женщина, то мужчина. Дмитрий Воденников: Давайте просто поясним, потому что не все такие умные, как вы, а я только вокруг вас, как эдельвейс, вьюсь. Суккубы и инкубы – это ангелы… точнее сказать, демоны, которые приходят к тебе в ночи, как правило, к людям воздерживающимся от какой-то личной жизни, и соблазняют тебя. Максим Кронгауз: Да-да-да. И может приходить в образе мужчины и в образе женщины. И это очень важно. То есть язык ни в коем случае не унисекс, не нечто среднее, а именно меняющееся. Дмитрий Воденников: Я где-то прочитал мысль, что в нашей популяции, в любой популяции процент новаторов и консерваторов примерно одинаков. Есть же люди, очень склонные к консерватизму в языке. Есть люди (сейчас что-то Аксенов мне моментально вспомнился, хотя возможно, что его имя молодежи ничего не скажет), которые, наоборот, дрейфуют к новаторству, им нравятся словечки, сленг, какие-то изменения. Зависит ли появление граммар-наци… Вы знаете, да? Максим Кронгауз: Да-да-да. Дмитрий Воденников: Это такие люди, которые все время исправляют. Зависит ли их появление от этого странного расположения, от этой странной соотнесенности и постоянного количества новаторов и традиционалистов в языке? Они тоже всегда будут, они всегда будут нас мучить, граммар-наци? Максим Кронгауз: Я бы не согласился с этой идей, что всегда одинаковое соотношение. И дело даже не в соотношении. Посчитать невозможно, поэтому это такая безответственная фраза. Дмитрий Воденников: Нет, это почти у Докинза это. Кто-то такой это делал. Это не я, знаете ли, прочитал на стене. Максим Кронгауз: Ну, дело не в этом. Дело в том, что иногда между консерваторами и новаторами или радикалами примерное равенство, а иногда побеждают то консерваторы, то, соответственно… Как угодно их называйте. Дмитрий Воденников: Новаторы. Как мы видим сейчас в Америке, да? Максим Кронгауз: Ну, новаторы, либералы. Ну, новаторство относительно. Ну, те, кто к языку относятся легче. Кстати, у писателей это сказывается тоже очень ярко, потому что есть писатели очень строгие, которые работают, прекрасно работают в очень четких рамках, а есть писатели, которые легко придумывают новые слова. Дмитрий Воденников: А можно пример? Максим Кронгауз: Ну, если брать, скажем, классиков, то вот я думаю, что Булгаков – очень яркий пример человека, чувствующего язык и готового с ним играть. Дмитрий Воденников: Меняться? Максим Кронгауз: Да, да. Дмитрий Воденников: То есть он новатор, условно? Максим Кронгауз: Ну, условно. Дмитрий Воденников: Я понимаю. Он же не Маяковский. Максим Кронгауз: Я бы сказал – либерал. Дмитрий Воденников: Да, либерал. Максим Кронгауз: Давайте политическую метафору возьмем в чистом виде. Дмитрий Воденников: Давайте, это еще возможно, давайте. Максим Кронгауз: Да. Из позднего советского периода такими яркими игроками, да, я бы назвал Стругацких, братьев Стругацких и, скажем, Фазиля Искандера. Мне кажется, очень точные такие примеры людей, постоянно играющих с языком. А из того же советского времени, ну, Юрий Трифонов, по-моему, гораздо больший классицист, консерватор… Дмитрий Воденников: Кстати, какой потрясающий писатель! Максим Кронгауз: Да-да-да. Но почти забытый. *** Дмитрий Воденников: Сегодняшние подростки не понимают, что значит, например, «четверть шестого». Тем более подростки и даже их родители могут не опознать на каком-нибудь блошином рынке примус, просто не зная, как он выглядит. Но само слово захватил собой Кот Бегемот, прочно обосновавшись в нашем мире в качестве культового персонажа. И вот теперь слово есть, а примуса нет. *** Дмитрий Воденников: Как с помощью лексики, как с помощью употребления разделить на свое и чужое? Как мы понимаем, что перед нами чужой человек и свой человек? Ну, естественно, с точки зрения языка. Максим Кронгауз: Ну, мы понимаем очень быстро. Это и слова, и конструкции, и какие-то сигналы, которые мы постоянно посылаем друг другу. Дмитрий Воденников: Будете ли вы вздрагивать и вздрагиваете ли вы от феминитивов? Поэтка… Максим Кронгауз: Нет конечно. Я уже привык. Дмитрий Воденников: Да вы что? Максим Кронгауз: За последние пять-десять лет я уже привык их обсуждать. Но, опять же, здесь тоже огромное заблуждение состоит в следующем. Феминитивов в русском языке завались! Учительница, писательница… Дмитрий Воденников: Стюардесса. Максим Кронгауз: …стюардесса, поэтесса и так далее. Спор ведется вокруг, опять же, трех-пяти новых феминитивов, которые построены с некоторым небольшим нарушением… Ну, «правил» даже не скажешь, потому что правило такое не сформулировано. Дмитрий Воденников: Течение языка. Я бы сказал – течение языка. Максим Кронгауз: Ну, слова, которые заканчиваются… даже не окончания, а просто заканчиваются на -ор/-ер, плохо сочетаются или вовсе не сочетаются с суффиксом -к. А, как назло, вот эти новые феминитивы, они с суффиксом -к, феминистки продвигают именно его. И получается вот это: авторка, кураторка, редакторка. Ну и шире – директора. Но вообще в основном это же творческая молодежь. Дмитрий Воденников: Расскажите мне, как вы к этому относитесь? Вот просто на уровне дрожи как вы к этому относитесь? Максим Кронгауз: Смотрите. Как лингвист я всегда в восхищении от новых выдумок. Как носитель языка (а я консервативный носитель языка), в общем, скорее, я это не употребляю. Хотя иногда в дискуссиях, в которых я участвую, меня за это упрекает. Но если человек хочет, чтобы его называли авторкой, ну конечно, я соглашусь. Дмитрий Воденников: Вы знаете, о чем я подумал, Максим Анисимович? Мне кажется, упомянутый нами Игорь Северянин порадовался бы. Вот «поэтка» – это какая-то ее история. Кстати, возможно, что у него и есть. Максим Кронгауз: Это раньше еще. Было замечательное стихотворение Тургенева (но не того) о поэтках. Не вспомню сейчас. Ну, такое ироническое по отношению к поэткам. А в наше время я знаю, по крайней мере, двух поэток, не поэтесс – это Юнна Мориц и Горбаневская. Вот они… Дмитрий Воденников: Они так и назывались? Максим Кронгауз: Они называли себя поэтками и называют. Дмитрий Воденников: Ух ты! Максим Кронгауз: Мориц называет себя. Дмитрий Воденников: Да, Мориц. Максим Кронгауз: А великий спор, который приписывается то Ахматовой, то Цветаевой (найти не удается это место), которые отрицали слово «поэтесса» и говорили, что они поэты. Дмитрий Воденников: На поэтку Марина Ивановна и Анна Андреевна не согласились бы никогда. Максим Кронгауз: Ну да. Но они и на поэтессу не соглашались. Это как раз очень показательный спор. И это иллюзия, что мы не хотим феминитивов. Язык сам выдает новые феминитивы. Ну, скажем, никто же не протестует против штангистки, хотя женщины штангой стали заниматься, тягать ее стали совсем недавно. Здесь именно проблема в том, что -ор и -ер мешают этому. Но феминитивизм как идеология продавливает эти слова, и, в общем, скажем, в средствах массовой информации такого феминистического и отчасти либерального толка это встречается. Дмитрий Воденников: Но неужели они победят? Неужели «поэтка» победит? Максим Кронгауз: Я бы не сказал. Многие из этих средств массовой информации уже закрыты, поэтому вряд ли можно говорить о победе. Это интересная борьба языка. А вообще язык – это еще, кроме мужчины и женщины, суккубы и инкубы, это еще и поле битвы. Дмитрий Воденников: К вопросу о поле битвы. Табу в языке. Вы же знаете, что в последнее время разрешили те слова (я не буду их называть, несмотря на то что они разрешенные), которые, оказывается, можно публиковать в письменной речи, в печатной продукции, которые, честно говоря, я бы не употребил даже… Вот мы с вами знаем друг друга, но мы только сегодня раскланялись. И я не посмел бы при вас это сказать. Почему что-то маркируется как совершенно недопустимое, а что-то вдруг начинает чувствовать послабление и впускается в живой язык? Табу. Максим Кронгауз: Табу – еще одна интереснейшая история в языкеи в культуре. И по тому, что табуируется… Ну давайте не в культуре, а в языке, то есть лексику опять обсудим. То, что табуируется, но не исчезает… Некоторые слова ведь табуируются так сильно, что исчезают. История с медведем – новое название вместо табуированного, то есть такой эвфемизм. Но по тому, что табуируется, можно судить о культуре, можно судить о языковых проблемах данной нации, данного народа. И, конечно, мат – очень интересная языковая область, которая, в общем, была порушена. Ведь мат никогда не исчезал из русского языка. Я помню, мы на картошку ездили в деревню студентами, собирать картошку, такое советское развлечение. И, конечно, мы были поражены, в первый раз попав в деревню настоящую, как там используется мат – через слово. Это не ругательство было, а это, ну, связки такие. Дмитрий Воденников: Это связки. Я понял, о чем вы сейчас говорите. Ну смотрите. Всегда еще ходила такая легенда, что он якобы о сильно богатый язык, матерный, что на нем можно что-то даже написать. Но это же неправда. Максим Кронгауз: Это язык скорее интеллигентский. Дмитрий Воденников: Это же неправда. На нем нельзя написать книгу. Максим Кронгауз: Нет, написать нельзя, просто можно подогнать под любой смысл. *** Дмитрий Воденников: А в шестидесятые годы прошлого века в газетах обсуждали, можно ли говорить на прощание «пока». Считалось, что это вульгарно. Сейчас бы никому не пришло это в голову. Не раз случалось, что в комментарии под каким-нибудь постом в одной из коллективных сетей приходил человек и писал тебе неприятную вещь, но «Вы» с большой буквы. Ты отвечал вежливо, на «вы», но с маленькой. И тут начинался ликбез. «Вообще-то, «Вы» пишется с заглавной», – писали тебе. «Вообще-то, «вы» в Интернете пишется с маленькой. Большая смотрится отдельным жеманством», – парировал ты. Да, в личном письме, в электронной почте я пишу людям, как правило, «Вы» с большой, особенно если это первое письмо или первый мой ответ. Но потом уже практикую с маленькой. Уважения от этого меньше не становится. *** Максим Кронгауз: Предтечами смайликов… ну, не смайликов… Предсказали эту идею или хотели об этом говорить, хотели вводить такой знак, ну, великие писатели. Владимир Набоков писал об этом, говорил об этом в интервью. И Амброз Бирс, замечательный американский писатель, может быть, не столь известный. Он даже использовал в одном из своих рассказов-ужастиков, как теперь их называют, вот эти значки – как бы смайлики. И сегодняшний смайлик – это замечательное изобретение, великое, обогащающее письменный язык. Дмитрий Воденников: Оно реально обогащает письменный язык? Максим Кронгауз: Ну, не десятки или сотни смайликов, которые нам навязывают, а три, может быть, четыре. Ну, в основном два даже. Дмитрий Воденников: Какие? Максим Кронгауз: Улыбочка и хмурый смайлик. Эти смайлики – такие операторы. Дмитрий Воденников: Хмурый смайлик – это всегда иронический смайлик, он не может считываться именно… То есть если его ставят в реальности как эмоцию расстроенного человека – значит, человек говорит «надеть» вместо «одеть», только говорит на другом языке. Максим Кронгауз: Ну, они многозначные, оба эти смайлика. Дмитрий Воденников: Мне кажется, они сейчас стали только ироничными. Вот улыбка сохранила свою… Ну понимаете, я пишу: «Давайте с вами пойдем и выпьем кофе». Я улыбаюсь вам, я могу поставить… Максим Кронгауз: Улыбка первоначально переворачивала смысл. Ее придумал американский программист, наверное, Фалман. Он говорил о том, что это используется как пометка, что сказано не всерьез. Дмитрий Воденников: Не всерьез. Но сейчас же это изменилось. Максим Кронгауз: Сейчас это может свидетельствовать о настроении, просто о вежливости. Дмитрий Воденников: Перевернутый смайлик – это означает, что называется… Помните этот фильм: «Ты что, с Урала?» Имеется в виду – из деревни. Если он хочет реально употребить перевернутый смайлик (не дай бог, три смайлика) в конце предложения… Максим Кронгауз: Хоть десять. Дмитрий Воденников: Не дай бог! Это значит… Максим Кронгауз: Редуцированный смайлик, то есть усеченный, одна скобочка. Дмитрий Воденников: Это значит, что он ничего не понимает. Значит, он, что называется, из деревни. Я имею в виду – из интернет-деревни, понятно. Потому что это чисто ироническая история. Теперь она стала, по крайней мере в нашем каком-то кругу, она стала абсолютно… Максим Кронгауз: Необязательно, не согласен. Дмитрий Воденников: Да? Максим Кронгауз: Например, опять же, вежливость. «Пойдем сегодня в кино?» – «Не смогу(((», – вот эти грустные смайлики. Дмитрий Воденников: Но вы же не напишете… Допустим, у меня умрет кто-то. Вы и так мне не напишете. Но если бы вдруг написали мне: «Дмитрий Борисович/Дмитрий, сочувствую вам», – вы же никогда бы не поставили перевернутый смайлик, означающий грусть. Максим Кронгауз: Я не поставлю, потому что я тупой дубовый консерватор. Вот я не использую смайлики до сих пор. Только когда играю, коммуницирую с внуками, я могу влепить десять смайликов. Но это игра для меня абсолютно, на уровне детей. Я до сих пор не могу заставить себя всерьез использовать смайлики. Всерьез – то есть как надо. Дмитрий Воденников: Я тоже, я тоже не могу. Максим Кронгауз: Дмитрий, я слышу в вашем голосе гордость, а у меня стыд, потому что я не адаптировался. Дмитрий Воденников: У вас сожаление? Максим Кронгауз: Конечно. Я устарел. Дмитрий Воденников: Вопрос об устаревании. Есть удивительный пример, который говорит об очень странном существовании слова: «Я просто примус починяю». Известное выражение, которое в «Мастере и Маргарите» говорит один из демонических персонажей. Максим Кронгауз: Кот Бегемот, да. Дмитрий Воденников: Кот Бегемот. Спроси у человека… А этот мем употребляют и люди, которые моложе нас лет на двадцать. Спроси, что такое примус, как он выглядит, покажи его ему на каком-нибудь блошином рынке – он его не опознает. А слово живет. И они все примусы починяют. Максим Кронгауз: У мемов есть такая способность – тянуть за собой слово. Дмитрий Воденников: А у каких еще, на ваш взгляд, такая же похожая судьба, как у слова «примус»? Максим Кронгауз: Ну, не только у мемов. Скажем, школьная программа иногда вытягивает слова, которые давно ушли из языка. Скажем, «салазки». Вот для меня это до сих пор, ну, не живое слово, я его в живой речи не употребляю никогда. Но из уроков литературы, из стихотворений оно вошло в мой мозг и там осталось. Поэтому здесь разные способы, модели попадания слова в наш, ну, все-таки пассивный, но лексикон. Дмитрий Воденников: Вопрос, который никто не хочет, чтобы я задавал, но я вам задам. Почему в нашем интернет-пространстве, которое разрослось больше, чем все книжные, все александрийские библиотеки, почему слова, которые написаны только заглавными буквами, воспринимаются как крик? Максим Кронгауз: В чем особенность, главная особенность нашего времени, интернет-времени? В том, что мы стали разговаривать и даже (чтобы это усилить) болтать письменно. Раньше такое бывало в редких, исключительных случаях: на уроке школьники перекидывались записочками, ну, потому что не разрешали говорить. В принципе, конечно, болтали мы именно устно, а письменная речь была для другого. И вот в Интернете мы стали болтать письменно. И оказалось, что письменной речи мало для содержательного, эмоционального прежде всего, разговора. И вот появились разные способы ее оживить. Самый известный и важный – это, конечно, смайлики. Но в том числе стали использовать и привычные какие-то вещи, существующие в письменной речи, иначе. И в этом смысле прописная буква, когда слово пишется целиком, – это так называемый Caps Lock. Это аналог громкости, крика. И поэтому совершенно естественная реакция на это: «Не кричи», – говорят такому человеку, который пишет прописными буквами. И это раздражает, раздражает как крик. Вот это переквалификация каких-то известных приемов письменной речи, подстройка или соответствие каким-то устным вещам – это особенность нашего с вами языка. Дмитрий Воденников: И почти исчез курсив в правильном употреблении. Курсив существует, но… Максим Кронгауз: Курсив существует. Дмитрий Воденников: Помните, когда выделялось слово в стихотворении или в прозаическом тексте курсивом – это было для чего-то. Но этим почти не пользуются. Максим Кронгауз: Да, это такое важное выделение. Ну, моды на него нет, как-то курсив не подхватили. Хотя вполне… Дмитрий Воденников: Вот удивительно! Смотрите. Большие буквы («Не кричи на меня!») остались, а курсив, которые тоже нажим: «Послушайте»… Ну, понимаете? Я вам говорю: «Послушайте». Для меня это курсив. Максим Кронгауз: Да-да-да. Дмитрий Воденников: И вы типа: «Господи, опять он занудел!» Да? Говорит «послушайте». Тем не менее, вы понимаете, что я хочу сказать. Максим Кронгауз: Ну, есть еще какие-то приемы. Ну давайте один просто вспомним – звездочки. Не использовали никогда две звездочки с двух сторон? Ну, вы пишете некий текст, а потом про себя же пишете: *Смеюсь*. Дмитрий Воденников: А-а-а! Максим Кронгауз: Или: *Плачу*. Это реплики, вообще говоря. Дмитрий Воденников: Я всегда в скобках это употреблял. Как ремарка: (Рыдает.) Максим Кронгауз: Ну, в скобках можно. Да, (Рыдает.) – про себя же или про кого-то. Дмитрий Воденников: Именно про себя. Максим Кронгауз: Да-да. Но это, вообще говоря, соответствует репликам… не репликам, простите, а, наоборот, комментариям в пьесе, когда идут реплики друг за другом, а потом идет авторский текст. Дмитрий Воденников: (Входит Анна. Она бледна.) Максим Кронгауз: Это, вообще говоря, новое измерение текста. Дмитрий Воденников: Именно, именно! Это позволяет… Смотрите. «Дмитрий Борисович, – вы спрашиваете у меня, – вы пойдете сегодня в кино?» Я пишу: «Нет. (Рыдает.)» Максим Кронгауз: Да. Дмитрий Воденников: Понимаете? И здесь понятно, что… На самом деле здесь отыгрыш есть. Понятно, что я с вами играю, да, что на самом деле не такая уж большая и потеря, что я не пойду в кино. Это к вопросу… Максим Кронгауз: Конечно, да-да-да. Ну, даже есть некоторое, может быть, не сильное, но некоторое кокетство, когда вы добавляете такую ремарку. Дмитрий Воденников: Да, в этом есть. Слушайте, в силу того, что я сейчас буду ставить точку в нашем с вами разговоре, за который я вам очень благодарен, я не могу не задать вам один вопрос. Вы обратили внимание, что на письменной речи, ну, не у нас, о нежных, а у других, о нежных, пришла мода не ставить точку в конце предложения, потому что (для меня это дико, конечно) они воспринимают это как излишнее давление. «Сережа, вернись домой.» Значит, это мама произнесла с такой интонацией, что домой придется возвращаться. Максим Кронгауз: Да. Но надо сказать, что вот тут, в отличие от вас, я отказался от точки в таких текстах. Дмитрий Воденников: Да вы что? Правда? Максим Кронгауз: Да, да. И это очень важный момент. Дело в том, что точка потеряла свою основную функцию. Мы считаем… У нас культ грамотности, отчасти вбитый в нас школой советской, и мы считаем, что отход от каких-то правил – это потеря культуры. Но это не так. У каждого из этих правил, вообще говоря, есть некоторая практическая польза. И у точки есть очень важная практическая польза – она сообщает о конце фразы, о конце предложения. Так вот, точка не потеряна вообще, потому что если вы пишете, скажем, пост и используете там три фразы, то вы опускаете только одну точку – последнюю, потому что ее функция избыточна. Внутри вы ставите точки. Дмитрий Воденников: Так вы просто революционэр какой-то. Максим Кронгауз: Нет, нет… Дмитрий Воденников: Помните, когда Чурикова играла в каком-то фильме, она играла какую-то купчиху или миллионершу, и она произнесла именно с этой интонацией своей дочери: «Революционэрка». Так вы просто революционэр! Максим Кронгауз: Да, это как «пионэр». В данном случае это же все очень просто. Точка не нужна. Конец поста и так очевиден, он в этом треугольничке. И вот те педанты, вроде вас (простите, Дмитрий Борисович), но которые соблюдают это правило, точку, они кажутся слишком строгими, слишком чопорными. А если мама пишет что-то такое, то это, вообще говоря, некая торжественность. Грамотность в данном случае становится синонимом торжественности. И в нормальном бытовом общении должны писать без точки в конце всего сообщения. Можно опускать, скажем, прописные буквы, не так соблюдать. Дмитрий Воденников: Это можно, да. Максим Кронгауз: Это аналог такой скороговорки. Мы разговариваем, ну, фамильярно друг с другом. Дмитрий Воденников: Вы знаете, вы меня поразили! Я не ожидал, что вы мне это скажете. Максим Кронгауз: Ну, вот так. Дмитрий Воденников: Я просто не ожидал, что вы за это… Максим Кронгауз: Нет, я не за это. Я просто за жизнь. Дмитрий Воденников: Тем не менее, в виде восхищения, заканчивая эту программу и в виде восхищение вами (а я правда вами восхищен, мне нравитесь вы как собеседник), я сделаю то, что я никогда на письме не делал. Я никогда не ставил несколько восклицательных знаков, потому что мне кажется, что вот это недопустимо. Вы понимаете, да? Максим Кронгауз: Ну да, да. Дмитрий Воденников: В конце этой программы я хочу поставить несколько восклицательных знаков. Максим Кронгауз: Спасибо. Ну и я тогда пойду на жертву… Дмитрий Воденников: Да ладно! Вы можете и без точки. Максим Кронгауз: Я вам поставлю смайлик. Дмитрий Воденников: Спасибо. Это было прекрасно! Спасибо вам. Максим Кронгауз: Спасибо. *** Дмитрий Воденников: В этом разговоре непросто поставить точку. Ты только выучил все правила, а на завтра появились новые. Академический словарь сопротивляется до последнего, но сдается и признает разговорную норму основной. Язык всегда будет нас дразнить, удивлять и не давать закостенеть в нашей правоте.